Текст книги "Раскрашенная птица"

9

Несколько дней я бродил по лесу и подходил за это время к разным деревням. В одной деревне я увидел людей, которые, крича и размахивая руками, бегали от одного дома к другому. Я не понял, что там происходило, но решил, что лучше будет убраться отсюда подальше. Из другой доносились стрельба – значит, там были партизаны или немцы. Совсем упав духом, я шел еще два дня. Следующая деревня показалась мне достаточно спокойной, и я решил попытать счастья там.

Выйдя из кустов, я едва не налетел на пашущего небольшое поле человека. Это был гигант с огромными руками и ногами. Рыжие бакенбарды закрывали его лицо почти до глаз, а длинные нечесаные волосы торчали дыбом, как заросли камыша. Его светло-серые глаза настороженно рассматривали меня. Пытаясь подражать местному говору, я сказал, что за крышу над головой и немного еды буду доить его коров, чистить хлев, колоть дрова, ловить птиц и снимать порчу с людей и животных. Крестьянин внимательно выслушал все это и, не сказав ни слова, повел меня домой.

Детей у него не было. Посоветовавшись с соседями, его жена разрешила мне остаться. Мне сказали, что я должен делать по хозяйству и выделили в коровнике место для сна.

Это была бедная деревня. Сложенные из бревен, обмазанных с обеих сторон глиной с соломой, стены лачуг глубоко осели в землю. Дымовые трубы на соломенных крышах были сплетены из ивовых прутьев и обмазаны глиной. Не многие хозяева имели амбары, которые из экономии строились рядом, с одной общей стеной. Время от времени с близлежащей железнодорожной станции приходили немцы и забирали у крестьян все съестное, какое только могли найти.

Если я не успевал до прихода немцев сбежать в лес, хозяин прятал меня в искусно замаскированном под амбаром подвале. Это была совсем небольшая яма с очень узким лазом. Я сам помогал копать этот подпол, и никто из соседей не знал о нем.

На дне этой кладовой, набитой большими брусками масла и сыра, копченой ветчиной, кольцами колбасы, бутылками самогона и другими вкусностями, всегда было холодно. Пока немцы шарили по усадьбе в поисках еды, гонялись в поле за свиньями, неуклюже ловили цыплят, я сидел в подполе и вдыхал изысканные ароматы. Солдаты порой наступали на доску, прикрывавшую вход в мое убежище. Я прислушивался к их непонятной речи и зажимал руками рот и нос, чтобы нечаянно не чихнуть. Как только шум армейских грузовиков затихал за околицей, хозяин вытаскивал меня из подвала, и я возвращался к своей прерванной работе.

Начался грибной сезон. Жившие впроголодь крестьяне с готовностью шли в лес собирать богатый урожай. Каждая пара рук была на счету, поэтому хозяин всегда брал меня с собой. Множество крестьян из окрестных деревень бродило по лесу в поисках грибов. Хозяин видел, что я похож на цыганенка, и чтобы меня не выдали немцам, обрил мне голову. Куда бы я ни выходил, я всегда надевал большую, прикрывающую верх лица старую кепку, чтобы меньше привлекать внимание. Все же мне было не по себе под подозрительными взглядами крестьян, и я всегда старался держаться поближе к своему хозяину.

Идя за грибами, мы пересекали проходящую через лес железную дорогу. Несколько раз в день по ней проезжали пышущие паром длинные грузовые составы. На крышах вагонов и на прицепленной перед паровозом платформе были установлены пулеметы. Солдаты в касках наблюдали в бинокли за лесом и небом.

Потом по дороге начали ходить новые составы. Теплушки для перевозки скота были битком набиты людьми. Работавшие на станции крестьяне рассказывали, что такие составы перевозили приговоренных к смерти евреев и цыган. В каждый вагон их впихивали по две сотни, один к одному, как кукурузные початки, с поднятыми руками, чтобы больше поместилось. Старых и молодых, мужчин, женщин, детей и даже младенцев. Крестьяне из других деревень, которые временно работали на строительстве концлагеря, рассказывали теперь странные истории, будто привезенных евреев делили на группы и раздевали догола. Их волосы состригали для набивки матрасов. Немцы осматривали их зубы и выбивали золотые. Газовые камеры и печи не справлялись с таким большим количеством людей – тысячи удушенных газом не успевали сжигать и просто зарывали в ямы возле лагеря.

Крестьяне внимательно слушали эти рассказы. Они говорили, что гнев Божий наконец обрушился на евреев, что, мол, евреи давно это заслужили, уже тогда, когда распяли Христа. Бог всегда помнил об этом и не простил, хотя и смотрел на их новые грехи сквозь пальцы. Теперь Господь избрал немцев орудием возмездия. Евреев лишили возможности умереть своей смертью. Они должны были погибнуть в огне и уже здесь, на земле, познать адские муки. Их по справедливости наказывали за гнусные преступления предков, за отказ от истинной веры и за то, что они безжалостно убивали христианских детей и пили их кровь.

Теперь в деревне на меня смотрели еще угрюмее. «Эй, цыганский еврей! – кричали мне вслед. – Они сожгут тебя, выродок, даже не сомневайся!» Я делал вид, что это меня не касается, даже после того, как пастухи попытались затянуть меня на костер, чтобы, как того желал Бог, поджарить мои пятки. Кусаясь и царапаясь, я вырвался от них. Мне вовсе не хотелось сгореть на обыкновенном пастушьем костре, в то время как других испепеляли в специальных удобных печах, оборудованных топками мощнее, чем у самых больших паровозов.

По ночам я не спал, терзаясь мыслью: настигнет ли меня гнев Божий? Неужели Он гневался только на цыган – людей с чернявыми волосами и черными глазами? Почему отец, которого я все еще хорошо помнил, был голубоглазым блондином, а мама – брюнеткой? Какая разница между цыганами и евреями, если чернявые – и те и другие и конец им обоим уготован одинаковый? Наверное, после войны на свете останутся только светловолосые люди. Что же в таком случае делать с чернявыми детьми светловолосых родителей?

Если составы с евреями проезжали в светлое время суток, крестьяне выстраивались по обеим сторонам полотна и приветливо махали машинисту, кочегару и немногочисленной охране. В квадратном оконце под крышей наглухо закрытых вагонов, иногда показывалось человеческое лицо. Наверное эти люди взбирались на плечи других, чтобы узнать, какую местность они проезжают, и посмотреть, чьи это голоса слышны снаружи. Увидев дружелюбные жесты крестьян, люди в вагонах, должно быть, думали, что это их приветствуют местные жители. Еврейское лицо исчезало, и в окне появлялись тонкие бледные руки.

Крестьяне с интересом разглядывали идущие в концлагерь поезда, внимательно прислушиваясь к странному гулу, доносящемуся из теплушек – стону, плачу или песне. Поезд проходил, и по мере того как он уносился вдаль, на фоне темнеющего леса долго еще виднелись отчаянно машущие из окон руки.

Иногда по ночам, люди, отправляющиеся в крематорий, выбрасывали из окон младенцев, надеясь, что так, те останутся живы. Порой кому-то удавалось вырвать доску из пола вагона, и самые храбрые евреи прыгали в дыру и разбивались насмерть о посыпанные мелким щебнем шпалы, рельсы или проволоку. Изуродованные, разрезанные колесами тела беглецов скатывались с насыпи в высокую траву.

Днем, прохаживаясь вдоль путей, крестьяне находили останки смельчаков и быстро раздевали их. Осторожно, чтобы не испачкаться дурной некрещеной кровью, они в поисках драгоценностей срывали с трупов белье. Возле находок часто вспыхивали ссоры и драки. Обнаженные тела оставляли лежать между рельсами, где на мотодрезине ежедневно проезжал патруль. Немцы поливали изуродованные останки бензином и сжигали их или закапывали под насыпью.

Однажды в деревне узнали, что ночью подряд прошло несколько составов с евреями. Крестьяне прекратили собирать грибы раньше обычного и все вместе отправились к железной дороге. Мы шли вдоль путей с обеих сторон, вглядываясь в кусты, выискивая следы крови на придорожных столбах и по краям насыпи. Через несколько километров одна из женщин заметила, что на кустах шиповника сломано несколько ветвей. Кто-то раздвинул колючие заросли, и мы увидели неуклюже сидящего на земле мальчика лет пяти. Его рубашка и штанишки были сильно изорваны. У него были длинные черные волосы и вздернутые темные брови. Похоже, что он спал или был мертв. Кто-то из крестьян наступил ему на ножку. Мальчик вздрогнул и открыл глаза. Увидев склонившихся над ним людей, он хотел что-то сказать, но вместо слов на подбородок и грудь изо рта медленно потекла розовая пена. Испугавшись его черных глаз, крестьяне отпрянули и быстро перекрестились.

Услышав голоса за спиной, мальчик попытался обернуться. Но у него, наверное, были переломаны кости, он лишь застонал, а из его рта выдулся большой кровавый пузырь. Откинувшись на спину, он прикрыл глаза. Крестьяне с опаской рассматривали его издали. Одна из женщин подобралась поближе, ухватилась за его поношенные ботинки и стянула их с ног. Мальчик шевельнулся, застонал и еще раз кашлянул кровью. Открыв глаза, он увидел, как крестьяне, крестясь, шарахнулись в стороны. Он снова закрыл глаза и больше не шевелился. Двое мужчин схватили его за ноги и перевернули. Мальчик был мертв. Крестьяне сняли с него курточку, рубашку и штанишки и бросили тело между рельсов. Немецкий патруль не мог не заметить его.

Мы повернули домой. Напоследок я оглянулся. Мальчик лежал на белых камнях дороги. Виднелась лишь прядь его черных волос.

Я попытался представить его мысли перед смертью. Когда мальчика выбрасывали из поезда, родители и друзья несомненно уверяли его, что добрые люди помогут ему и уберегут от страшной смерти в огромной печи. Наверное мальчик почувствовал себя обманутым. Он хотел бы прижаться к отцу и матери и ни на минуту не ощущать одиночества, вдыхать горячие едкие запахи переполненного вагона и слушать объяснения спутников, что эта поездка – не более чем недоразумение.

Хотя я и сочувствовал мальчику, но в глубине души ощутил облегчение оттого, что он умер. Я подумал, что если бы его взяли в деревню и об этом узнали немцы, то, окружив деревню и обыскав каждый дом, вместе с этим малышом они нашли бы и меня. Они бы наверняка решили, что я тоже выпал из поезда, и, убив на месте нас обоих, сожгли бы деревню.

Я поглубже натянул кепку на голову и замедлил шаг, чтобы идти позади всех. Может, проще было бы изменить людям цвет глаз и волос, чем сжигать их в огромных крематориях?

Теперь в лес ходили ежедневно. В деревне повсюду подсыхали горы грибов, а в амбарах и на чердаках уже были заготовлены полные корзины. Каждый день грибов в лесу появлялось все больше и больше. По утрам крестьяне разбредались по лесу с пустыми лукошками. Сквозь затихшее от безветрия мелколесье, охраняемое высокими башнями деревьев, с отцветающих полей, приглушенно гудя, пролетали тяжело загруженные нектаром пчелы.

Склонившись в поисках грибов, люди, напав на богатую грибницу, веселыми голосами подзывали друг друга. Из густых зарослей лещины и можжевельника, с ветвей дубов и грабов, разными голосами с ними перекликались птицы. Иногда раздавался страшный крик совы, скрывающейся от любопытных глаз в глубоком потайном дупле. Полакомившись яйцами куропатки, сквозь густые заросли пробегала рыжая лиса. Нервно шипя для храбрости, проползали змеи. Огромными прыжками в кусты убегал откормленный заяц.

Лесное многоголосье прерывалось только пыхтением паровоза, перестуком колес и скрежетанием тормозов. Люди поворачивались в сторону проходящего состава и замирали. Птицы тоже притихали; сова, важно кутаясь в серую шаль, забиралась поглубже в дупло. Насторожившись, заяц поднимал длинные уши и, успокоившись, скакал дальше.

Пока продолжался грибной сезон, мы часто прохаживались вдоль железной дороги. Иногда мы проходили мимо небольших продолговатых кучек черных углей и раздробленных, перемешавшихся с гравием, обгорелых костей. Поджав губы, люди останавливались и рассматривали их. Многие побаивались, что даже пепел от тел беглецов вреден для людей и животных, и поспешно присыпали его землей.

Однажды, поднимая выпавший из лукошка гриб, я схватил рукой горсточку человеческого праха. Он прилип к руке, и тут же резко запахло бензином. Я пристально разглядел пепел, но ничто в нем не напоминало о человеке. Хотя, конечно, он не был похож на то, что оставалось в кухонной печи после дров или сухого торфа. Я испугался. Когда я стряхивал прах с руки, мне почудилось, что надо мной, рассматривая и запоминая всех нас, кружит душа сожженного человека. Я знал, что теперь привидение не оставит меня в покое и будет пугать по ночам, заражать болезнями и сводить с ума.

Через некоторое время после того, как проходил очередной состав, я видел, как на свет появлялись целые армии привидений с лицами, искривленными страшными мстительными гримасами. Крестьяне говорили, что дым из труб крематориев стелется мягким ковром под ноги Бога. Я спрашивал себя: неужели так много евреев нужно сжечь, чтобы расплатиться с Богом за смерть Его сына? Наверное, скоро весь мир превратится в огромную топку для сжигания людей. Ведь говорил же священник, что всем суждено погибнуть, превратиться из «праха в прах».

Вдоль насыпи и между рельсов мы находили много клочков бумаги, записные книжки, календари, семейные фотографии, личные документы, старые паспорта и дневники. Мало кто в деревне умел читать, поэтому фотографии, конечно, были самой желанной находкой. На многих снимках, выпрямившись, сидели пожилые люди в необычной одежде. На других, положив руки на плечи детям, стояли элегантные родители; все улыбались и были одеты в невиданную в деревне одежду. Иногда мы находили снимки юных красивых девушек и симпатичных юношей.

Попадались снимки стариков, похожих на апостолов, и пожилых дам с увядшими улыбками. На некоторых были изображены играющие в парке дети, плачущие младенцы или целующиеся новобрачные. На обороте фотокарточек были написаны проклятия, слова прощания, или строки Священного Писания, нацарапанные в трясущемся вагоне дрожащей от страха рукой. Эти надписи обычно смывала роса или выжигало солнце.

Крестьяне охотно собирали фотографии. Женщины хихикали и шептались, разглядывая снимки мужчин, а крестьяне непристойно острили и комментировали фотографии девушек. В деревне коллекционировали фотокарточки, обменивались ими и развешивали в домах и амбарах. В некоторых домах на одной стене висела икона девы Марии, на другой – Христос, на третьей – распятие и многочисленные фотографии евреев на четвертой. Крестьяне вместе со своими батраками обсуждали снимки девушек, возбужденно пялились на них и жульничали при обмене. Рассказывали, что одна из местных красавиц так влюбилась в симпатичного парня на фотографии, что отказалась от своего жениха.

Однажды прибежал мальчик и сказал, что у железной дороги нашли живую еврейку. Она не разбилась, выпрыгнув из вагона, лишь отделалась ушибами и вывихом плеча. Наверное, она выпрыгнула из вагона на повороте, когда поезд замедлил ход, поэтому и осталась цела.

Все пришли посмотреть на такое чудо. Девушку тащили двое крестьян. Ее тонкое лицо было белее мела. У нее были густые брови и очень черные глаза. Длинные, блестящие, перевязанные лентой волосы спадали на спину. Из-под изодранного платья на белом теле виднелись синяки и царапины. Здоровой рукой она поддерживала вывихнутую.

Мужчины отнесли девушку в дом деревенского старосты. Собравшаяся толпа любопытных жадно разглядывала ее. Похоже, девушка не понимала, где она находится. Когда к ней приближался любой мужчина, она молитвенно складывала руки и лопотала что-то на непонятном языке. Ее блестящие черные глаза испуганно осматривали комнату. Староста совещался с местными стариками и Радугой – крестьянином, который нашел еврейку. Было решено, что, в соответствии с оккупационными законами, завтра ее отвезут к немцам.

Крестьяне медленно расходились по домам. Но самые любопытные еще долго разглядывали девушку, отпуская шуточки. Подслеповатая старуха, трижды сплюнув в ее сторону, шепотом что-то объясняла внукам.

Потом Радуга взял девушку за руку и повел ее к себе домой. Его любили в деревне, хотя некоторые и считали его чудаком. Он очень интересовался разными небесными явлениями, особенно радугами, за что и получил свое прозвище. По вечерам он часами рассказывал соседям о радугах. Прислушиваясь из своего угла, я узнал, что радуга представляет собой длинный изогнутый стебель, изнутри пустой, как соломинка. Опущенным в реку или озеро концом она высасывает воду и потом равномерно проливает ее над полями. Рыбы и другие речные обитатели всасываются вместе с водой, поэтому в отдаленных друг от друга озерах водится одинаковая рыба.

Радуга был нашим соседом. Его амбар имел общую стену с амбаром, в котором я спал. Жена Радуги давно умерла, но он, хотя еще и был нестарым, никак не решался жениться во второй раз. Соседи подшучивали, что если слишком много смотреть на радуги, то и юбку перед собой не заметишь. Одна деревенская старуха готовила ему и присматривала за детьми, а он работал в поле и время от времени для развлечения напивался.

Эту ночь еврейка должна была провести у Радуги. Ночью меня разбудил шум и крики за стеной. Сначала я испугался. Но потом нашел в стене дырку и заглянул туда. Посередине пустого гумна на мешках лежала девушка. Рядом с ней, на старой колоде для разделки мяса, стояла керосиновая лампа. Радуга сидел в головах у девушки. Они не шевелились. Потом Радуга быстрым движением потянул платье с плеча девушки. Платье подалось. Девушка попыталась отодвинуться, но Радуга прижал к полу ее длинные волосы и сжав коленями ее голову, наклонился над ней. Потом он сорвал платье с другого плеча. Девушка вскрикнула, но не пошевелилась.

Радуга подполз к ее ногам, стиснул их своими и рывком сорвал с нее все платье. Она приподнялась и здоровой рукой попыталась схватиться за ткань, но Радуга оттолкнул ее. Керосиновая лампа отбрасывала тени на ее тело.

Радуга сел возле девушки и стал ласкать ее своими мозолистыми руками. Торсом он заслонил ее лицо, но я слышал негромкие всхлипывания, изредка прерываемые вскриками. Радуга, не торопясь, снял сапоги и штаны и остался только в длинной сорочке.

Нежно поглаживая ее плечи, грудь и живот, он забрался на распростертое белое тело. Девушка стонала и всхлипывала, когда он становился настойчивее, и произносила непонятные слова. Радуга оперся на локти, немного опустился вниз, рывком раздвинул девушке ноги и с глухим стуком повалился на нее.

Девушка изогнулась, вскрикнула, сжимая и разжимая руки, как будто желая что-то сказать. Потом началось что-то непонятное. Радуга хотел встать, но не мог, и продолжал лежать на девушке. Каждый раз, когда он пытался подняться, она кричала от боли, а он стонал и ругался. Снова он попробовал оторваться от нее и снова не смог. Внутри ее тела что-то крепко его удерживало. Так лиса или заяц, попав в капкан, не могут вырваться на волю.

Сильно дрожа, он продолжал лежать на девушке. Через некоторое время он возобновил свои усилия, но при каждой попытке она только извивалась от боли. Похоже, что он тоже страдал. Он вытирал пот с лица и, ругаясь, плевался. При следующей попытке девушка решила помочь ему. Она шире раздвинула ноги и толкала его в живот здоровой рукой. Но все было напрасно. Невидимая связь прочно соединила их.

Подобное часто случалось с собаками, когда они слишком энергично совокуплялись. Потом животные отчаянно пытались разъединиться и, все больше отворачиваясь друг от друга, становились похожи на двухголового зверя с двумя, выросшими из одного и того же места хвостами. Из друзей человека собаки превращались в безобразных уродов. Дрожа, они скулили и подвывали. Налитые кровью, вылезающие из орбит глаза молили о помощи, с невысказанной мукой смотрели на людей, избивающих их палками и граблями. Они катались в пыли, умножая усилия, чтобы разъединиться. Люди хохотали, пинали собак, бросали в них камни и визжащих кошек. Животные пытались убежать, но каждое тянуло в свою сторону, и в результате они лишь описывали круги. В бессильной ярости несчастные пытались укусить друг друга. В конце концов собаки уставали и затихали, все еще надеясь на помощь людей.

Тогда деревенские мальчишки бросали их в воду. Отчаянно барахтаясь, собаки пытались плыть, но каждая выгребала в свою, противоположную сторону. Головы беспомощных животных, не имеющих уже сил даже лаять, время от времени показывались из-под воды. Течение уносило их прочь, а довольная развлечением толпа сопровождала их по берегу, крича от удовольствия и кидая камни во все реже выныривающие собачьи головы.

Если же хозяева не хотели лишаться собаки, то просто отрезали свою, и искалеченный кобель обычно погибал от кровотечения. Иногда собакам через несколько дней удавалось разъединиться, и все это время они бродили по округе, падая в канавы и налетая на изгороди и кусты.

Радуга снова попробовал освободиться. Он громко просил помощи у Девы Марии, запыхался и тяжело дышал. Пытаясь оторваться от девушки, он еще раз сильно напрягся. Она закричала и стала бить обезумевшего мужчину по лицу, царапать его ногтями, кусать руки. Радуга слизал с губ кровь и, опершись на одну руку, другой начал сильно бить девушку. Должно быть, у него началась истерика, потому что он упал на нее и начал кусать ее груди, руки и шею. Кулаками он бил ее по бедрам, а потом схватил тело так, будто хотел разорвать его на куски. Девушка кричала сильным пронзительным голосом, пока у нее не пересохло в горле. Помолчав, она закричала снова. Радуга бил ее, пока не устал.

Они лежали молча и не двигаясь. В амбаре шевелился только неверный огонек керосиновой лампы.

Радуга стал громко звать на помощь. Сперва на его крики лаем отозвалась свора псов, потом пришли встревоженные мужчины, вооруженные топорами и ножами. Распахнув двери в амбар, они изумленно вытаращились на лежащих. Хриплым голосом Радуга все быстро объяснил. Они прикрыли дверь и кто-то сходил за сведущей в таких делах знахаркой.

Старуха пришла и, встав на колени возле лежащих, что-то сделала с помощью присутствующих мужчин. Я ничего не видел – только слышал, как в последний раз пронзительно вскрикнула девушка. Потом все стихло, и в амбаре стало темно. Рано утром я припал глазом к дыре. Пробиваясь сквозь пыль от зерна, в щели между досками просвечивали солнечные лучи. На полу под стеной лежало прикрытое попоной неподвижное тело.

Пока деревня спала, мне нужно было вывести коров на пастбище. Когда на заре я вернулся, крестьяне обсуждали ночное происшествие. Радуга отвез тело еврейской девушки на железную дорогу, туда, где утром проедет патруль.

Несколько дней в деревне было о чем поговорить. Радуга, выпив рюмку-другую, сам рассказывал любопытным, как еврейка засосала его в себя и потом не отпускала.

По ночам меня мучали кошмары. В соседнем амбаре я слышал стоны и крики, ко мне прикасалась ледяная рука, на мое лицо падали пряди тонких, пахнущих бензином волос. Рано утром, выгоняя скотину на луг, я с опаской поглядывал на реющий над полями туман. Иногда ветер приносил в мою сторону прозрачное облачко дыма. Я вздрагивал, и холодный пот выступал у меня на спине. Клуб дыма кружил над моей головой и, пристально заглянув прямо в глаза, улетал высоко в небо.