Текст книги "На помощь! Как команда неотложки справляется с экстренными случаями"

Когда кто-то умирает
Чего нельзя узнать из книг

Ночная смена в терапевтическом отделении неотложки. Прежде всего нужно обменяться сведениями с коллегой, кратко обсудить состояние каждого пациента: на что следует обратить особое внимание, что уже случилось, а что может произойти?

Мне рассказывают о 88-летней госпоже Рейтер в седьмом кабинете. Все уже организовано, скоро ее заберут и переведут в отделение. Она немного встревожена, но состояние стабильно. Заглядываю в процедурный кабинет. Пациентка закрыла глаза. На ней тонкая ночная рубашка, а ноги и живот покрывает наше одеяло. На первый взгляд кажется, что она спит, а затем я понимаю, что имела в виду моя коллега. Голова и корпус госпожи Рейтер беспрерывно раскачиваются, она то вытягивает ноги, то снова сгибает. Губы тоже шевелятся. Приблизившись, я слышу, как она тихо шепчет: «Радуйся Мария, благодати полная, Господь с тобою». Бесконечная молитва.

Меня переполняет неприятное удушающее чувство жалости. Я пытаюсь сбросить его и выхожу из палаты. Снаружи полно работы. Вечером, когда люди еще на пути домой, а врачебные практики уже закрыты, у нас в отделении очень оживленно. После того, как я закончил обход пациентов, поговорил с дежурным врачом и попытался составить общее представление о том, что нас сегодня ждет, раздается сигнал тревоги от системы прикроватного мониторинга в седьмой палате. Я оставляю все как есть и направляюсь туда.

Тревога госпожи Рейтер только усилилась: от беспорядочного раскачивания она сорвала себе одно из грудных отведений.

У нее все еще шевелятся губы, но вырываются из них совсем тихие стоны. Когда я подхожу ближе, чтобы поправить электроды, в нос ударяет тошнотворный запах. Я поднимаю одеяло и осознаю весь масштаб трагедии. Диарея. Кашеобразный, частично жидкий кал, размазанный по бедрам пациентки до колен. И не только там, но и по ночной рубашке, одеялу, простыне. Ужасное зловоние и грязь. И исправлять все это мне одному. Снаружи сумасшедший дом – ни у кого нет времени мне помогать. Так что я, недолго думая, надеваю резиновые перчатки, беру бумажные полотенца из пачки и принимаюсь за работу.

Вдруг резкий, пронзительный сигнал тревоги доносится из соседнего кабинета, где лежит 62-летний мужчина с избыточным весом и гипертонией. Остановилось сердце? Я выбрасываю бумажные полотенца, быстро снимаю перчатки и влетаю в кабинет. Одновременно со мной туда входит еще один санитар, а секундой позже – дежурный терапевт.

Пациент смотрит на нас осознанно и удивительно бодро. Возможно, мы не на шутку напугали его, но он ни в коей мере не выглядит как после остановки сердца. Через пару секунд к нам приходит осознание: ложная тревога, отключился один из кабелей монитора наблюдения, вот и все. После того, как мы, глубоко вздохнув, снова прикрепляем кабель к электроду, каждый возвращается к тому, чем занимался. Для меня это значит возвращение к женщине из седьмого кабинета. Запах экскрементов распространился по всему помещению до двери, которую я в спешке оставил наполовину открытой. Я вхожу и закрываю ее за собой.

Госпожа Рейтер, похоже, заснула: перевернулась на бок, лежит тихо и больше не издает никаких звуков.

Я пытаюсь не дышать носом, пока надеваю новую пару резиновых перчаток. Только снова взяв бумажные салфетки, я вижу челюсть, упавшую на пол рядом с койкой.

– Миссис Рейтер, вы уронили свою…

Осекаюсь, прикасаюсь к ее плечу и бедру, осторожно переворачивая ее на спину. Глаза все еще закрыты, зато беззубый рот широко раскрыт. Без зубов человек, конечно, выглядит по-другому. Но щеки в момент стали впалыми, а кожа – похожей на мятую землисто-серую бумагу. Кладу руку на сонную артерию миссис Рейтер, чтобы проверить пульс. Его больше нет. Она мертва.

Когда кто-то умирает, я открываю окно.

Я не считаю себя верующим в традиционном смысле этого слова, но то, что в каждом из нас есть что-то вроде души, покидающей тело в момент смерти, кажется мне очевидным. И если это так, зачем же этой душе скитаться по палатам неотложной помощи? Так что я открываю окно! Не знаю, меняется ли что-то от этого или нет. Возможно, это просто что-то вроде ритуала, способа как-то ответить самому себе на то, что в данном случае мы не смогли выполнить свою работу.

Каждому из нас хотелось бы, чтобы на его глазах никто не умирал. Но столкновение со смертью для нас, медиков, неизбежно.

Во время обучения мы получаем теоретическую базу: изучаем основы правильного обращения с телом покойного, учимся выстраивать диалог с родственниками умершего. Все это может быть полезно, но возможности образования все-таки ограничены. Первая смерть всегда будет оставаться особым вызовом – и только с нее начнется настоящий учебный процесс.

Некоторые вещи нельзя освоить в классе или узнать о них из книг, а лишь прожить самому, пройдя через личный опыт.

«Смерть в неотложной помощи» – воображение рисует трагичные сцены: уход из жизни в результате несчастного случая, сердечного приступа или кровоизлияния в мозг. Так бывает. Но реальность такова, что под нашим наблюдением часто умирают очень старые люди. Они находятся в бессознательном состоянии, когда поступают к нам, в настолько тяжелом состоянии, что для них едва ли можно что-либо сделать. Они страдают от хронических и сопутствующих заболеваний и их последствий, которые обычно списывают на старость. Будто это нормальная, естественная смерть в конце долгой жизни. Я бы солгал, если бы признался, что подобные случаи лишают меня сна. Наверное, за годы работы в клинике я просто научился воспринимать смерть как часть жизни.

Это не значит, что смерть в таких случаях оставляет меня равнодушным. Если я сопровождаю пожилого человека, рядом с которым нет родственников в последние часы или даже минуты жизни, и в конце концов оказываюсь рядом с его безжизненным телом, несмотря на повторяемость подобных событий, это всегда своеобразная ситуация, которой присуща странная близость. В то же время я совершенно чужд этому человеку: знаю только его возраст, имя и, возможно, фактический адрес. Я ничего не знаю о том, каким он был, ничего не знаю о его отношениях, переживаниях и опыте, накопленном за 85–90 и более лет жизни. И поэтому я не могу ничего пропустить через себя. Жизнь угасает и улетучивается сквозь приоткрытое окно.

Конечно, можно задать вопрос, правильно ли всегда доставлять людей старческого возраста из дома престарелых в отделение неотложной помощи, когда их состояние становится критическим. Не было бы для них лучше умирать в знакомом месте в окружении людей, которых они хорошо или хоть немного знают?

Нужно ли мучить человека в попытке его реанимировать, если после этого он при удачном стечении обстоятельств сможет прожить еще всего лишь несколько часов или дней, но, скорее всего, уже без сознания, со шрамами и рубцами на теле, которые останутся после «оживления»? Вы хотели бы, когда этот момент настанет, прощаться с жизнью в стерильном процедурном кабинете в отделении неотложки, лежа на неудобной больничной койке в окружении взволнованных медсестер и врачей, под скрип шагов то и дело входящих и выходящих пациентов?

Для лечащих врачей такие ситуации – весьма деликатные с этической и юридической точки зрения.

Отказ от жизнеобеспечения при отсутствии достаточных оснований может быть расценен как халатность или даже убийство, за которое врач понесет ответственность. На практике часто применяется принцип «in dubio pro vita»: в случае сомнений действуй в пользу жизни.

С другой стороны, суд может посчитать помощь нанесением вреда здоровью, если, например, были предприняты реанимационные меры против явно выраженной воли пациента. Право на выбор – это высшая ценность, и даже при отсутствии четкого, однозначного распоряжения пациента медики обязаны определять предполагаемую волю пострадавшего. Такие дискуссионные ситуации, в которых важную роль играют родственники, происходят в реанимации очень часто. Основополагающее, но с юридической точки зрения недостаточно выраженное распоряжение пациента может также послужить отправной точкой принятия решения реаниматологами, как и искренние предположения лиц из окружения пациента.

Поэтому любой письменный документ лучше, чем его отсутствие. И любой такой болезненный и неприятный разговор, проведенный в семье на эту тему, может иметь огромное значение. Для самого пациента, его родственников и, не в последнюю очередь, для врачей, которые должны принимать меры, и для медсестер, которые хотели бы создать человеку такие условия в конце жизни, каких ему бы хотелось.

Не стоит заблуждаться: личную позицию в отношении поддерживающей терапии необходимо прояснять не только когда речь идет о пожилых или смертельно больных пациентах. Несчастный случай или быстро прогрессирующая болезнь могут в один момент толкнуть любого совершенно здорового молодого человека на порог смерти, не спросив его воли. Мы также постоянно сталкиваемся с этим в центральном отделении неотложной помощи и, безусловно, правильно реагировать в таких случаях – это один из самых серьезных вызовов нашей профессии.

Несчастный случай на магистральной дороге, ведущей в наш город. Спортивный автомобиль врезался во встречный микроавтобус. На заднем сидении был 15-летний парень, которого привезли к нам. В тот день у меня была ночная смена.

О прибытии пациента с множественными травмами было объявлено заранее, так что с нашей стороны все идет по плану: команда реаниматологов уже на месте, когда прибывает машина. Врачи неотложной помощи и санитары описывают состояние пациента после аварии и принятые меры, помогают переместить его в реанимацию. Напряжение висит в воздухе во всем отделении. Уже через несколько минут после поступления мальчика становится ясно, что его шансы очень плохи, особенно из-за огромных кровопотерь.

В таких случаях приоритеты ясны: когда в отделении неотложки занята реанимация, все остальное отходит на второй план. В приемном зале на экране мигает надпись с просьбой с пониманием отнестись к возможным задержкам. Тем не менее, кто-то из среднего персонала приемного отделения должен держать все под контролем и как можно скорее позаботиться о других пациентах.

Даже если врача сейчас нет, можно вывести людей из приемного зала, зарегистрировать основные показатели, принять первые меры и как можно лучше подготовить их к предстоящему обследованию.

Сегодня это моя задача. Поэтому, в то время как совсем рядом со мной продолжается борьба за жизнь мальчика, я приветствую мужчину средних лет, который обратился в неотложную помощь из-за слабых болей в животе. То, что обычно является для меня само собой разумеющимся, а именно уделить безраздельное внимание тому, за кого в данным момент отвечаю, сейчас дается мне с трудом. Я должен совладать с собой, чтобы не казаться нетерпеливым и нервным, пока провожаю пациента в процедурный кабинет, а он отвечает на обычные вопросы: не ел ли в последние два часа и не принимал ли ничего необычного. Нет, кроме болей в животе, у него нет других жалоб. Да, он может нормально ходить в туалет, но сейчас нет позывов. Об этом я обычно спрашиваю перед установкой электродов для ЭКГ или катетера. Причина чисто практическая: я просто не хочу через какое-то время проделывать все заново, если пациент все-таки отлучится.

Я ввожу первичные значения в компьютер в кабинете: давление, сердечный ритм, температура. Затем начинаю устанавливать электроды на верхнюю часть груди и конечности пациента. Я знаю, что терапевт обязательно запросит ЭКГ, чтобы исключить проблемы с сердцем. Я объясняю пациенту, что, к сожалению, доктору может понадобиться время, так как в реанимации сейчас лечат тяжелобольного.

Мужчина молчит. Он не жалуется, но и не произносит ни слова в ответ. Вместо этого он морщится, проводя рукой по животу. Видимо, ищет наиболее болезненную точку. Здесь? Он наклоняется, качает головой, снова проверяет. Опять слева?

Он вообще меня слышал? Если да, неужели для него это не имеет никакого значения? Или я выразился слишком общо и неясно? Возможно, следовало сказать: там, за стеной, медики, вооруженные самым современным оборудованием, борются за жизнь 15-летнего подростка из-за того, что какой-то неизвестный лихач полчаса назад пошел на рискованный обгон? Глупо. Чего же я жду? Это я вот-вот выйду из роли. А этот человек ведет себя совершенно нормально. Он попал в больницу по понятным причинам. Он понимает, что его проблема в настоящий момент – не главный приоритет. Тем не менее, он погружен в самого себя: в мысли о себе, о тупой боли под грудью, которая, как он говорит, немного усиливается, когда он слегка поворачивается вправо.

Я киваю, показываю ему кнопку вызова медперсонала, на которую он может нажать, если ему что-то понадобится. Выхожу из кабинета. В коридоре, неподалеку от дверей реанимации, я вижу группу коллег, собравшихся у поста. Они замечают меня. У них невеселые лица, кто-то качает головой. Он не справился. Мы не справились.

Я замираю: вдруг забыл, куда шел. Где-то сейчас его родители, думаю я, и они еще не знают. Отец и мать. Они больше не увидят своего сына живым. Разве это не безумие, когда твой ребенок умирает, а ты не рядом с ним?

Позади раздается звонок из кабинета. Я на автомате разворачиваюсь, одним движением открываю раздвижную дверь и заглядываю внутрь. «Мне нужно в туалет», – говорит пациент на кушетке. Ему немного неловко, но он терпел уже достаточно долгое время. Он не хотел жаловаться и понимает, что у нас сегодня напряженный день, но предполагал, что некоторые процедуры проходят в неотложке быстрее.

Примечание: шоковый зал

Шоковый зал – одна из важнейших структур отделения центральной неотложной помощи. Здесь оказывают помощь пациентам с серьезными травмами или в опасном для жизни состоянии. К ним относятся, прежде всего: политравма (несколько одновременно полученных представляющих угрозу для жизни травм), инфаркт, инсульт, черепно-мозговые травмы и сепсис (заражение крови).

В таких случаях решающее значение в выборе лечебных средств и порядка действий имеет временной фактор: как правило, из службы спасения или скорой помощи заранее поступает сигнал о необходимости отправки в реанимацию, чтобы к прибытию пациента была готова команда врачей различных профилей, санитаров и медсестер. В реанимации под рукой все оборудование, которое может потребоваться для диагностики и оказания первой помощи, в непосредственной близости находится компьютерный томограф.

В отделении неотложной помощи, как описано в этой книге, может также иметься несколько специализированных реанимаций, например, одна – для случаев, требующих срочного хирургического вмешательства, другая – для срочных неврологических синдромов. Это, как и состав команды реаниматологов, зависит от внутренней организации отдельно взятой клиники. Но есть правило, в равной степени справедливое для всех: команда должна действовать как единое целое и чувствовать время, ведь в реанимации каждая минута на счету.

Как раз при политравме необходимо установить порядок: лечить в первую очередь необходимо то, что непосредственно угрожает жизни пациента («treat first what kills first»). Поэтому мы методично следуем схеме ABCDE: Airway (дыхательные пути), Breathing (дыхание), Circulation (кровообращение), Disability (неврологические нарушения), Exposure (общее обследование организма).

Слегка не в духе
Слишком много всего

– Эй, ковбои, будьте добры, не ложитесь на стойку! У нас все-таки здесь не салон-вагон!

Возможно, я был слишком резок. Но то, что Вилли и Карл уже в третий раз привозят к нам кого-то, не дает им права разваливаться здесь как у себя в пабе. Как это будет выглядеть?

Два богатыря-санитара обмениваются многозначительными взглядами, снимают локти со стойки и выпрямляются. Я знаю, что они думают: «О, похоже, Майк сегодня немного не в духе, но с этим ничего не поделаешь. Не стоит ему так задирать нос». Легко им говорить. Разгрузить носилки, отдохнуть пару минут и снова испариться, чтобы привезти «вновь поступивших». А мы должны все успевать, несмотря на нехватку персонала.

Неприятности в эту смену начались с сообщения в WhatsApp: Макс выпал из строя. Тошнота и рвота – похоже, ему действительно очень плохо. На месте я не смог бы организовать замену, но, по крайней мере, Соферл сможет пораньше прийти на вечернюю смену. А до этого я должен оставаться в отделении неотложной хирургии.

Только сейчас я замечаю новую пациентку – эфемерную блондинку с темными кругами под глазами. Вероятно, она моего возраста, но кажется, что годы ее были долгими и трудными. Между мощными мужчинами справа и слева ее почти не видно, она едва достает им до груди.

Она нервно кусает губы, исподлобья смотрит на стойку и молчит.

– Синдром отмены, – объясняет Вилли. Прежде чем я успеваю задать вопрос, он добавляет: – C₂.

Алкоголь. Теперь у нас начинается небольшая беседа с пациенткой. Она говорит, что хочет бросить пить. Но, кажется, не может сделать это без посторонней помощи. Я спрашиваю, употребляла ли она сегодня спиртное. Она кивает: «Бутылочку вина». Отворачиваюсь на секунду: на табло поступивших без пятнадцати двенадцать. Замечательно. Эта женщина не выглядит нетрезвой. Когда так часто сталкиваешься с последствиями чрезмерного употребления алкоголя, пропустить их невозможно, даже если пациент пытается скрыть свои привычки. Но здесь я бы ничего не заметил – и это безошибочный признак действительно тяжелого случая.

Бернд, дежурный терапевт, быстро переговаривает с пациенткой, пока Вилли и Карл прощаются. Затем я провожаю женщину в седьмой кабинет, где оформляю ее, регистрирую жизненные показатели, беру кровь и отправляю в лабораторию.

– Думаю, я ее знаю, – говорит Бернд по возвращении на пост. – Если я не ошибаюсь, она была у нас несколько месяцев назад. По тому же вопросу.

У меня нет времени на комментарии: меня ждут в отделении травматологии, где нужно осмотреть господина Топрачека. Ему 39 лет, и он прибыл к нам сегодня рано утром – почти прямиком с Филиппин. Четыре недели назад в отпуске он получил сложный перелом голени в мотоаварии, после чего проходил терапию в местной больнице. По совету друзей господин Топрачек был госпитализирован в престижную частную клинику.

После операции пациент оставался в клинике до тех пор, пока его транспортировку не посчитали возможной, затем полетел, с ногой в гипсе, в Германию. Дорога домой привела его к нам. После долгого путешествия ему было очень больно, сказал он. Насколько мы поняли, частная клиника на Филиппинах произвела впечатление на господина Топрачека. Каждому, кто его слушает, он сообщает об удивительно компетентных врачах, чрезвычайно внимательном отношении медсестер и санитарок, медицинском оборудовании, которого он никогда не видел, и не в последнюю очередь о превосходных санитарно-гигиенических условиях. Он показывает снимки премиум-клиники на своем смартфоне. Там же у него есть снимки КТ. Из-за всего этого тем более обескураживающим становится вердикт Жан-Пьера после тщательного осмотра его голени:

– Нужно оперировать снова, и как можно скорее.

Мы снимаем бинт, и из раны начинает течь гной. Материал все еще исследуется в лаборатории, но уже сейчас ясно, что голень, скорее всего, можно спасти, только если действовать немедленно. В худшем случае может произойти сепсис – тогда жизнь господина Топрачека окажется под угрозой.

«Возможно, это какая-то ошибка», – думает пациент: он не может поверить, что ему еще раз нужно делать операцию, и так скоро. Его недоверие трудно не заметить. Он явно посчитал, что Жан-Пьер предвзято отнесся к тем филиппинским врачам. Как будто наш хирург хочет вскрыть голень лишь из принципа, а не по медицинской необходимости. Мы изолируем господина Топрачека, чтобы инфекция не могла распространяться, подвергая опасности пациентов в одиннадцатом кабинете. Затем снова берем анализ крови и ставим катетер для ввода антибиотиков.

Я надеваю необходимую защитную одежду, вхожу в кабинет и спрашиваю пациента о самочувствии. Он отрывает взгляд от смартфона. До начала операции он хочет поговорить по телефону с матерью. К сожалению, он не может с ней связаться, хотя уже полчаса пытается. Я делаю глубокий вдох, регистрирую основные показатели, позволяю ему снова вернуться к телефону. Ему 39 лет, а он должен спросить у матери, может ли доктор сделать ему необходимую, возможно даже жизненно необходимую, операцию. Лучше мне просто промолчать, иначе я рискую писать заявление на увольнение. У меня в кармане вибрирует телефон. Достаю его и вижу, что мне прислал сообщение мой друг Зепп. Личный «триумф». Он побил мой рекорд, быстрее добравшись домой. Мы договорились о правилах игры: 10,5 километров, набор высоты 650 метров на горном велосипеде по щебню и асфальту. Несколько недель я лидировал, а теперь он опередил меня на минуту. Поздравляю, паршивец. Зепп работает в офисе, всегда заканчивает в половине шестого вечера и отдыхает каждые выходные. Даже не представляю, что бы делал в свободное время при столь идеальных обстоятельствах. Мои биоритмы по сравнению с его находятся в плачевном состоянии. Сменный график. Но я не жалуюсь. Хотя, возможно, хотел бы. Но не буду этого делать: это было бы похоже на оправдание. А оправдания никого не интересуют, только рекорды.

Пока я бросаю телефон в карман, из девятого кабинета выходит Жан-Пьер. Внутри на кушетке сидит высокий упитанный 17-летний юноша, рядом стоит полноватая женщина. У мальчика сильные боли в колене после недавней прогулки.

– Это не перелом и не растяжение. Боли – последствия ожирения, – говорит Жан-Пьер. – Я дал ему обезболивающее, которое также имеет противовоспалительное действие, а вон там, пожалуйста, костыли. Я пока закончу писать заключение.

Я киваю и собираюсь идти в помещение, где хранятся материалы, но вовремя возвращаюсь, чтобы сначала направиться в процедурный кабинет.

– Будем взвешиваться или ты знаешь свой вес? – спрашиваю мальчика. Он пожимает плечами и вопросительно смотрит на маму. Еще один. Я чувствую, как у меня сжимаются челюсти. Это плохой знак. Глубокий вдох, Майк. У меня в кармане вибрирует телефон. Я понял, Зепп, ты крут. А теперь позволь мне спокойно поработать.

– Когда мы взвешивались в прошлый раз, – говорит женщина, – он был примерно в моем весе. Около ста двадцати пяти килограммов. Но это, опять же… – мать и сын, задумавшись, синхронно наклоняют головы влево. – Тринадцать месяцев назад.

– Все ясно.

Захожу в помещение-склад материалов, беру пару костылей высокой устойчивости, возвращаюсь к пациенту, устанавливаю костыли с опорой под локоть по росту мальчика и даю ему в руки.

– Они выдерживают до ста пятидесяти килограммов, этого должно быть достаточно.

Мама и сын удивленно смотрят на меня, но у меня нет времени миндальничать. У меня вообще слишком мало времени. Как раз в этот момент снова раздался сигнал с табло поступивших. Потому я прощаюсь и возвращаюсь на медпост. Объявление на экране таково: «М24, аспирация, ШКГ 15, не интубирован».

Молодому человеку в трахею попал посторонний предмет. Судя по состоянию пациента, ситуация грозит стать критичной. Поступит через пять минут.

Я все еще жду сообщений от коллег по поводу изменений в завтрашнем графике – в одну секунду Макс, пожалуй, не встанет на ноги. Но если я сейчас выключу телефон, Зепп не сможет дальше действовать мне на нервы. А это уже очень много значит. Взглянув на экран, я вижу новое сообщение не от Зеппа, а от моей жены. Фотография забавного щенка. Какой-то метис с поникшими ушами, который ищет дом и смотрит на меня так, как будто бы я – его последняя надежда. Под картинкой подпись: «Но он же такой милый… Что думаешь?» и три игривых смайла. Я так не думаю. Она вонзает мне нож в спину. Неделями я объясняю дочери, что о покупке собаки сейчас не может быть и речи. А жена до сих пор не участвовала в этом обсуждении. И я понимаю почему. Ей тяжело отказывать ребенку в искреннем желании заботиться о другом. Но то, что она таким образом переводит стрелки, – это уже слишком.

– Извините.

Я поднимаю глаза. Белокурая женщина, которая оказалась здесь из-за абстинентного синдрома[10]10
  Состояние человека после длительного употребления алкоголя. Может выражаться в слабости, головной боли, сухости во рту, рвоте, нервозности и т. д. – Прим. ред.


[Закрыть], покинула процедурную и теперь стоит по ту сторону стойки.

– Могу я ненадолго выйти покурить? – в доказательство своих намерений она сжимает в руке несколько примятую сигарету.

– Да, конечно, – отвечаю я.

– Спасибо.

Она быстро уходит, и большее ее не видно. Видимо, в этот раз ее мотивация побороть зависимость оказалась не слишком сильной. Но кто я такой, чтобы об этом судить? И какой смысл ее не пускать? Я знаю, что некоторые из моих коллег более бескомпромиссны, когда доходит до просьб покинуть здание больницы, чтоб сделать пару затяжек. Но я считаю, что если запрещать пациентам с зависимостью во время реабилитации снимать таким образом стресс, то они могут стать еще более нервными, чем до терапии. Какая от этого польза? В конце концов, я думаю об этом больше, чем нужно. Мы все взрослые люди, и у нас здесь не тюрьма. Я был бы менее спокоен, если бы уже поставил пациентке катетер. Через венозные канюли в кровоток, в конце концов, может попасть все что угодно. И если их удаляет неспециалист, как правило, это заканчивается большими неприятностями. Поэтому мы понимаем, что если пациент сбежал от нас с катетером, нам нужно сообщить об этом в полицию.

На рабочем месте у компьютера разложены листочки, клейкие бумажки, блокноты и направления. Все осталось нетронутым, так как мне пришлось провести все утро в отделении неотложной хирургии. Если я в ближайшее время не наведу здесь порядок, то полностью погрязну в хаосе. Чего же я жду? Быстро пересматриваю все стопки и отделяю нужное от того, что пора отправить в корзину. Затем беру в руки папку, в которой хранятся документы пациентов, и подшиваю новые листы. В это время пару раз звонит стационарный телефон, но я не могу прерываться. Правая рука занята сортировкой, а левым плечом я держу трубку, взгляд же скользит по экрану и бумагам. Каким-то образом мне еще и удается обменяться парой слов на жестовом языке с Берндом, когда тот переходит из одного процедурного кабинета в другой.

То, что другие люди называют многозадачностью, мы называем просто работой. Едва я победил беспорядок, как снова слышится характерный щелчок, с которым открывается автоматическая входная дверь. Возвращаются Вилли и Карл. На каталке с откинутой спинкой сидит молодой человек. Очевидно, у него, как и было заявлено, аспирация. Он слегка бледноват, что касается остального, кажется, все стабильно.

– Эй, шериф, ковбои вернулись в город.

У меня снова сводит челюсть. Вилли, должно быть, вполне сносный санитар, но в такие дни, как сегодня, мне хочется надеяться, что скоро он последует своему истинному предназначению и начнет работать комиком. Я оставляю его приветствие без ответа и обращаюсь к молодому человеку на каталке:

– Добрый день. Вы можете говорить?

Он прикасается рукой к шее, откашливается и отвечает:

– Да, могу.

Звучит обнадеживающе.

– Он поперхнулся рисом дома во время ужина, – объясняет Карл, пока его коллега тянется за бумагами.

– Это произошло совершенно неожиданно, резко, – вспоминает пациент. – Я внезапно почувствовал, что не могу ни дышать, ни говорить. Потом начался приступ кашля. Но сейчас мне немного лучше. Наверное… – он ищущим взглядом окидывает кабинет. – Можно мне стакан воды? Я думаю, что все будет в порядке и мне не придется больше вас тревожить.

К скрежету челюстью присоединяется стук в висках. Это значит, что я близок к эмоциональному взрыву. Вилли и Карл одновременно делают шаг назад – в безопасность, оставляя своего подопечного в беде, которую он на себя навлек. Позади автоматически открывается дверь. Пациентка из седьмого кабинета возвращается, покурив.

Проходя мимо, она приветственно машет нам рукой, а затем исчезает в процедурной. Вот как бывает, Майк. Иногда кажется, что видишь человека насквозь, а на деле все оказывается совсем иначе. И то же самое относится, возможно, и к молодому человеку, который сейчас сидит напротив тебя. Он не знает, что тебе сейчас приходится, стиснув зубы, работать за двоих и потому даже от шуток Вилли у тебя подскакивает давление. Он не виноват, что пациент, который не в состоянии принять никакого решения без совета матери, сомневается в компетентности опытного хирурга. И побитые рекорды или фотографии милых щеночков тоже никак его не касаются. Признаюсь, его слова звучат так, будто его привезли сюда насильно, а чтобы решить проблему, ему достаточно всего лишь одного глотка воды. Но, возможно, я неправильно его понял.

Я усилием воли заставляю себя не обращать внимания на ноющую челюсть и пульсирующие виски, сохранять спокойствие и осведомиться еще раз:

– Почему вы позвонили в скорую?

– Эмм… – пациент сглатывает и снова касается шеи. – Это был не я. Я ужинал не один, понимаете, а вместе с родителями. И когда я внезапно закашлялся… Моя мама сказала, что нам нужно…

– Остановитесь! – я не хочу этого слышать. Иначе я за себя больше не ручаюсь. Что вообще с ними сегодня, с этими людьми? Что, я сегодня утром не туда свернул и оказался в отделении «мама и малыш»? Или все это просто какой-то дурной розыгрыш? Где здесь скрытая камера?

– Майк, – вдруг появляется Свенья. – Я разберусь с этим. Бернд сказал, что пациентке в седьмом кабинете нужно дать еще один миллиграмм тавора.

В первую очередь мы в отделении неотложной помощи отвечаем за доверенных нам пациентов. Но при этом мы еще и команда. А работая в команде, мы стараемся замечать, когда кто-то переходит грань. Иногда достаточно малого, чтобы разрядить обстановку.

Я иду к шкафу с лекарствами за нужной дозой тавора. Это поможет пациентке при интоксикации. Она будет длиться несколько дней, которые женщина будет находиться здесь, в больнице. После этого, если согласится, она получит место в психиатрической клинике.

Девушка в седьмом кабинете лежит на кушетке, покачивая ногой. Она встречает меня с вымученной улыбкой. Я даю ей таблетки, измеряю давление. В этот момент у меня снова вибрирует телефон. Мне действительно нужно выключить эту чертову штуковину.

– А почему пьете? – спрашиваю я, пока ввожу только что полученные показатели и дозировку принятого препарата.

Пациентка коротко и горько усмехается. Когда я уже думаю, что ее ответ этим и ограничится, она невнятно бормочет:

– Иногда я просто не могу справиться. Слишком много всего.

Я поворачиваю голову. Она жует ноготь левого большого пальца, не прекращая качать коленями туда-сюда. Скоро таблетка подействует.

– Вот звонок, – я поднимаю маленькую коробочку с красной кнопкой, ставлю на кушетку рядом с ней. – Нажмите, если что-нибудь понадобится.