Текст книги "Карамазовы"
Автор книги: Федор Достоевский
Жанр: Русская классика, Классика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)
Мытарство второе
– Вы не поверите, как вы нас самих ободряете, Дмитрий Федорович, вашею этою готовностью… – заговорил Николай Парфенович с видимым удовольствием, засиявшим в больших светло-серых навыкате, очень близоруких, впрочем, глазах его, с которых он за минуту пред тем снял очки.
– Господа, предоставьте мне только самому рассказать и не перебивайте пустяками, и я вам мигом все изложу, – кипятился Митя.
– Прекрасно-с. Благодарю вас. Но прежде чем перейдем к выслушанию вашего сообщения, вы бы позволили мне только констатировать еще один фактик, для нас очень любопытный, именно о тех десяти рублях, которые вы вчера, около пяти часов, взяли взаймы под заклад пистолетов ваших у приятеля вашего Петра Ильича Перхотина.
– Заложил, господа, заложил, за десять рублей, и что ж дальше?
– И вообще, если бы вы начали вашу повесть со систематического описания всего вашего вчерашнего дня с самого утра?
– Так вы бы так и спросили с самого начала, – громко рассмеялся Митя, – и если хотите, то дело надо начать не со вчерашнего, а с третьёводнишнего дня, тогда и поймете, куда, как и почему я пошел и поехал. Пошел я, господа, третьего дня утром к здешнему купчине Самсонову занимать у него три тысячи денег под вернейшее обеспечение, – это вдруг приспичило, господа, вдруг приспичило…
– Позвольте прервать вас, – вежливо перебил прокурор, – почему вам так вдруг понадобилась и именно такая сумма, то есть в три тысячи рублей?
– Для чего понадобилась? Ну, для того, для сего… ну, долг отдать.
– Кому именно?
– Это положительно отказываюсь сказать, господа! Видите, не потому чтоб не мог сказать, али не смел, али опасался, потому что все это плевое дело и совершенные пустяки, а – потому не скажу, что тут принцип: это моя частная жизнь. Вот мой принцип. Ваш вопрос до дела не относится, а все, что до дела не относится, есть моя частная жизнь! Долг хотел отдать, долг чести хотел отдать, а кому – не скажу.
– Позвольте нам записать это, – сказал прокурор.
– Сделайте одолжение. Так и записывайте: считаю даже бесчестным это сказать. Эк у вас времени-то много записывать!
– Позвольте вас, милостивый государь, предупредить и еще раз вам напомнить, если вы только не знали того, – с особенным и весьма строгим внушением проговорил прокурор, – что вы имеете полное право не отвечать на предлагаемые вам теперь вопросы, а мы, обратно, никакого не имеем права вымогать у вас ответы, если вы сами уклоняетесь отвечать по той или другой причине. Это дело личного соображения вашего. Но наше дело состоит опять-таки в том, чтобы разъяснить вам всю ту степень вреда, который вы сами же себе производите, отказываясь дать то или другое показание.
– Господа, я ведь не сержусь… я… – забормотал было Митя, несколько сконфуженный внушением, – вот-с видите, господа, этот самый Самсонов, к которому я тогда пошел…
Рассказчик нетерпеливо хотел рассказать все до малейшей черточки и в то же время чтобы вышло поскорей. Но по мере показаний их записывали, а стало быть, необходимо его останавливали. Дмитрий Федорович осуждал это, но подчинялся, сердился, но пока еще добродушно. Перейдя к рассказу о Хохлаковой, даже вновь развеселился и даже хотел было рассказать об этой барыньке особый недавний анекдотик, не подходящий к делу, но следователь остановил его и вежливо предложил перейти «к более существенному». Наконец, описав свое отчаяние и рассказав о той минуте, когда, выйдя от Хохлаковой, он даже подумал «скорей зарезать кого-нибудь, а достать три тысячи», его вновь остановили и о том, что «зарезать хотел», тщательно записали. Митя мрачно подождал и стал было повествовать о том, как он побежал к отцу в сад, как вдруг его остановил следователь и, раскрыв свой большой портфель, лежавший подле него на диване, вынул из него медный пестик.
– Знаком вам этот предмет? – показал он его Мите.
– Ах да! – мрачно усмехнулся он. – Как не знаком! Дайте-ка посмотреть… А чорт, не надо!
– Вы о нем упомянуть забыли, – заметил следователь.
– А чорт! Не скрыл бы от вас, небось без него бы не обошлось, как вы думаете? Из памяти только вылетело.
– Благоволите же рассказать обстоятельно, как вы им вооружились.
– Извольте, благоволю, господа.
И Митя рассказал, как он взял пестик и побежал.
– Но какую же цель имели вы в предмете, вооружаясь таким орудием?
– Какую цель? Никакой цели! Захватил и побежал.
– Зачем же, если без цели?
В Мите кипела досада.
– Наплевать на пестик! – вырвалось вдруг у него.
– Однако же-с.
– Ну, от собак схватил. Ну, темнота… Ну, на всякий случай.
– А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора, какое-нибудь оружие, если боялись так темноты?
– Э, чорт, тьфу! Господа, с вами буквально нельзя говорить! – вскрикнул Митя в последней степени раздражения и, обернувшись к писарю, весь покраснев от злобы, с какою-то исступленною ноткой в голосе быстро проговорил ему: – Запиши сейчас… сейчас… «что схватил с собой пестик, чтобы бежать убить отца моего… Федора Павловича… ударом по голове!» Ну, довольны ли вы теперь, господа? Отвели душу? – проговорил он, уставясь с вызовом на следователя и прокурора.
– Мы слишком понимаем, что подобное показание вы дали сейчас в раздражении… – сухо проговорил ему в ответ прокурор.
– Да помилуйте же, господа! Ну, взял пестик… Ну, для чего берут в таких случаях что-нибудь в руку? Я не знаю, для чего. Схватил и побежал. Вот и все. Стыдно, господа, а то, клянусь, я перестану рассказывать!
Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Он сидел к ним боком и смотрел в стену, пересиливая в себе дурное чувство. В самом деле ему ужасно как хотелось встать и объявить, что более не скажет ни слова, «хоть ведите на смертную казнь».
– Ну, что же, продолжать? – мрачно спросил он.
– Как же, сделайте одолжение, – ответил Николай Парфенович.
И третье мытарство
Митя хоть и заговорил сурово, но, видимо, еще более стал стараться не забыть и не упустить ни одной черточки из передаваемого. Он рассказал, как перескочил через забор в сад отца, как шел до окна и обо всем, что было под окном. Ясно, точно, как бы отчеканивая, передал он о чувствах, волновавших его в те мгновения в саду, когда ему так ужасно хотелось узнать: у отца ли Грушенька или нет? Но странно это: и прокурор и следователь слушали на этот раз как-то ужасно сдержанно, смотрели сухо, вопросов делали гораздо меньше. Митя ничего не мог заключить по их лицам. «Рассердились и обиделись, – подумал он, – ну и чорт!» Когда же рассказал, как он решился наконец дать отцу знак, что пришла Грушенька и чтобы тот отворил окно, то прокурор и следователь совсем не обратили внимания на слово «знак», как бы не поняв вовсе, какое значение имеет тут это слово, так что Митя это даже заметил. Дойдя наконец до того мгновения, когда, увидев высунувшегося из окна отца, он вскипел ненавистью и выхватил из кармана пестик, он вдруг как бы нарочно остановился. Он сидел и глядел в стену и знал, что те так и впились в него глазами.
– Ну-с, – сказал следователь, – вы выхватили оружие и… и что же произошло затем?
– Затем? А затем убил… хватил его в темя и раскроил ему череп… Ведь так, по-вашему, так! – засверкал он вдруг глазами. Весь потухший было гнев его вдруг поднялся в его душе с необычайною силой.
– По-нашему, – переговорил Николай Парфенович, – ну, а по-вашему?
Митя опустил глаза и долго молчал.
– По-моему, господа, по-моему, вот как было, – тихо заговорил он, – слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение – не знаю, но чорт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору… Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна – я это очень помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…
Тут он поднял наконец глаза на слушателей. Те, казалось, с совершенно безмятежным вниманием глядели на него. Какая-то судорога негодования прошла в душе Мити.
– А ведь вы, господа, в эту минуту надо мной насмехаетесь! – прервал он вдруг.
– Почему вы так заключаете? – заметил Николай Парфенович.
– Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною головой, а я – трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю… Поэма! В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
И он всем корпусом повернулся на стуле, так что стул затрещал.
– А не заметили ли вы, – начал вдруг прокурор, как будто и внимания не обратив на волнение Мити, – когда отбегали от окна: была ли дверь в сад, находящаяся в другом конце флигеля, отперта или нет?
– Нет, не была отперта.
– Не была?
– Была заперта, напротив, и кто ж мог ее отворить? Ба, дверь, постойте! – как бы опомнился он вдруг и чуть не вздрогнул. – А разве вы нашли дверь отпертою?
– Отпертою.
– Так кто ж ее мог отворить, если не сами вы ее отворили? – страшно удивился вдруг Митя.
– Дверь стояла отпертою, и убийца вашего родителя, несомненно, вошел в эту дверь и, совершив убийство, этою же дверью и вышел, – медленно и раздельно произнес прокурор. – Это совершенно ясно. Убийство произошло, очевидно, в комнате, а не через окно, что положительно ясно из произведенного акта осмотра, из положения тела. Сомнений в этом обстоятельстве не может быть никаких.
Митя был страшно поражен.
– Да это же невозможно, господа! – вскричал он, совершенно потерявшись. – Я… я не входил… я с точностью вам говорю, что дверь была заперта, пока я был в саду и когда я убегал из сада. Я только под окном стоял и в окно его видел, и только… До последней минуты помню. Да хоть бы и не помнил, то все равно знаю, потому что знаки только и известны были что мне да Смердякову, да ему, покойнику, а он, без знаков, никому бы в мире не отворил!
– Знаки? Какие же это знаки? – с жадным, почти истерическим любопытством проговорил прокурор и вмиг потерял всю сдержанную свою осанку. Он спросил, как бы робко подползая. Он почуял важный факт, ему еще неизвестный, и тотчас же почувствовал величайший страх, что Митя, может быть, не захочет открыть его в полноте.
– А вы и не знали! – подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. – А что, коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все.
Митя точно и пространно изложил им все, что касалось знаков, изобретенных Федором Павловичем для Смердякова, рассказал, что именно означал каждый стук в окно, простучал даже эти знаки по столу и на вопрос Николая Парфеновича: что, стало быть, и он, Митя, когда стучал старику в окно, то простучал именно тот знак, который означал: «Грушенька пришла», – ответил с точностью, что именно точно так и простучал, что, дескать, «Грушенька пришла».
– Вот вам, теперь сооружайте башню! – оборвал Митя и с презрением опять от них отвернулся.
– И знали про эти знаки только покойный родитель ваш, вы и слуга Смердяков? И никто более? – еще раз осведомился Николай Парфенович.
– Да, слуга Смердяков и еще небо. Запишите и про небо; это будет не лишним записать. Да и вам самим Бог понадобится.
И уж конечно стали записывать, но когда записывали, то прокурор вдруг, как бы совсем внезапно наткнувшись на новую мысль, проговорил:
– А ведь если знал про эти знаки и Смердяков, а вы радикально отвергаете всякое на себя обвинение в смерти вашего родителя, то вот не он ли, простучав условленные знаки, заставил вашего отца отпереть себе, а затем и… совершил преступление?
Митя глубоко насмешливым, но в то же время и страшно ненавистным взглядом посмотрел на него. Он смотрел долго и молча, так что у прокурора глаза замигали.
– Опять поймали лисицу! – проговорил наконец Митя. – Прищемили мерзавку за хвост, хе-хе! Я вижу вас насквозь, прокурор! Вы ведь так и думали, что я сейчас вскочу, уцеплюсь за то, что вы мне подсказываете, и закричу во все горло: «Ай, это Смердяков, вот убийца!» Признайтесь, что вы это думали, признайтесь, тогда буду продолжать.
Но прокурор не признался. Он молчал и ждал.
– Ошиблись, не закричу на Смердякова! – сказал Митя.
– И даже не подозреваете его вовсе?
– А вы подозреваете?
– Подозревали и его.
Митя уткнулся глазами в пол.
– Шутки в сторону, – проговорил он мрачно, – слушайте. С самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за столом и кричал, что неповинен в крови, а сам все думаю: «Смердяков!» И не отставал Смердяков от души. Но тотчас же рядом я подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его это дело, господа!
– Не подозреваете ли вы в таком случае и еще какое другое лицо? – осторожно спросил было Николай Парфенович.
– Не знаю, кто или какое лицо, рука небес или сатана, но… не Смердяков! – решительно отрезал Митя.
– Но почему же вы так твердо и с такою настойчивостью утверждаете, что не он?
– По убеждению. По впечатлению. Потому что Смердяков человек нижайшей натуры и сверхтрус. Совокупление всех трусостей в мире, вместе взятых, ходящее на двух ногах. Он родился от курицы. Говоря со мной, он трепетал каждый раз, чтоб я не убил его, тогда как я и руки не подымал. Он падал мне в ноги и плакал, он целовал мне вот эти самые сапоги, буквально, умоляя, чтоб я его «не пугал». Слышите: «Не пугал» – что это за слово такое? Это болезненная курица в падучей болезни, со слабым умом и которую прибьет восьмилетний мальчишка. Разве это натура? Не Смердяков, господа, да и денег не любит, подарков от меня вовсе не брал… Да и за что ему убивать старика? Ведь он, может быть, сын его, побочный сын, знаете вы это?
– Мы слышали эту легенду. Но ведь вот и вы же сын отца вашего, а ведь говорили же всем сами же вы, что хотели убить его.
– Камень в огород! И камень низкий, скверный!
Он чуть не задохся. Во все время допроса он еще ни разу не был в таком волнении.
– А что он вам сказал, господа, Смердяков-то? – заключил он вдруг, помолчав. – Могу я про это спросить у вас?
– Вы обо всем нас можете спрашивать, – с холодным и строгим видом ответил прокурор, – обо всем, что касается фактической стороны дела. Мы нашли слугу Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти на своей постеле в чрезвычайно сильном, может быть в десятый раз сряду повторявшемся припадке падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного, сказал даже нам, что он не доживет, может быть, и до утра.
– Ну, в таком случае отца чорт убил! – сорвалось вдруг у Мити, как будто он даже до сей минуты спрашивал все себя: «Смердяков или не Смердяков?»
– Мы еще к этому факту воротимся, – порешил Николай Парфенович, – теперь же не пожелаете ли вы продолжать ваше показание далее.
Мите было видимо тяжело. Он был измучен, оскорблен и потрясен нравственно. К тому же прокурор, теперь уже точно нарочно, стал поминутно раздражать его прицепкой к «мелочам». Едва только Митя описал, как он, сидя верхом на заборе, ударил по голове пестиком вцепившегося в его левую ногу Григория и затем тотчас же соскочил к поверженному, как прокурор остановил его и попросил описать подробнее, как он сидел на заборе. Митя удивился.
– Ну, вот так сидел, верхом сидел, одна нога там, другая тут…
– А пестик?
– Пестик в руках.
– Не в кармане? Вы это так подробно помните? Что ж, вы сильно размахнулись рукой?
– Должно быть, что сильно, а вам это зачем?
– Если б вы сели на стул точно так, как тогда на заборе, и представили бы нам наглядно, для уяснения, как и куда размахнулись, в какую сторону?
– Да уж вы не насмехаетесь ли надо мной? – спросил Митя, высокомерно глянув на допросчика, но тот не мигнул даже глазом. Митя судорожно повернулся, сел верхом на стул и размахнулся рукой: – Вот как ударил! Вот как убил! Чего вам еще?
– Благодарю вас. Не потрудитесь ли вы теперь объяснить: для чего, собственно, соскочили вниз, с какою целью и что, собственно, имея в виду?
– Ну, чорт… к поверженному соскочил… Не знаю для чего!
– Бывши в таком волнении? И убегая?
– Да, в волнении и убегая.
– Помочь ему хотели?
– Какое помочь… Да, может, и помочь, не помню.
– Не помнили себя? То есть были даже в некотором беспамятстве?
– О, нет, совсем не в беспамятстве, все помню. Все до нитки. Соскочил поглядеть и платком кровь ему обтирал.
– Мы видели ваш платок. Надеялись возвратить поверженного вами к жизни?
– Не знаю, надеялся ли? Просто убедиться хотел, жив или нет.
– А, так хотели убедиться? Ну и что ж?
– Я не медик, решить не мог. Убежал, думая, что убил, а вот он очнулся.
– Прекрасно-с, – закончил прокурор. – Благодарю вас. Мне только и нужно было. Потрудитесь продолжать далее.
Увы, Мите и в голову не пришло рассказать, хотя он и помнил это, что соскочил он из жалости и, став над убитым, произнес даже несколько жалких слов: «Попался, старик, нечего делать, ну и лежи».
Митя с мучением продолжал далее. Но тотчас же остановил его опять уже Николай Парфенович:
– Каким же образом могли вы вбежать к служанке Федосье Марковой, имея столь окровавленные руки и, как оказалось потом, лицо?
– Да я вовсе тогда и не заметил, что я в крови! – ответил Митя.
– Это они правдоподобно, это так и бывает, – переглянулся прокурор с Николаем Парфеновичем.
– Господин Перхотин передал нам, что вы, войдя к нему, держали в руках… в окровавленных руках… ваши деньги… большие деньги… пачку сторублевых бумажек, и что видел это и служивший ему мальчик!
– Так, господа, помнится, что так.
– Теперь встречается один вопросик. Не можете ли вы сообщить, – чрезвычайно мягко начал Николай Парфенович, – откуда вы взяли вдруг столько денег, тогда как из дела оказывается по расчету времени даже, что вы не заходили домой?
Прокурор немножко поморщился от вопроса, поставленного так ребром, но не прервал Николая Парфеновича.
– Нет, не заходил домой, – ответил Митя очень спокойно, но глядя в землю.
– Позвольте же повторить вопрос в таком случае, – как-то подползая, продолжал Николай Парфенович. – Откуда же вы могли разом достать такую сумму, когда, по собственному признанию вашему, еще в пять часов того дня…
– Нуждался в десяти рублях и заложил пистолеты у Перхотина, потом ходил к Хохлаковой за тремя тысячами, а та не дала, и проч., и всякая эта всячина, – резко прервал Митя, – да, вот, господа, нуждался, а тут вдруг тысячи появились, а? Знаете, господа, ведь вы оба теперь трусите: а что как не скажет, откуда взял? Так и есть: не скажу, господа, угадали, не узнаете, – отчеканил вдруг Митя с чрезвычайною решимостью. Следователи капельку помолчали.
– Поймите, господин Карамазов, что нам это знать существенно необходимо, – тихо и смиренно проговорил Николай Парфенович.
– Понимаю, а все-таки не скажу.
– Ведь нам что-с, это ведь не наше дело, а ваше, сами себе повредите, – нервно заметил Николай Парфенович.
– Видите, господа, шутки в сторону, – вскинулся глазами Митя и твердо посмотрел на них обоих. – Я с самого начала уже предчувствовал, что мы на этом пункте сшибемся лбами. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От позора не могу.
– А не скажете ли вы, какого бы рода этот позор? – пролепетал было Николай Парфенович. Прокурор ужасно наморщился.
– Ни-ни, не трудитесь. Да и не стоит мараться… Уж и так об вас замарался. Не стоите вы, ни вы и никто… Довольно, господа, обрываю.
Проговорено было слишком решительно. Николай Парфенович перестал настаивать, но из взглядов Ипполита Кирилловича мигом успел усмотреть, что тот еще не теряет надежды.
– Потрудитесь в таком случае описать, как вы сюда поехали и все, что вы сделали, сюда приехав?
– Ох, об этом спросите всех здешних. А впрочем, пожалуй, и я расскажу.
Он рассказал, но мы уже приводить рассказа не будем. Рассказывал сухо, бегло.
– Мы это все проверим, ко всему еще возвратимся при допросе свидетелей, который будет, конечно, происходить в вашем присутствии, – заключил допрос Николай Парфенович. – Теперь же позвольте обратиться к вам с просьбою выложить сюда на стол все ваши вещи, находящиеся при вас, а главное, все деньги, какие только теперь имеете.
– Деньги, господа? Извольте, понимаю, что надо. Удивляюсь даже, как раньше не полюбопытствовали. Правда, никуда бы не ушел, на виду сижу. Ну вот они, мои деньги, вот считайте, берите…
Он вынул всё из карманов, даже мелочь, два двугривенных вытащил из бокового жилетного кармана. Сосчитали деньги, оказалось восемьсот тридцать шесть рублей сорок копеек.
– И это всё? – спросил следователь.
– Всё.
– Вы изволили сказать сейчас, делая показания ваши, что в лавке Плотниковых оставили триста рублей, Перхотину дали десять, ямщику двадцать, здесь проиграли двести, потом…
Николай Парфенович пересчитал всё. Митя помог охотно. Припомнили и включили в счет всякую копейку. Николай Парфенович бегло свел итог.
– С этими восьмьюстами было, стало быть, всего у вас первоначально около полутора тысяч?
– Стало быть, – отрезал Митя.
– Как же все утверждают, что было гораздо более?
– Пусть утверждают.
– Да и вы сами утверждали.
– И я сам утверждал.
– Мы еще проверим все это свидетельствами еще не спрошенных других лиц; о деньгах ваших не беспокойтесь, они сохранятся, где следует, и окажутся к вашим услугам по окончании всего… начавшегося… если окажется или, так сказать, докажется, что вы имеете на них неоспоримое право. Ну-с, а теперь…
Николай Парфенович вдруг встал и твердо объявил Мите, что «принужден и должен» учинить самый подробный и точнейший осмотр «как платья вашего, так и всего…»
– Извольте, господа, все карманы выверну, если хотите.
И он действительно принялся было вывертывать карманы.
– Необходимо будет даже снять одежду.
– Как? Раздеться? Фу, чорт! Да обыщите так! Нельзя ли так?
– Ни за что нельзя, Дмитрий Федорович. Надо одежду снять.
– Как хотите, – мрачно подчинился Митя, – только, пожалуйста, не здесь, а за занавесками. Кто будет осматривать?
– Конечно за занавесками, – в знак согласия наклонил голову Николай Парфенович.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.