Текст книги "Мы теряем его. Боль, радость и надежда врачей неотложной помощи"

Covid-19, возможно, и был чем-то новым, но сложная паутина из социальных, эмоциональных, бюрократических и философских дилемм, с которыми пришлось столкнуться, была нам слишком хорошо знакома. Задолго до прихода коронавируса нам приходилось вести трудные беседы с пациентами и сообщать членам семьи, что их близкие умерли. Мы были свидетелями невероятной жестокости нашей системы здравоохранения и стояли перед моральными выборами, где не существовало верного варианта. Пандемия не изменила характер нашей работы. Она изменила жизнь в отделении неотложной помощи не качественно, а количественно.

Пандемия Covid-19 не была чем-то другим, она просто была чем-то бóльшим, как если бы условная громкость в нашем отделении возросла до грохочущих тринадцати из десяти децибел. Вот только реальности заключалась в том, что громкость всегда была на неприемлемом уровне одиннадцать из десяти.

Еще до пандемии мы были на пределе своих возможностей. Еще до пандемии мы знали, что наши механизмы и схемы, с помощью которых мы осмысливали трагедии, были в лучшем случае неуместными. Еще до пандемии наша система подводила людей, которым была призвана служить. Еще до пандемии мы теряли медицинских работников из-за профессиональных рисков: не по причине заразного вируса, а из-за эмоционального выгорания и самоубийств[19]19
  Данные, полученные до пандемии, показали, что около половины всех врачей отделений неотложной помощи страдают от клинического выгорания, в результате чего многие из них досрочно увольняются с работы. Данные, полученные до пандемии, также показали, что врачи страдают от депрессии и самоубийств в два раза чаще, чем население в целом. Многие предсказывают, что за пандемией Covid-19 последует вторая волна кризиса среди работников здравоохранения. Это похоже на правду, но правдивее то, что мы уже много лет находимся в этом кризисе.


[Закрыть].

Апрель 2021 года

JJ: Ребят, вы помните …? (Он закончил ординатуру за несколько лет до нас и некоторое время работал лечащим врачом, прежде чем уехать в Калифорнию.)

JJ: Я только что увидел на Facebook[20]20
  Компания Meta признана экстремистской и запрещена в РФ.


[Закрыть], что он покончил с собой. Это так печально.

JJ: [отправил изображение]

BX: Черт

WS: О боже. Это очень печально.

Январь 2018

ES: [отправила ссылку на статью, которая начинается так: «Вчера днем еще одна молодая врач разбилась насмерть в Нью-Йорке. Она упала у входа в здание, где проживала»]

ES: Черт. Это было в … [больнице]

БХ: Да. Опять.

БХ: Недавно у них был еще один такой случай

КБ: Спасибо, что прислала это, ES

PK: Мы знали [об этом], потому что нам пришлось обзвонить всех своих ординаторов [чтобы убедиться, что они все еще живы]

ФН: Это безумие

ПК: Ужасно!

UP: Спасибо, что поделились. Всех люблю!

Что ж, коронавирус был не разрушительным шаром, а увеличительным стеклом. Он не сломал американскую медицину, но показал ее такой, какой она была всегда. Задолго до начала пандемии наш опыт был странным, сложным и приводящим в замешательство. Задолго до начала пандемии сталкиваться с нерешаемыми, безнадежными ситуациями, а потом отчитываться за них было нашей нормальной практикой. Обычно мы являемся участниками трагедий, которые невозможно описать, сценариев, не поддающихся логике, и обстоятельств, для разрешения которых у нас нет инструментов. Наша работа – ничто иное, как хорошо изготовленный пазл, состоящий из множества кусочков, куда подкинули несколько частиц, которые не подходят друг к другу.

Вместо того, чтобы ценить этот пазл таким, какой он есть, мы часто игнорируем недостающие и приводящие в замешательство фрагменты, делая вид, что их не существует. По этой же причине, когда жена спросила, как прошел мой день в отделении, я внутренне запротестовал: мы часто избегаем того, что доставляет нам дискомфорт. Мы не делаем себе никаких одолжений. Существует самоценность в том, чтобы замедлиться и увидеть вещи такими, какие они есть на самом деле. В конце концов, нет худа без добра. И если видео из отделения неотложной помощи открыло мне глаза, это означает, что, возможно, мой опыт был таким же. Пришло время присмотреться внимательнее.

Имея в виду все это, я изначально задумал написать рассказ о своем опыте работы врачом в отделении неотложной помощи во время пандемии коронавируса. Я намеревался написать обо всех обстоятельствах, чтобы подсветить нюансы, показать эмоциональную глубину и скрытую сложную красоту, которая присуща этим моментам. Однако рассказ пойдет о моем обычном опыте работы в отделении неотложной помощи в мире, существовавшем до коронавируса. Я намеренно решил написать о мире до пандемии: это наша реальность, и она заслуживает самого пристального внимания. Книгу о моем опыте в пандемию легко было бы отвергнуть как чересчур эмоциональную, состоящую из дилемм и парадоксов, характерных для специфических обстоятельств. Но это не тот случай. То, как мы пережили пандемию, было прямым следствием того, как мы жили до нее. Как наша жизнь была сложной и глубокой до, такой же она будет и после. Нам не пойдет на пользу притворство, что это не так.

Реальная история пандемии в том, что своей экстремальностью она нарушила нормальное течение нашей жизни. Это заставило нас остановиться, сделать шаг назад и взглянуть на жизнь не как на странный и трудный эпизод, какой она и была во время пандемии, а как на странную и трудную реальность, которой она была всегда. Таким образом, история пандемии – это не короткая нарезка кадров, а отражение в зеркале дальнего вида.

Далее следует история о реальном опыте, рутинном и исключительном одновременно. Это история об обычном дне в отделении неотложной помощи, который, конечно, совсем не обычный. Это попытка заглянуть в ту жизнь, осмотреться и трезво ее оценить. Нужно поменять перспективу, чтобы разглядеть на небе звезды, которые есть там всегда. Надеюсь, что мой опыт также поможет раскрыть новые детали, которые мы, возможно, упускали раньше. В конечном счете это попытка исследовать саму жизнь.

Предупреждаю: в моей истории нет ответов. Она просто показывает жизнь такой, какая она есть. Я предлагаю вам присоединится и открыть свое сердце, чтобы увидеть знакомые вещи свежим взглядом. Надеюсь, читать это будет так же интересно, как мне было интересно писать.

Часть I

«Жизнь всегда выходит за рамки формул».

Антуан де Сент-Экзюпери, «Военный летчик»

Глава первая. Вестник смерти

В конце ночной смены в небольшой общественной больнице в одном из отдаленных районов Нью-Йорка наша маленькая армия медиков – около дюжины медсестер, три специалиста по работе с пациентами, один ассистент врача, неутомимый медицинский писарь и я – вздрогнула, когда зазвонил красный телефон. Проводной телефон 1980-х годов не имел определителя номера, но в нем и не было необходимости. Этот красный телефон был вестником смерти, и звонки с него всегда означали, что кто-то умер или находится при смерти. И этот человек уже на пути к нам.

Старшая медсестра схватила блокнот, прислушиваясь к приглушенному голосу на другом конце провода. Из-за помех связи ей было трудно расслышать хоть что-то. Она прищурилась и пристально посмотрела вдаль, как будто голос был размытым изображением, которое она не могла разглядеть. Прошло два десятилетия двадцать первого века, а надежная телефонная связь почему-то все еще оставалась недоступной роскошью. Я читал ее транскрипцию в режиме реального времени, пока она строчила свои заметки:

Женщина, 43 года, пульс отсутствует 30 минут. Проводится искусственное дыхание. Примерное время прибытия – через 6 минут.

Каждый из нас вздохнул и начал готовиться к ее прибытию. Машина скорой везла мертвую женщину в наше отделение неотложной помощи. Более того, смерть этой конкретной женщины была неизбежна: она так и останется мертвой.

Я не пытаюсь критиковать парамедиков или нас самих, а лишь указываю на ограниченные возможности человеческого тела.

Некоторых умерших пациентов можно вернуть к жизни. Столетия скрупулезных научных исследований и врачебной изобретательности вместе с удачей наделили нас такими волшебными инструментами, как эндотрахеальная интубация, центральный венозный катетер и адреналин. Мы можем дышать за людей, которые уже перестали дышать; наполнить резервуар кровью для тех, кто опустился до отметки «Е», и даже обманом заставить сердце биться снова. Благодаря чудесам современной медицины, небольшое число пациентов действительно можно воскресить, чтобы они продолжали жить и рассказывать о том, как когда-то вернулись с того света. Это, конечно, самая заветная, но почти недостижимая цель – врачебный Священный Грааль. Нет лучшего чувства, чем быть врачом-воскресителем.

Однако этот мертвый пациент не принес бы нам такого удовлетворения. Мы все знали, что он останется мертвым. Вердикт был вынесен, и даже лучшее из того, что может предложить медицина, не изменит этого. У нашего пациента не было пульса в течение тридцати минут. Во время такой длительной остановки сердца кислород не поступает в мозг слишком долго, чтобы остался хоть какой-то видимый шанс на восстановление.

Когда мозг умирает, любые действия бессмысленны. Тем не менее мы надели перчатки и подготовили оборудование. Может, произошло недопонимание, и у пациента не было пульса в течение трех, а не тридцати минут. А возможно, пульс на самом деле был, но фельдшер не смог ему нащупать. Может, пациентку нашли на дне замерзшего озера, что делает ее редким исключением из правил, которые определяют, когда смерть уже необратима («Фактически ты не мертв, пока ты не теплый и мертвый», – гласит учение). Не исключено, что я слишком полагаюсь на науку и произойдет чудо. В конце концов, работая в отделении неотложной помощи я усвоил одну вещь: ничто неоднозначно.

Единственное, в чем мы были уверены после того, как прозвонил красный телефон, – наша десятичасовая смена теперь продлится до самого утра.

По мере того, как звук сирен приближался и становился громче, наши сомнения растворялись. Судя по скорости, с которой машина заехала в разгрузочный отсек, и неразборчивым звукам решительных голосов, доносившихся изнутри, было ясно, что никакого чуда не свершилось. Мы получим еще одно мертвое тело и должны будем предпринять что-то с шансами на выздоровление или без них.

Когда автоматические двери открылись и холодный зимний воздух ворвался в отделение, пациента вкатили на носилках.

Каждый из нас бросился отыгрывать свою роль: подключать провода, вводить трубки для внутривенного вливания, срезать одежду травматологическими ножницами. Вопреки тому, как это обычно показывают по телевизору, никаких криков не стояло. Со стороны казалось, что никакой драмы нет. Наша команда работала в тишине, чтобы парамедики могли ввести нас в курс дела.

– Ладно, ребята, рассказывайте, что произошло.

– Привет, док, у нас тут женщина сорока трех лет. В течение дня она жаловалась мужу на боли в животе и груди, потом она почувствовала, что у нее перехватило дыхание, и она позвонила 911. Когда мы приехали, она выглядела совершенно нормально, уоки-токи. Мы поставили капельницу с иглой 18-го калибра в левую вену и начали вливание, но затем она внезапно потеряла сознание. Пульса не было, ЭКГ показало асистолию, мы начали делать ей искусственное дыхание, интубировали ее и сделали пять инъекций эпи[21]21
  «Уоки-токи» – «ходит и разговаривает» на медицинском жаргоне, это сокращенный способ сообщить, что пациент способен выполнять эти основные жизненные функции. Это указывает на то, что пациент находится не в критическом состоянии (например, пациент с серьезными дыхательными проблемами часто не может разговаривать, а пациент с серьезными неврологическими проблемами, такими как инсульт, часто не могут ходить). Асистолия – это сердечный ритм, когда сердце не подает никаких признаков биоэлектрической активности.
  «Эпи» – это сокращение от эпинефрина, лекарственного препарата, который применяется для различных целей. Обычно используется во время реанимации умерших пациентов.


[Закрыть].

Уинстон и Льюис – лучшие парамедики из тех, кого я знаю. Они хорошие парни, которых обычно не рады видеть. Тот тип ребят, пробивающихся сквозь лужи крови и рвоты, не имея ничего, кроме мужества и пары медицинских перчаток. Это тот тип людей, которые всегда приносят с собой позитивную энергию и плохие новости. Я полностью доверял им, и мои мысли об ошибке или упущенном пульсе быстро исчезли.

– Как долго в общей сложности у нее отсутствует пульс?

– К этому моменту уже почти сорок минут.

– Пульс появлялся в какой-то момент или отсутствовал все это время?

– Никакого пульса.

– Звучит так, будто вы, ребята, сделали все возможное – что тут еще поделать?

Парамедики (все еще запыхавшиеся и вспотевшие после безостановочного движения в течение последних тридцати минут, явно разбитые): Черт. Бумажная волокита?

Одна из самых странных вещей в медицине заключается в том, что у всего есть свой импульс. Нередко что-то происходит, и непонятно, что с этим делать. Парамедики, я сам, медсестры – мы все знали, что у этого пациента нет шансов на выживание. И все же рядом с печальным обнаженным телом на каталке с разинутым ртом и торчащей между губ дыхательной трубкой размером с садовый шланг наше бездействие было бы недопустимо. Уинстон и Льюис могли бы объявить время смерти в пути, они имели на это право. Они пытались вдохнуть жизнь в ее смуглое тело и могли более чем обоснованно сказать: «Мы пытались, но не смогли реанимировать ее, так что она мертва». К нам в больницу пациентка только поступила, мы даже толком не притронулись к ней, поэтому мы такого права пока не заслужили. Это было чисто эмоциональное рассуждение. В результате наши действия ничего бы не изменили. Но мы считали неприемлемым приступать к оформлению смерти, даже не притронувшись к ней.

Я вернулся к пациентке. Ее пухлое тело было раздето догола, чтобы мы могли найти повреждения и обработать ее с помощью различных игл, фармацевтических препаратов и электрических проводников. Кровь сочилась через пластиковые трубки, торчащие из ее рук. Ее обнаженное тело было откинуто в сторону, наполовину сваливалось с каталки в таком скрюченном положении, что я даже поморщился от дискомфорта.

То, насколько медицина попирает человеческое достоинство, может быть трудным для восприятия.

Медсестра инстинктивно поправила ее.

– Давай-ка приведем тебя в порядок, – сердечно сказала она мертвому телу, схватив его за плечи, расправив болтающуюся шею и прикрыв медицинским халатом.

Порыв был бессознательным и рефлекторным. Унизительность смерти случайно встретилась с сочувствием живых. Мы бы не посмели встать слишком близко к этой пациентке в лифте, чтобы ненароком не нарушить ее личное пространство, но сейчас мы свободно трогали ее обнаженное тело, прикрывая его и шепча добрые слова в ее неслышащие уши.

Распространенное заблуждение, что у медицинских работников естественные эмоции заменяются холодным расчетливым поведением. Считается, что там, где другой человек будет испытывать печаль или панику, парамедик, медсестра или врач отделения неотложной помощи заблокируют свои эмоции и начнут действовать. Истина, однако, в том, что мощные внутренние переживания не заменяются спокойным безразличием. Они лишь скрываются под ним. Другими словами, за маской спокойствия хирурга все еще прячутся реальные человеческие эмоции. Они незаметно дают о себе знать, но они кипят как магма под поверхностью спящего вулкана.

Полагаю, этим мы не сильно отличаемся от всех остальных, чья работа идет рука об руку со смертью – от пожарных и полицейских до боевых солдат. Паника саморазрушительна, и, хотя ее можно контролировать, никакие тренировки не отменяют высокоразвитую инстинктивную реакцию организма на саму смерть. Мы можем замедлить сердцебиение и вернуть нашим мыслям спокойствие и рациональность, но неприятное чувство в желудке, моментально и бесконтрольно возникающее в ответ на смерть, всегда будет контролировать наше человеческое естество. Так происходит всякий раз, когда я сталкиваюсь с мертвецом. Мертвое обнаженное тело, конечно, являет собой необычайно печальное зрелище. И все же это печально не в том смысле, как печальна сама смерть и угасание человеческой души. Эта особая печаль приходит позже. Она возникает, когда вы разговариваете с семьей пациента, перебираете его вещи или знакомитесь с деталями, которые персонифицируют тело. Эта печаль появляется, когда вы роетесь в кошельке умершего пациента в поисках контактов ближайших родственников и натыкаетесь на подарочную карту из магазина сэндвичей или на список дел. Трупу придает человечности то, что нынче покойному пациенту оставалось всего два визита до бесплатного двенадцатидюймового сэндвича, и что ему нужно было купить кошачий корм по дороге домой. Учетные карточки и стикеры с заметками преображают. Они превращают 62-летнего мужчину с сахарным диабетом и гиперлипидемий, в прошлом перенесшего остановку сердца из-за окклюзии передней нисходящей артерии, в мужчину по имени Карл, обожающему сэндвичи с ростбифом и любящему своих кошек.

Но прежде чем перейдем к этому пункту, мы сталкиваемся с безымянными сосудами. Лишенные какой-либо истории или замысла, безымянные трупы печальны в обыденном смысле: гибкое изящное тело, превратившееся в обмякшую плоть. Все, что ненадежно прикреплено к туловищу – конечности, женская грудь, мужские гениталии – бесцельно болтается при каждом сдавливании грудной клетки как ленты привязанные к кондиционеру в магазине бытовой техники. Руки, которые, возможно, раньше играли на пианино, или ноги, которые раньше лазали по горам, становятся неподвижными и резиноподобными.

В конечном счете безымянный труп вызывает глубокую душераздирающую грусть. Но трупы будут всегда, и нам доверено поступать с ними правильно. И хотя это смуглое тело перед нам лежало без движения, оно требовало от нас действий.

– Хорошо, спасибо большое, ребят. Александрия, не могла бы ты, пожалуйста, засечь время секундомером? Дэнни, не мог бы ты взять глайдскоп и убедиться, что эндотрахеальная трубка на месте[22]22
  GlideScope – это марка волоконно-оптического видеоларингоскопа, который используется для визуализации дыхательных путей пациента при выполнении интубации. «Трубка ЕТ» – сокращение от эндотрахеальной трубки. Так называют пластиковую трубку, которая вводится в трахею пациента и подключается к аппарату ИВЛ.


[Закрыть]? Дарис, не могла бы ты поставить вторую капельницу с правой стороны. Самую большую из тех, что найдешь, пожалуйста. Давайте еще возьмем анализы и заодно проверим уровень глюкозы. И продолжим делать искусственное дыхание до следующей проверки эпинефрина и пульса.

Смерть сбивает с толку на многих уровнях. Однако когда я был студентом, именно лечение смерти показалось мне особенно любопытным. Обстоятельства смерти могут быть совершенно разными: тысячи заболеваний, каждое из которых имеет десятки вариантов лечения. Но как только этот порог пройден, как только «очень больной» становится «мертвым», все дороги сливаются в одну. В конечном счете существует один протокол лечения смерти: искусственное дыхание, кислород и горстка лекарств. Как ни странно, независимо от того, был ли причиной смерти сердечный приступ или малярия, лечение смерти всегда одинаково. Медицинское отношение к смерти выступает общим знаменателем, точно так же как и сама смерть является финальной точкой самых разных жизней.

Наша маленькая команда трудилась как пчелы. Бурная, но организованная деятельность, где каждая пчела знает свою роль. Зная, что мы пытаемся опылить камень, мы все равно роились вокруг безжизненной скалы.

– У вас была возможность проверить уровень глюкозы в крови на месте?[23]23
  Глюкоза или уровень сахара в крови всегда проверяется сразу же после поступления мертвого пациента. Слишком высокий или слишком низкий уровень глюкозы – две из немногих обратимых причин смерти.


[Закрыть]

– Да. Нормальный.

– Какие-то проблемы со здоровьем в прошлом?

– Нет.

– Есть предположения, что могло произойти?

– Понятия не имеем. С ней все было в порядке, а потом она упала в обморок.

– У нее есть семья?

– Ее муж прямо сейчас едет сюда.

Ах, так вот для чего мы все это делали. Здесь и кроется оправдание нашей в общем-то бесполезной деятельности. Мертвая женщина, конечно, останется мертвой, но мы все еще можем повлиять на чью-то жизнь.

Глава вторая. Медицинская степень VS щенок

Как и любой другой студент-медик, я стал врачом, потому что хотел помогать людям. Подобно «смене парадигмы» и «созданию идей» в других областях, «помогать людям» – это совершенно бессмысленный афоризм медицинского мира. Его пустота кроется в отсутствии ясности его сущности. Это отсутствие ясности в самой идее, которая побудила многих из нас выбрать профессию, приводит к тому, что многие врачи на протяжении всей карьеры пытаются найти смысл в своей работе.

Поступая на медицинский с добрыми намерениями, но не зная, кому конкретно я хочу помогать и как я буду это делать, я вскоре был удивлен тем, как вообще трудно было кому-либо по-настоящему помочь. Идея о том, что больной человек приходит к врачу, получает диагноз и лечение, а затем уходит вылеченным и довольным, совершенно причудлива. Помимо некоторых значительных успехов, достигнутых, например, с помощью антибиотиков и вакцин, поразительно немного наших методов лечения обречены на успех. В одно и то же время современная медицина невероятно развита и при этом находится в каменном веке: мы буквально можем пересадить вам новое сердце, но мы мало, что можем предложить для лечения изнуряющей хронической боли в спине.

Если понять этот парадокс легко, то переварить его трудно. Это нередко оборачивается разочарованием. Пациенты с незначительными жалобами часто обращаются в отделение неотложной помощи, надеясь получить лечение, находящееся за гранью наших возможностей. Мои заверения в том, что вывихнутые лодыжки заживут, симптомы гриппа пройдут, а лекарства от боли в колене ничем не лучше безрецептурного ибупрофена, часто встречают со скептицизмом и разочарованием. Эти чувства вполне объяснимы. Будучи нацией, ошарашенной осознанием того, что то же правительство, которое смогло высадить человека на Луну, не в силах обеспечить чистой водой крупный американский город после урагана, нам трудно было смириться с вполне реальными ограничениями медицины. Пациентам, читающим о таких новаторских достижениях, как пересадка лица и генетическая инженерия, трудно понять наше бессилие перед лицом многих распространенных заболеваний.

– Моя тетя только что получила два новых колена, как у Бионической женщины, – однажды сказала мне пациентка, – но вы реально говорите, что у вас ничего нет от простуды, которая меня убивает?

У нас и правда ничего нет. Когда чудеса становятся обычным делом, с выжидательной тактикой может быть непросто смириться.

У пациентов с серьезными проблемами со здоровьем дела обстоят ненамного лучше. Даже те, кто знаком с чудесами современной медицины, неизбежно приходят в раздражение, осознавая масштаб чуда, о котором идет речь. Как всемогущий Джин постепенно осознает, что его высшая сила идет в комплекте с вечными наручниками, так и пациентам требуется время, чтобы осознать: чудо-процедура всегда сопряжена с рядом серьезных ограничений.

Например, когда человек сталкивается с неминуемой смертью, спасительная пересадка печени – очевидный выход. Однако эйфория от второго шанса на жизнь тускнеет по мере того, как становится ясно: эта вторая жизнь будет куда более ограниченной, чем первая. Частые госпитализации, визиты к врачу, отказ от алкоголя многих приводят в уныние. Регулярные уколы, анализы крови и препараты, которые надо принимать на постоянной основе, несмотря на побочные эффекты, делают свое дело. Пациенты ценят предложенное нами лечение, но в то же время они могут быть разочарованы.

Понимая, что лечащий врач отправил их в отделение неотложной помощи для внутривенного вливания антибиотиков, например, для лечения тяжелой инфекции, по прибытии пациенты могут отказываться от капельницы.

– Я ненавижу иглы, не втыкайте их в меня! – могут сказать они, упрямо отказываясь от нашей помощи.

В итоге глубоко расстроенные условиями сделки, на которую они согласились, пациенты почти всегда уступают, вздыхают и протягивают руку, обнажая вены.

– Окей, я даю вам только один шанс поставить капельницу, но если вы его упустите, это ваши проблемы, – могут сказать они, словно мы ведем переговоры об условиях, на которых нам разрешено давать им лекарства, спасающие их жизнь.

Сколько бы времени это ни заняло, как правило, они позволяют нам делать свое дело, понимая, что только так они останутся в живых.

На первый взгляд, такое поведение может показаться абсурдным. Многие врачи и медсестры, включая меня самого, приходили в отчаяние от таких «тяжелых» пациентов. «Позвольте мне сделать мою работу и помочь вам!» – вероятно, думали мы. «Мы же оба знаем, что тебе это необходимо. Ты же за этим пришел сюда с самого начала. Так зачем играть в шарады? Ты только усложняешь ситуацию для нас обоих».

Но эти пациенты не играют на публику. Их действия также нельзя назвать иррациональными. Те из нас, кто озадачен подобным поведением, просто не смогли поставить себя на их место. Жить жизнью многих хронически больных пациентов – значит жить ограниченно. В подобной ситуации мы бы тоже жаловались на наше затруднительное положение. Мы тоже тосковали бы по жизни, которая когда-то была гораздо насыщеннее. И в конечном счете мы бы тоже уступили, зная, что это поможет нам выжить.

Жизнь, которая сводится к выживанию, сплошь состоит из серых приглушенных оттенков. В итоге даже наши лучшие современные достижения предлагают в качестве реальности только такую жизнь. Правда в том, что мы не освобождаем пациентов от их недуга, а заменяем их пожизненное заключение на условно-досрочное освобождение. Даже самые невероятные чудеса медицины продлевают жизнь ценой самой жизни.

И хотя многие из недовольных пациентов не говорят открыто о своей досаде врачам, они разочарованы тем, что мы можем им предложить.

– Ах, я в ужасном положении, и нет ничего, что поможет мне, но я понимаю, что наука имеет свои пределы, так что в любом случае спасибо, док, – Это совсем не та эйфория от исцеления, которую я имел в виду, когда решил, что хочу помогать людям.

Именно при таких обстоятельствах вскоре после окончания ординатуры разочарованный нашей коллективной неспособностью помочь пациентам в той степени, в какой мне хотелось бы, я начал играть в игру, называемой мной «Медицинская степень VS щенок».

После каждого пациента, с которым мне приходилось иметь дело, я спрашивал себя: «С его проблемой лучше справился бы я, имеющий серьезную десятилетнюю подготовку и профессиональную сертификацию в области неотложной медицины, или золотистый лабрадор, виляющий хвостом?»

Я вел письменный учет. «Медицинская степень» чаще выигрывала, но это не сильно меня утешало. А тот факт, что эта жесткая конкуренция вообще имела место, вызывал тревогу. Более того, иногда я завершал смену и понимал, что «медицинская степень» уступила «симпатичному щенку». Это было более глубоким изложением сути современной американской медицины, чем все, что я когда-либо читал в газетах на страницах обзорных статей.

Суть игры такова: многие из наших пациентов уже хорошо осведомлены о возможностях современной медицины. Больные легкой степени в глубине души знали, что мы не можем их вылечить. Большинство людей, страдающих хроническими заболеваниями, за долгие годы изучили свою ситуацию лучше, чем врачи. Конечно, они ценят нашу помощь, но чего они действительно хотят, так это просто почувствовать себя лучше. Эти люди хотят комфорта и утешения. Они хотят, чтобы их выслушали, чтобы их история была услышана.

Собаки превосходно с этим справляются. Они лежат у нас на коленях и показывают свою привязанность. Они глубоко озабочены тем, что мы чувствуем. Они позволяют нам делиться своими историями и не спешат покинуть нас. Таким образом, они не совершают прорывов и тем более не назначают лекарств, но дарят потрясающий комфорт. Ничего не решая, они все равно предлагают нам решение.

Собаки с готовностью предлагают именно то, чего не делают врачи. С каждым годом наша система предоставляет нам все больше лекарств для пациентов, но все меньше возможностей сесть с ними рядом и объяснить, как использовать эти препараты. Каждая новая управленческая инициатива дает нам все больше задач и все меньше времени для их выполнения. Сокращения штата и бюрократические требования вынуждают нас работать дни напролет, чтобы достигнуть минимума по поддержанию здоровья пациентов, зачастую лишая нас возможности выполнить такую критически важную задачу, как замедлиться и выслушать человека. В результате мы оказываемся в деликатном положении: спасая жизни пациентов, мы осознаем, что скорее всего они останутся разочарованы этим опытом. Еще более любопытно, мы понимаем, что они не так уж неправы, чувствуя себя подобным образом.

И вот, проиграв в конце смены щенку, я пришел к пониманию, что если я когда-нибудь и соберусь исполнить свое первоначальное намерение «помогать людям», то не путем простого применения навыков, приобретенных в медицинской школе. Для спасения жизней недостаточно просто правильного медицинского лечения. Я также обязан найти возможность замедлиться, внимательно выслушать истории моих пациентов и оказать им то уважение, которого они заслуживают. Другими слова, мне нужно вести себя чуть меньше как доктор и чуть больше как моя собака.