Текст книги "Здесь живут люди"

Кунишное

(рассказ вступительный и описательный)

Никогда не спрашивайте, что такое Кунишное – не проявляйте на людях своего неведения столь явно. Не знать Кунишного?! Разве это мыслимо? Это всё равно что не знать голубого неба, ласковых лучей солнца, родниковой воды, аромата спелой пшеницы, сладостной тиши летних лесов… Если жизнь прожил и ничего не знал про Кунишное, то уныло жизнь твоя протекла, так уныло, что и оправдаться нечем.

Конечно, знающие люди скажут, что Кунишное – это красивое южное село, расположенное в нежных складках матушки земли. Это правда, но это не вся правда, потому что многие, к сожалению, не знают, что Кунишное – это единственное место на всей планете, где сам Бог, Творец и Создатель, коснулся губами своей любимицы Земли. Поцеловал её! Да, это так, это запечатлено в ангельских скрижалях, можете открыть и почитать (т.18, стр. 345). А вы не знали? Так знайте. Сей факт божественного касания Земли именно в этом месте неоспорим, известен каждому истинному кунишнику и сомнению не подлежит. Иначе, откуда тут, в Кунишном и вокруг него, такая неизъяснимо-божественная красота?! Столь красиво и столь величественно чудесно кругом, что сердце человечье умиляется, размягчается, наполняется тёплой нежностью и – любит! Станешь на макушку выпуклого холма, а оттуда открывается такой простор, такая воля, такая божественность полей, что душа петь и плакать хочет от любви и раздолья. Как же здесь прекрасно! У человека, когда он попадает сюда, возникает такое сильное ощущение сопричастности к чему-то высокому, искреннему, ценному, что слёзы на глаза наворачиваются, будто сбылось заветное, будто пришёл на землю обетованную, где даже умереть счастье.

– Мошка (ударение на «о», и это обязательно!), – обращаюсь я к деду, – Мошка, откуда оно, Кунишное?

– Что значит «откуда»? – сердится дед, словно я глупость спросил, – От самого Бога!

Мошка уже стар, но ещё крепок, как бывает крепким старый боярышник с витым стволом. Дед – местный мудрец, и все кунишники почитают его не только за мудрость, но и за умение выразить свою мудрость через слово, что очень важно в мудрости. Пожилой Антип Капуста тоже чтится здесь за философа, но тот молчун, и от молчания кажется многослойным, как… капуста. «Капуста» – это сельское прозвище Антипа, но и «Мошка» (ударение на «о») тоже прозвище! На самом деле, если официально, деда зовут Нифантий Викулович, да кто же об этом знает, коль он всю жизнь Мошка. В отличие от Антипа дед Мошка – говорун и краснобай, прям артист словесного жанра, и общаться с ним – одно цельное удовольствие. Он только «дуется», если в его прозвище ударение путают.

– Да, Кунишное от самого Бога! – строго подтверждает Мошка.

– Не сердись, я только спросил, – оправдываю я свою глупость

– Знать надо, – ворчит дед, – ты думаешь Земля-матушка всегда была? Ещё этак шесть-семь тысяч лет назад нашей планеты не существовало. Была вода и всякий мутный мрак клубился вокруг воды, а по воде во мраке плавал Господь на ковчеге, дремал или скучал в унынии. Вода и мрак – заскучаешь тут. Но нашёл в себе силы Господь стряхнуть с себя уныние, потянулся, расправил плечи и – раздвинул мрак, как раздвигают тёмные тяжёлые шторы. Отделил свет от тьмы – первый акт творения! И хлынул на Творца золотой поток света. При светлых лучах ему бодрее стало на душе, и Он, чтобы окончательно отвлечься от скуки и одиночества, вздумал слепить себе любимую планету, которую потом назовёт красивым словом «Земля», что значит любимая. У Него и другие дела были, – хозяйство со звёздами большое, – но Создатель всё отставил в сторону и занялся творением живой планеты, себе в радость и в утешение. Трудился долго, пальцы от глины раскисли, но всё равно трудился вдохновенно и с удовольствием. Наконец, из Его рук, как из пены морской, вышла изумительно красивая планета, круглая, голубая, со всеми материками, горами и океанами.

Господь остался очень доволен творением рук своих, так доволен, что сам влюбился в собственное создание! Залюбовался, а потом схватил на радостях Землю руками, как огромный спелый арбуз, и – ах! – поцеловал её! Так мать в порыве нежности целует дитятю. И в том месте, где губы Бога коснулись Земли, возникло Кунишное, самое заветное место на всём земном шаре!

Кунишное – это что? Почему так называется? Потому что словом «куничье», «куничное» в старину называли приданое, невестино добро. А тут, в наших местах, красота, плодородие, благость, простор – всё это самим богом Земле приданное.

И родиться в Кунишном – большая честь! Это ещё заслужить надо!

Так говорил дед Мошка, кунишнинский мудрец и краснобай, чаровник лиричного слова.

Я охотно верил деду и, слушая его певучий голос, вспомнил своё первое впечатление от встречи с Кунишным – впечатление необычное, вдохновенное, светлое, будто столкнулся с чем-то по-настоящему ценным. Нечто подобное испытывает человек при виде главных произведений искусства, которых в мире от силы пять-шесть. Тогда, при первом взгляде на Кунишное, я не понимал природы своих восторгов, а теперь стало понятно: это место, оказывается, «самим Богом земле приданное», заветное. Так вот в чём дело, так вот откуда у меня тогда возникло глубокое ощущение причастности к божественному.

2

В Кунишное попал много лет назад, ещё в юном возрасте, когда в университете числился студентом филологического факультета. На лекциях мы изучали много чего интересного, в том числе языки, их историю, диалекты, устное народное творчество. Для закрепления теоретических познаний и сбора живого материала нас, студентов, посылали в диалектологические и фольклорные экспедиции, порой в глухие места, за многие сотни километров от больших городов. Поскольку эти экспедиции были обязательны, то одним прекрасным летом, уже на каникулах, я с небольшой группой однокурсников был отправлен в отдалённое село, чтобы там мы могли на практике изучать старинные песни, собирать редкие слова, описывать древние обряды, познавать местный говор и отыскивать другие ценности Кунишного.

Тогда, помнится, стояла по-летнему сухая жаркая погода, и наша группа студентов с рюкзаками, в походных куртках, сначала доехала до районного центра, а уже оттуда добиралась до села на небольшом, дребезжащем от старости автобусе. В гору наш доходяга по гравийной дороге полз медленно, натужно, а мы, притихшие, сидели в салоне, где в лучах солнца роскошно плавала золотистая пыль. Но с горы старикан мчался лихо, да ещё бахвалился: могу, мол, быстрее, да мотор мешает. И всё же наш скромный автобус, трудяга и инвалид, не выдержал крутых горок холмистой местности и на самой верхушке высокой горы, куда с трудом взобрался, он вдруг чхнул раз-другой, содрогнулся в конвульсии и заглох, будто носом ткнулся в невидимую стену. Шофёр мрачно ругнулся, неохотно покинул место за рулём, открыл горячий мотор и стал искать поломку. Потом он загремел ключами, что-то развинчивая и кому-то посылая проклятия, а мы вышли из салона размять ноги и подышать свежим воздухом.

По натуре я не слишком общителен и, тем более, не курю, и когда студенты стали в кружок потрепаться и покурить, я отошёл от них шагов на двадцать – не переношу табачный дым. Оставшись один на дороге, я оглянулся вокруг и… тихо ахнул! С высоты холма открывалась великолепная картина! Оказывается, до Кунишного мы не доехали совсем немного, и село отсюда, с северной высокой стороны, было видно от края до края. Большое, привольное, оно уютно устроилось в плавных изгибах холмов и походило на большой запущенный сад. Сельские дома потонули в буйной зелени деревьев, только сквозь кроны местами виднелись разноцветные пятна крыш. Если стать перед селом лицом к югу, как я стоял, то по левую руку на востоке можно заметить тёмные клочки леса, зато с запада лес примыкал к селу почти вплотную большой чёрной массой. Но это не воспринималось мрачно, а, скорее, служило необходимым дополнением ко всем ярким пёстрым холмам и полям, что окружали село.

Прекрасные холмы! Далеко-далеко видать с высоты, и такие чудесные панорамы открываются отсюда, что можно бесконечно радоваться разноцветным краскам, ярко мерцающим до самого горизонта. Вон вдали желтеет большое пшеничное поле, как врезанный в землю солнечный прямоугольник; рядом с пшеницей, через тёмную щетинку лесополосы расположился изумрудный кусок люцерны, а левее люцерны вольно раскинулся огромный лан лопушистого подсолнечника. В это время лета он уже зацвёл большими лучистыми шапками, и с холма подсолнечное поле виделось медовым, щедро разлитым по поверхности земли сочно-оранжевой краской, словно цветущий подсолнух создавал собой непомерную, избыточную красоту, которая не вмещалась полностью в человеческое восприятие.

Чуть в стороне от подсолнечника, будто бы только для того, чтобы освежить взгляд, росли сизовато-зелёные квадраты яблоневых садов, а у подножья садов, на некотором расстоянии, протянулись длинные приземистые здания какой-то фермы, издали похожие на белые линии с тёмными точками окон. В самом низу картины, совсем рядом с дорогой где мы находились, блестела на солнце густо-зелёная кудрявая ботва свекловичного поля.

Все эти квадраты садов, линии лесополос, прямоугольники обработанных полей воспринимались, как чародейство ярких красок и были похожи на изумительную инкрустацию земель Кунишного… Вот говорят, Левитан, Поленов, Саврасов, и человек замирает в немом восторге перед великими творениями. Нечто подобное, если не больший восторг, можно пережить здесь, возле Кунишного, любуясь чудесной природой и необъятными просторами. Всё здесь плодородно, обильно, светло, благостно и чарующе. Поцелуй Бога! Воистину!

Тот летний день был светлым и солнечным. Открывшаяся передо мной с высоты холма чудная панорама делилась плавной линией горизонта на две примерно равные части: внизу живописное колдовство ярких красок земли, а вверху – небо, огромное, необъятное небо! Редкие белые облачка только усиливали величину голубого купола. Как же здесь, возле Кунишного, широко и просторно! Сколько света и воздуха! Это же просто невыносимый простор, когда сама душа из тела выпрыгивает, просясь разгуляться от края до края, где границ не видать. И нигде на земле, кроме как в этой точке планеты, нет такого, уму не постижимого ощущения пространства, когда кажется, что до космоса рукой подать. Эх, вобрать бы в себя этот простор, слиться с ним, почувствовать полную свободу, волю вольную, стать частью чего-то величественного и ценного – это ли не заветнейшая мечта!

То необъятное, пронизанное солнцем пространство, что ощутил, охватывало меня всего и рождало в груди что-то жизнерадостное, светлое и природно-дикое – хотелось подобно энергичному и весёлому дикарю подпрыгнуть, потрясти копьём и первобытно испустить торжествующий вопль, чтобы своим криком разодрать горло и напрячь легкие: «Й-и-э-эх! Ого-го-го-о-о!!! Ого-го-го-о-о!» Этим диким воплем выразить избыток сил и подтвердить: «Я есть! Я здесь!!!».

Простор, свобода, беспредельность, ни пут, ни границ – всё это можно почувствовать тут в одно мгновение и замереть от необычного, почти сумасшедшего порыва… захлопать крыльями и взлететь в голубую высь, наполненную золотыми лучами солнца. Только в этом месте земли возникает такое жгучее желание броситься в небо и кувыркаться, летать, плавать, радостно и счастливо визжать в небесном необъятном царстве, как визжат пацанята, купаясь летом в пруду и блестя на солнце мокрыми загорелыми плечиками. Именно тут, в этом необузданном просторе, чувствовалась раскованность, энергия, полнота сил, желание жить и такая свобода, какую только можно вообразить. И приходило понимание, насколько человеку тесен город, как большие здания психологически давят, искривляют человека, не дают расти – город сковывает хуже смирительной рубашки. А здесь, возле Кунишного, раздолье просто удивительное – взлететь хочется от избытка пространства и воли.

С холма, где мы оказались, взгляд летел далеко-далеко, не встречая преград, туда, где круглая земля за горизонтом заворачивается вниз. И оттого, что и справа, и слева, и перед, и позади земля дугой опускается к другим странам, что ниже Кунишного, возникало стойкое ощущение, что и этот холм, и само село расположено на самой макушке большого земного шара. Яркие краски, плодородие, невыразимый простор, лучи солнца, чистота и свежесть воздуха, полнота жизни. Ах! Поцелуй Бога! И да будет так!

3

Мою глубокую очарованность Кунишным и окрестностями прервал водитель автобуса.

– Можно ехать, – объявил он студентам, вытирая тряпкой тёмные промасленные руки. Шофёр был доволен, что починил поломку, справился и что до конца выполнит миссию по доставке студентов в конечный пункт назначения. Мы вошли в салон, и автобус тронулся. Уже подъезжая к самому селу, я увидел дорожную табличку, обозначающую название села крупным словом «КУНИШНОЕ». Ничего необычного – такие таблички везде есть у населённых пунктов, – но на той же табличке, ниже названия, кривовато было написано рукой пацана: «Здесь живут люди».

Фактически, как позже осознал, в Кунишное я влюбился с первого взгляда. Село – моя любовь и моя боль. Но тогда я ещё не знал, что село станет большей частью моей судьбы, частью меня. Фраза пацанёнка на табличке при въезде «Здесь живут люди» мне запомнилась; она казалась многозначительной, глубокой, и мне уже тогда, при первом знакомстве с селом, захотелось узнать, что за люди живут на этой благословенной земле. По мере знакомства и с людьми, и с местными обычаями я всё больше и больше понимал, что народ здесь своеобразный, незаурядный, интересный, особенный или «кряжистый», по словам мудреца Мошки.

Потом, в разные годы, я часто приезжал в Кунишное и останавливался у своего любимого деда Мошки, с которым дружил, как с родным. Он всегда был мне рад, спешил угостить, устроить, и чувствовалось, что мой приезд для него праздник. Он много рассказывал в наших беседах о селе и о людях села, а однажды Мошка, подводя итог очередного рассказа, выразился про Кунишное так: «Вселенная, а не село!». И он был прав.

Наша студенческая экспедиция «за старыми песнями» состояла из руководителя Светланы Николаевны, строгой, властной, невысокого роста женщины и четырнадцати студентов: двенадцать девочек и двух парней, я и Артём. На нашем факультете в университете всегда девчонок было больше, чем парней, поскольку в гуманитарную сферу ребята идут не столь охотно, чем в сферу естественнонаучную.

Светлана Николаевна писала диссертацию, изучая обычаи и диалекты, не первый раз была в Кунишном, а потому поселилась на время у Марфы Семёновны, своей давней знакомой. Нас же, студентов, руководитель устроила в местную школу, летом пустующую. Девчонки заняли большой светлый класс, расстелив прямо на полу выделенные им матрасы и бельё, а для нас, двух ребят, выделили через коридор от класса подсобку в той же школе. Но нам с Артёмом селиться вместе с девчонками было не резон. Нет, уединиться с красавицей в отдельном уголке никто из нас не против, но жить совместно со студентками, пусть в соседнем помещении, видеть их быт, их не совсем чистые вещи, их заспанные по утрам лица, развешанное бельё на верёвочках, их «девчачью прозу», по выражению Артёма, нам не улыбалось – не хотели ранних разочарований. С разрешения нашего руководителя мы вздумали снять жильё у кого-нибудь из сельчан по приемлемой цене.

Нам повезло. Не тем повезло, что мы тут же нашли себе комнату (в селе это не так-то легко), а тем, что встретили на дороге суховатую, чуть согнутую старостью, но шуструю бабку, которую звали, как я позже узнал, Варвара Капустиха. Она словоохотливо вступила с нами в разговор, и нам показалось, что эта бабка всё обо всех знает в селе, этакое ходячее справочное «политбюро». Мы почтительно с ней поздоровались, выказывая ей всяческое уважение, и на наш вопрос «Не сдаёт ли кто жильё?» баба Варя охотно подсказала, что на соседней улице возле колодца есть дом с железной крышей, а у дома – ворота с цветочком. Там живёт в одиночестве дед Мошка. «Тот сда-аст!», – вроде как неодобрительно протянула Капустиха и, торопясь, проворно зашагала дальше. «Ишь, сколько энергии у бабули!» – воскликнул Артём, восхищаясь.

Мы нашли дом у колодца и ворота с цветочком и уже хотели было стучаться, как спохватились: мы не знаем, как обращаться к хозяину. «Мошка» – это, скорее, местное прозвание деда, а как его по имени-отчеству? Мы, приезжие, не могли себе позволить простецкого обращения с незнакомым кунишником. Потоптались у ворот и у проходящей мимо бабы спросили:

– Простите, а как зовут деда Мошку?

– Дед Мошка, – был ответ.

– Нет, по имени-отчеству?

– Да его всю жизнь кличут «дед Мошка», – пояснила она, а на её лице появилось глупое недоумение, будто она впервые задумалась, а как в самом деле звать деда?

Из затруднений бабу вывел подошедший к нам плотный мужик средних лет с короткой густой бородой и с большими, чуть навыкате глазами. (Людей с такими глазами в селе называли «лупатыми», и у подошедшего к нам мужика было прозвище «Лупа», но об этом я потом узнал).

– В чём дело, хлопцы? – бодро спросил бородач.

– Как звать деда Мошку?

– А-а, вы не местные… То-то я смотрю. А откуда? Вы что ль старые песни собираете? В Москву едут за новыми песнями, а в Кунишное – за старыми. Старина ценится, и это правильно, в старине – истина!

«Болтливый и рассуждающий», – определил я мужика, а сам переспросил:

– Так вы знаете имя отчество деда?

– Дед Мошка? Так он Нифантий Викулович, ежели официально, только у нас в селе больше по прозвищам, т. е. по прозванию обозначают.

Он сделал загадочное лицо – потом, мол, поймёте, – и махнув неопределённо рукой, неожиданно ушёл, будто почувствовал стеснение в нашем присутствии. Это был знаменитый в селе «толмач» Яшка Лупа.

У деда Мошки мы поселились без затруднений. «Живите», – предложил он, когда привел нас в отдельную, довольно опрятную комнату, где стоял стол, стулья, две кровати и старый массивный шкаф для одежды. Дед, кажется, был рад нам, своим новым жильцам – всё не так ему одиноко. Денег он с нас не взял, что нас эгоистично порадовало, только сказал: «Вы мои гости, а с гостей какие деньги?» Нам с нашими скудными копейками это было на руку. Его выгода, как мы после догадались, была не в деньгах – ему, говорливому, живому, подвижному, не хватало общения, особенно после смерти жены. Он любил поговорить (или «покалякать»), любил беседы, разговоры, шутки, и каждый новый человек был ему интересен. Дед не только с любопытством смотрел на нас, а как бы впивался в нас, наблюдал, что мы за люди, что делаем и зачем. Но и мы с Артёмом, когда уже поселились в его доме, были любопытными, задавали деду много вопросов и завороженно слушали его «казки». При таком внимании к нему дед Мошка не таил слова, расцветал в словах и выкладывал нам самые разные истории и свои мысли, а поговорить ему было о чём.

Но вот что интересно: когда мы прямо приставали к нему с фразой «расскажи, дед», он сердился и даже негодовал на нас, глупых:

– Если к человеку пристаёшь вот так прямо со своим «расскажи», то никакой мысли в голове не остаётся – все мысли от прямоты вопроса разлетаются. Тут… подход нужен.

Последняя фраза была сказана лукаво, с намёком, с какой-то хитринкой, после чего дед почесал свою лысинку. Артём догадался первый:

– О, дедуля, у нас же есть винцо, как это мы забыли? Выпей-ка с нами, – расшаркался мой товарищ.

– Ну, вот это другое дело, – заулыбался дед, и его старческие щёчки превращались в комочки, – всё вас, молодых, учить надо.

Мы действительно, пока искали дом Мошки, успели купить банку красного вина, собираясь вечером отметить наш приезд в село. Дед выпил стаканчик, что налили ему, почмокал губами, оценивая вкус, и тут же определил:

– У Еремеича взяли. Хорошее вино. У нас Еремеич – первый мастер в виноделии, талант!

Мы не отстали от деда и тоже осушили свои стаканы, посмаковали и безусловно согласились, что вино превосходное, хотя мало что поняли.

– Я, хлопчики, в своё время, – легко входил в разговор Мошка, будто смазанный вином, – много по свету поездил, и в таких ресторанах сиживал, что вам и не снилось. По торговым делам всю шестую часть суши исколесил. Много всяких вин пивал, дорогих, иностранных, многолетних – при удачной торговой сделке денег на магарыч не жалеешь, – так вот, скажу вам одну простую истину, а вы её запомните и потом сами в ней убедитесь: ни одно вино, ни французское хвалённое, ни испанское калёное, ни итальянское сладкое, ни аргентинское терпкое, ни южноафриканское кислое не сравнится с вином нашим, кунишнинским! Особенно из погреба Степана Еремеича! Да ни в жизнь! И разговору быть не может!

Когда называют прославленные марки французских или испанских вин, одна бутылка которого стоит тыщи, я усмешливо думаю, что там, в бутылке, не вкус, а только пустой престиж и реклама – надувательство богатых олухов. Богатый дурак покупает бутыль бурды, платит кучу денег, смотрит на этикетку и надувается самомнением, – мол, редкость потребляю, а потом смакует бурду. Ты не на этикетку смотри, дурень, – таких золоченных этикеток можно мильон наштамповать, – ты вкус цени. Да откуда у него вкус? Он же не был в Кунишном и не знает тонкостей подлинного вина. Денег у него много, а ума мало, вот его и раскулачили немного в ресторане. Известное дело.

Кунишнинское вино – чистое, живое и трепещущее, как губы молодушки; кунишнинское вино – живая вода, от которой воскресают и мёртвые. Кто не пробовал нашего вина, тот и понятия не имеет о вкусе настоящих вин! Вот прихожу я к тому же Степану Еремеевичу, а он степенно приносит из погреба графин вина и хлебосольно мне наливает бокальчик-другой, угощает. Ах, что за вино! Что за чудо! Темнорубиновое, насыщенное, искристое, богатое тончайшими вкусами и бесподобными ароматами – воплощение всей радости и прелести жизни!

В вине есть тайна, само вино есть тайна; оно не любит света, не любит воздуха, взбаламученности и глупого суетного движения – оно медленно созревает в темноте подвалов, насыщаясь бархатом ночи и задумчивым покоем. В мудром молчании и спокойствии оно загадочно, как вековые подвальные камни.

Недалёкие люди переливают вино, двигают с места на место, болтают его при перевозках, разливают в бутылки, кидают на прилавки, а вино от этого умирает. Да, хлопчики, то вино, что массово продают в магазинах, мёртвое, тяжёлое, вызывает головную боль и изжогу, а вино в Кунишном живое, радует душу, веселит сердце и даёт сил жить. Прасковья Кукушка, с виду баба болезная, а выпьет стаканчик и, смотришь, задвигалась ядрёно и гибко, взбодрилась, румянец на щеках возник и глаз заблестел. Ожила, помолодела, ещё чуть и в пляс пустится!

Вот вы, хлопчики, изучаете наш говор, наши песни, – это похвально, только вы мимо тайны проходите, мимо самой сути кунишника. Да, может, кунишники не слишком удобно и благоустроенно живут – и улочки у нас ухабисты, и заборы, бывает, кривоваты, и некоторая замусоренность дворов присутствует, но главная суть и главная тайна кунишника – создать прекраснейшее, драгоценнейшее вино, за которым даже из гроба рука тянется, словно покойничек говорит: «Налейте-ка и мне на дорожку, а то впереди путь дальний…». Бокальчик вина как великолепный рубин среди быта и повседневности. И многое прощается кунишнику, если он сотворил из винограда этот живительный рубин.

Мы, уже вроде взрослые, уже студенты, но слушали деда завороженно, как малые дети. А чуть позже Артём, уже знакомый с античной литературой, прошептал мне на ухо восхищённое слово: «Рапсод!».

Именно от деда Мошки (ударение на «о», не забыли?) мы больше всего узнали об особенностях Кунишного.

4

О, село-вселенная!

…Оказывается, в селе зубы точат напильником за неимением под рукой бормашины. По крайней мере так делал дед Аким Кугут – у него зуб рос в сторону, цеплял щёку изнутри и мешал старику жевать оладьи. И Аким спилил-таки мешающий выступ зуба. А чего? Потихоньку напильником вжик-вжик и за недельку управился – подровнял ущербность.

…Оказывается в Кунишном девки сушат волосы пылесосом. Вон Лушка Корзинка, девица плотная, упругая, кровь с молоком выскочила из бани в одном повлажневшем халатике на голом распаренном теле и вытащила пылесос из веранды. Вся красно-румяная после парилки она хотела сушить волосы прямо во дворе – в доме жарко, поскольку лето и теплынь кругом. Взяла в руку толстый упругий шланг от пылесоса, переставила его на выдув и включила вилку в розетку. Торопилась, вертелась, поскольку после бани она ещё собралась на танцах в доме культуры плясать – сил ей, ядрёной, на всё хватит. Загудел пылесос и от струи воздуха длинные волосы Лушки большим лохматым веером развивались на розовом фоне закатного неба.

…Оказывается, в селе живёт бородатый народ, то есть все мужики здесь носят бороды. И так это красиво, так благолепно! Борода (или кержа) – это отечество, по словам мудреца Мошки. «Режь голову, но не трожь бороду», – так здесь говорят. Но носят здесь бороды не только потому, что борода – честь и достоинство; оно-то, конечно, честь и достоинство, но, тайно сказать, мужички, обзаводясь бородой, учитывают и вкусы местных прелестниц. А местные бабоньки оченно любят щекотаться мужской бородой. Хлебом их не корми – пощекотаться дай. Безбородый для них хуже, чем лысый, никакого перчика с ним – уже издали бракуют голый подбородок, как что-то вялое и тряпичное. При виде побритого бабы морщатся и языкато говорят, кривясь: «Мужик без бороды, что суп без соли».

…Оказывается, в Кунишном, по мнению деда Мошки, давно царствует матриархат, не смотря на поголовное ношение бород мужиками. И потому царствует, что не мешает общему ладу жизни и что бабоньки здесь умные. Они с детства научены править с любовью. Жена и уважит мужа, и рюмочку в праздник поднесёт, и поклонится ему, и возвышенно скажет, что «муж для неё что крест на церкви», и покорность изобразит, и… всё будет так, как она того хочет. Дунька Цёя могла и ножки помыть усталому после работы мужу – а чего ж не помыть любимому? – но дело в семье направляла так, как сама считала нужным. Умный матриархат? Да кто ж против, ежели умный?

«Главный тот, кто рожает и жизнь продолжает, – разглагольствовал мудрый Мошка, – Если баба родит пятерых-семерых, то она царица, а муж слуга, суетится и кормит. Если одного дитёнка еле осилит, а после всю жизнь пустым брюхом хлястает, то она и в кухарки не годна».

…В Кунишном, оказывается, у всех порядочных хозяев есть банька во дворе, и эта банька в основном по-чёрному, закопченная для дезинфекции естественным дымом, будто обшита изнутри нежнейшим чёрным бархатом. О, баня кунишнинская – это чудо! Даже не восьмое, а первое чудо света! Да что там много говорить – надо протопить и идти париться. Да веничком дубовым париться, шелковистым, да с лаской трепать тело, да горячо, да огненно, да со страстью!.. О-о, куда вам, дебелые, с вашими ванными?! После баньки наступает то высшее блаженство, когда жизнь удалась и ничего больше не хочется – полная удовлетворённость и нирвана.

…А песни Кунишного! Это же чародейство голосов и мелодий. Как затянут голосистые бабоньки старинную русскую песню, так всё внутри начинает трепетать и вздрагивать от душевных вибраций. Затянут с чувством, с шутливым азартом, да ещё голосами поиграются друг перед дружкой – и далеко и красиво льётся песня… И сердце рвётся ввысь, и душа стонет, и слёзы на глазах…

…Оказывается, особенность кунишников в том, что всяк из них сызмальства имеет прозвище – или родовое, от отца полученное, или индивидуальное, как награда за особые выверты. Стоило пацану что-нибудь учудить, как он тут же получал шлепок-наименование. Мишка надул пузо, как маленький арбузик, – ни у кого так не получалось, – и тут же получил прозвище Махона. Почему Махона? Да кто ж думает, коль слово вперёд мысли лезет?

Ах, какие замысловатые прозвища выдумывались! Диву даешься гибкости русского словообразования и изощренности сельских острословов. Только на одной улице проживали: Ванька Орел, Ванька Булика, Ванька Хрюка, Ванька Буна, Ванька Ёлуп, Ванька Ева. Уже никто не помнил, почему Ванька, живший возле речки, носил прозвище «Ева», соотносимое с именем нашей прародительницы-греховодницы, выгнанной из рая, но Ева он и все тут. А еще были, процветая на одной могале, и Цвях, и Бук, и Кутулай, и Курса, и Букет, и Станушка, и Цыганчук, и Торотон, и Хрущ… Да, еще Петя Матушкин или Придурита, как ласково звали местного дурачка. Перечисление всех прозвищ заняло бы у нас пяток-другой страниц, поскольку их около пяти сотен, как посчитал местный писатель Ермил Цява, но ограничимся пока теми, что уже прозвучали.

…Оказывается, в селе бытует и часто употребляется такое любопытное словцо как «могала». Что оно значит? Эх, забыли теперешние, другими словами забили, затолкали, утрамбовали, иностранцами присыпали. А ведь «могала» – слово русское, слово древнее, это почти что «мафия» в первоначальном смысле, только без преступлений, точнее, некая «могучая кучка» (от слова «мочь»), сообщество родственников и соседей, живущих вместе на одной территории, в одном закутке. Вместе, значит, сила, мощь, могота, могала. В Кунишном могалой называют часть села, одну-две улицы, свой околоток, микрорайон. Но «микрорайон» такое поганое слово! Неудобное и корявое, только городские и могут его жевать, да и то не все. Кто из чинов придумал такое слово, тот будет в аду своим ленивым языком лизать раскаленные сковородки. Слово же «могала» – несколько вяловатое, но своё, легкое, имеет право быть и здравствовать.

Если могала – это часть села, то ясно, что село делилось на отдельные части, и это было удобно для ориентации в пространстве, особенно пьяненьким и влюблённым, что одно и то же. И каждая могала в этом славном селе имела своё название. Вот могала «Глинищи» – улица, которая ведет к местному карьеру, где кунишник глину берет да хату свою обмазывает; вот – «Пустынка», где, как говорят старики, когда-то была монашеская обитель, пустынь, и где до сих пор сохранился знаменитый родник с водой холодной, хрустящей, вкусной и целебной; вот могала Галацы, вот Заводянка, а вот «Беженарька»… бог знает, что значит сие слово, но испокон веку так повелось: «Беженарька» да «Беженарька». Может, беженцы какие там селились, а, может, кто жил там когда-то без бабы, холостяковал безбабий, безженый, дело житейское, и так долго одиношничал, что даже кличка «Безженый» появилась у него, прилипла. Потом вдруг женился, – и такое случается, – но кличка осталась. Он – «Безженый», а она, жена его, кто? Да «беженарька», кто ж еще, по ироничному выражению острослова-кунишника. Ох, любит же народец поострить, да с подковыркой, со смешком, с хохотком – вина не лей, а посмеяться дай.