Текст книги "Здесь живут люди"

– Купи, дед, шубу! Купи, дед! Шубейка-смак!

Дед остановился, проницательно посмотрел на цыгана и прищурился недоверчиво и спросил:

– Неужто новая?

– Новая, новая, – быстро закивал цыган, – как ни есть новяк, бирка только вчера потерялась.

Мошка всей пятерней властно помял мех, оценивая его качество, добротно, по-хозяйски осмотрел шубу, словно всю жизнь только оценкой шуб и занимался. Сразу обнаружил две дырки да еще третью, совсем маленькую углядел, но виду не подал. Цыган всем существом почуял, что шуба деду нравится, что на душу ему легла, как, бывает, иная вещь притянет, приглянется и уже не отпускает. Нутро цыганское сладко замерло, затрепетало в нежнейшей вибрации: а вдруг дед купит, скорее бы, черт побери, пока нет красной фуражки, а то драпать придется.

Мошка еще раз ласково, с некоторой родной любовью погладил мех – хорош, ай, хорош! Потом достал из своих широких штанин толстенькую пачку крупных денег, схваченную в талии черной резиночкой, хотел было, не торгуясь, отлистать шелковым шелестом половину купюр за шубу, но внезапно остановился, вроде передумал, вроде вспомнил, что деньги ему для другого нужны, даже вздохнул огорченно, а на лице волнами закачались сомнения и колебания. Цыган застыл, напрягся в стойке, будто его судорогой свело, затаил дыхание, боясь спугнуть дичь; шубу держал на вытянутых руках, готовый, как швейцар, по первому кивку надеть её на плечи деда. А Мошка потоптался на месте в нерешительности, зашевелил губами, что-то подсчитывая, бородку задумчиво почесал, деньги в руке на виду держал, а затем – представляете эту муку? – прямо на глазах цыгана со вздохом сунул толстенькую пачку денег в нагрудной карман своего пальто. Ай! Ай-ай! Горе мне, горе! Такая красивая пачечка, такая толстенькая пачечка, словно девушка-красавица, исцеловал бы всю до последней клеточки, и… и скрылась за грязненькими лацканами мужланского дедова пальто.

Цыган застонал, закатывая глаза к небу, будто жалуясь заступнице на судьбу, и вновь скользким ужом завертелся вокруг деда, и так гибко извивался, что почти пускался в страстный цыганский пляс. Добыча уплывала, мимо носа проскакивала – денежный, оказывается дедок, а с виду бродяга бродягой. И целая пачка, милая симпатичная пачечка денег в кармане пальто лежит, сам видел; видел, как она, красавица, туда юркнула, в этот… вертеп. Цыган голову потерял от страсти, глаза его черным огнем пылали, блеском божественных молний сверкали, а нос подвижно шевелился и ощущал запах пачечки, неповторимо-сладостный запах денег, какие там духи, о чем вы, бледнолицые?

– Купи, дед!!! – страстно завыл цыган, и вся его утроба содрогнулась – боялся, что любимая пачечка сейчас уплывет, качаясь, и навсегда растворится в толпе: «Ай! Горе мне!»

– Купи шубу, дедок-дедуля, не пожалеешь, сто лет носить будешь, меня благодарить будешь, шуба новая, ненадеванная, дешево даю!..

Он тряс шубой, поворачивал то одной, то другой стороной, дул на мех, ловко гладил его, а добротный мех щедро блестел и мягко стелился.

– А не краденная? – спросил Мошка с наивным сомнением. Он собрался уходить, уже двинулся было, но остановился в колебаниях на секундочку.

– Клянусь, нет! – жарко и честно воскликнул цыган с надеждой и вновь подскочил к деду, – Ей-богу нет, чистая, в магазине куплена, клянусь святым, зуб даю, чаверла!

Цыган опять вихрем закружил вокруг Мошки, будто это был уже не один цыган, а целая их пестрая толпа; он клялся-божился, руками потрясал в самой чистейшей искренности и одновременно всучивал деду шубу, словно нагружал шубой – уже твоя, бери, носи и не мерзни.

Растерянный, затурканный, сбитый с понтылыку, дед Мошка сдался:

– Ладно, дай-ка хоть померяю твою шубу, а то ещё, может, не подойдет.

– Подойдет, подойдёт, на тебя, красавца, все подойдет, – прыгал цыган и был почти счастлив от близкой победы.

Мошка снял своё грязненькое пальтишко, доверчиво отдал его цыгану подержать, а сам с наивной и трогательной радостью покупателя облачился в шубу и отошел в сторону, может, шагов семь, чтоб полюбоваться на себя, «красавца», в большом витринном стекле магазина. Шуба и впрямь была шикарной, дед Мошка в ней из бродяги превратился в солидного купца, даже некая спесь появилась в повороте головы. Вот бабы торговки рты раззявят, когда увидят его в шубе, лопнут от изумленной зависти. Но едва только дед шубу надел, чуть отошёл да загляделся на своё отражение в витринном стекле, как цыган неожиданно рванулся с места, со свистом, с искрами у пяток рванулся, и в один миг исчез за перекошенным старым киоском. Только и видели того цыгана! Исчез вместе с дедовым пальто, в котором лежала толстенькая пачечка денег с черной резинкой вокруг талии. Похищение невесты из-под венца!.. Эх, Мошка, хитрец Мошка, лопухнулся, обмишурился, на рваную шубу купился – ищи-свищи теперь цыгана, через минуту на другом конце города будет.

– А пальто?! Моё пальто! – страдальчески заломил руки дед. На его лице – растерянность и такая обида, что казалось, слеза сейчас брызнет на весь рынок.

Потом он застыл на мгновенье, осознал ситуацию, лицо его неожиданно просветлело, и Мошка расплылся в улыбке, щечки комочком. «Везде, везде воры!» – хитро и весело усмехнулся дед и шустренько, прямо в шубе, посеменил к подъехавшему автобусу. Уже в автобусе он залез рукой под шубу, пальцами щупая у себя на груди пачечку денег и убеждаясь, что она, с резиночкой через талию, надежно лежит в потайном кармане пиджака. То грязненькое пальтишко, что украл цыган, сами понимаете, было старое, тертое, выбросить давно пора на свалку, – в нем и кармана-то не было, только вместо кармана дырка, – Мошка сунул прямо на виду у цыгана деньги не в пальто, а глубже, в пиджак.

Теперь он солидным купцом ехал в автобусе и вспоминал цыгана.

«От же ж ворюга!» – одобрительно крякнул дед и улыбнулся, щёчки комочком.

***

Случай у переезда.

Ефим Гарбуз слыл в селе Кунишном человеком творческим. Его считали художником, и не просто, а художником в высшем смысле этого слова – и не меньше! – на том самом простом основании, что он однажды наловчился рисовать примитивные цветочки и готов был этими цветочками расписывать все подряд, на что только глаз упадет. Когда Ефим размалевал крыльцо своего дома, он отошел в сторону, чтобы издали полюбоваться своим произведением искусства, горделиво стал в художественную позу и сказал по слогам для величия: «Кра – са – та!» Половина села, побросав свои работы, сбежалась с радостным визгом, чтобы посмотреть, что такого-этакого наваял Ефимка. Все пялились на расписное крыльцо, словно высоколобые искусствоведы на выставке, ничего не понимали, как не понимают искусствоведы и критики, но глубокомысленно цокали языком, оценивали, произносили туманные фразы, удивлялись, крутили головами и говорили: «Ну, Ефимка, ну ты даешь!» Кто-то умный, кажется, Яшка Лупа, произнес ко всем прочим словам непонятное ученое слово «перфоманс» и тут же тайком задумал писать монографию о творчестве местного самородка.

После расписного крыльца жертвой художника пала Ефимова калитка, на которой однажды появились нарисованные такие же аляповатые цветы. «Кра – са – та!» – произнес довольный Ефим. Ветер трепал его художественные космы на голове и надувал перепачканную краской художественную рубашку, а его широченные художественные штаны, разноцветные от множества красочных пятен, развевались на ветру, как общеземное знамя дружбы, как флаг, сшитый из флагов всех народов. Ефиму очень нравилось свое творчество, нравилось красками преобразовывать всякие предметы, да и окружающий народ не шибко в глаза осуждал его за сиё пристрастие. Нужно ли художнику большего для счастья?

Далее наш чудный художник вздумал было расписать свой мотоцикл, но в силу запланированного творческого кризиса – а как же без него? – как-то не решился. Ограничился десятком-другим бумажных наклеек, которыми залепил весь бак мотоцикла, а так же крылья колес, сиденье, руль, коляску и даже сами колеса. «Пестренько, – подумал Ефим, – но славненько». Замурлыкал песенку, и даже попытался затянуть арию из оперы, что слушал по радио, когда творил, но дал петуха и оглянулся в смущении.

Какой прекрасный творец Ефимка! Ничто в мире не могло омрачить его довольство собой и творениями рук своих! Даже въедливая соседка, бабка Марфа. Она, согнувшись в три погибели, отчего зад её величественно возвышался среди крапивы, украдкой наблюдала в щелку забора за художественным колдовством Ефимки и дивилась диву, ибо оченно любопытно ей всё это было. Увидев облепленный бумагой мотоцикл, она хотела было бежать в дом за куском обоев, чтоб помочь соседу материалом, но не утерпела – вынырнула из-за ограды и спросила ласково да вкрадчиво:

– Фимушка, что это ты там делаешь?

– Инсталляция! – важно отрапортовал Ефим, словно выстрелил, не глядя на бабку.

При этом слове бабка Марфа вздрогнула, будто её пришибли, открыла тупо свой круглый рот и так стояла, замерев, с полминуты, а потом, сообразив закрыть высохший язык, стала испуганно креститься от такого слова и плевать через левое плечо: «Чур меня!»

Раз не получилось разукрасить мотоцикл, то сразу после кризиса Ефим на вдохновенном подъеме решил разукрасить хотя бы свою зеленую мотоциклетную каску, которую он надевал на голову, если собирался ехать на мотоцикле в район или в другие культурные, простите, центры. Причем захотел расписать каску так, чтобы это всех поражало, с ног сшибало, вызывало разговоры, анекдоты, слухи и сплетни. Какой же художник не любит быть в центре внимания, не любит всю ту ауру (и такое слово знал Ефимка!) десятка скандалов, в центре которых он сам – творец со всеми потрохами? Да-а, решил наш Ефимка устроить эпатаж, потрясти публику до печенок и селезенок, а, может, глядишь, и до почек сумеет дотянуться. Это вам не яйца приколачивать! Трудился долго, вдохновенно, с горделивым самолюбием, которое подстегивало: «Я им покажу! Я им покажу! Они еще будут мной восхищаться. И гордиться! И спотыкаться будут, когда начнут на меня оглядываться!»

И вот однажды Ефим торжественно выкатил со двора свой пестрый, залепленный наклейками мотоцикл и важно уселся в сидение. На важном лице его было выражение всеземной гордости и не меньше. Все, кто видел его в этот момент, ахнули: вместо каски на голове Ефима был арбуз, ну не прямо-таки целый, а чуть больше половины. Сначала все подумали, что Ефим разрезал пополам продолговатый арбуз, мякоть выел, а оставшуюся форму надел на голову, подвязав ее снизу белой резинкой от трусов – вот такой художественный акт произвел. Перфоманс! Да не тут-то было! Вы не знаете всех талантов этого природного художника. Когда любопытные кунишники собрались вокруг местного гения, повнимательнее присмотрелись, а некоторые и руками потрогали, то ахнули еще больше: на голове Ефима была настоящая, железная, та самая зеленая старая каска, которую он и раньше надевал, укрепляя ее на подбородке белой резинкой, только теперь эта каска так искусно была расписана под арбуз, с таким старанием разукрашена, что смотрелась краше и аппетитнее настоящего арбуза. Все вокруг не просто так, а экстазно, как выразился Лупа, восхитились искусностью даровитого таланта. Не зря, не зря Ефимка слыл художником! Арбузные полоски на каске получились знатными, очень похожими на реальные, а то и превосходили их по всем параметрам, особенно по вкусу. Так утверждал Амоська Бук, который успел зачем-то лизнуть каску – дитенок малый, всё в рот тянет! Постарался Ефим – уж очень ему хотелось всех удивить, а себя прославить. Прославил. Сельские острословы, которые долго не думают, но быстро говорят, тут же дали ему прозвище «Гарбуз», которое потом пришлось носить всю жизнь не только ему, но и его детям, внукам, правнукам, их женам, дядям, тетям, племянникам.

Да, так уж тут, в этом славном селе Кунишном, повелось издавна: уж если припечатают тебя насмешливым словом, то это всерьез и надолго. Прозвища здесь имели все: и стар, и млад. Бывало, что еще не родился человек, а прозвище ему уже заготовлено. По прозвищам отличали друг друга, прозвища подчеркивали индивидуальность местного жителя, его особенность, какую-то основную черту – словом, кунишники прозвищем метко «окольцовывали» человека, как лапку птицы окольцовывает ученый люд. Если ты мелок и пахуч, то быть тебе Чесноком или Цибулькой. У тебя ребенок вырос великаном и красавцем, а все равно он, извини, «Цибулька», и ничего здесь не поделаешь. Или – как пропечатали тебя, к примеру, Киздосом, то ты всю жизнь будешь Киздосом, плачь не плачь, и дети твои будут Киздосами. Обидно? Может, и обидно, да все равно остаешься Киздосом, будь ты в миру хоть попом, хоть полковником.

Прозвище – это навсегда, это свое, родное. Вон никто не знал фамилии Кондратки Пряника, зато при слове «пряник» у каждого возникал образ Кондратки, мужика упитанного, жадного, для которого высоким наслаждением было надуть другого. Спекульнуть, обмануть, поиметь выгоду – это его страсть, образ мысли, высокий полет. Когда ему удавалось объегорить ближнего своего, то Кондратка презрительно думал про обманутого: «Дурррак…» и наслаждался своей хитростью, чувствовал свою значимость, уважение и почет. Работал он в райпо, – какая-то полукоммерческая, полуподпольная, этакая хитрозадая, как говорили кунишники, организация. И деньга у Пряника водилась, и, судя по всему, деньга немаленькая, ибо дом у него солидный, во дворе две жирные собаки с широкими как у поросят спинами и Евдокия, весомая жена, т. е. жена весьма в теле – при ходьбе студнем трясется, а румяные щеки из-за спины видны. Словом, Евдокия, жена Пряника, женщина пышная, крутобедрая. А грудь её!.. Ах, какая ж это была грудь! Необъятная! Высокая, как солнце, холмистая, как нагорье… Мечта! Кондратка Пряник иногда клал голову на живот жены и любовался кучами телес. Работала Евдокия в местной столовой, и могла с работы незаметно для других вынести меж грудей кулек сахару, пяток яиц или кусок свиной вырезки. А вы как думали? Для чего ж такой массив?

Недавно Кондратка Пряник купил новенький автомобиль и важно раскатывал на нем по сельским улицам туда-сюда, туда-сюда, прыг-скок, прыг-скок на сельских ухабах – вызывал тем самым зависть у соседей, которые тоже хотели почувствовать прелесть «американских горок», какими были дороги в Кунишном. Пряник разъезжал и одновременно потел, потому как, ежели ему завидовали, то он, вернее, его толстая красная шея потела от удовольствия. Внимания и почета хотелось Ваньке больше всего! Считал, что чем больше у него будет дорогих вещей, тем больше уважать будут. Но чем больше вещей приобретал, тем больше кунишники смеялись над ним, а, смеясь, беззлобно презирали. «Завидуют», – думал Ванька и потел от удовольствия. Такой вот Пряник мятный. Коротенький и толстенький.

Не менее самороден был Митька Свистун. О, вы не знаете Свистунов? Так это ж целая кодла со всеми Свистунихами и Свистунятами. Много их там, белобрысых, никто не считал, и, ежели по секрету, они сами не знали, сколько их, ибо плодились ежемесячно. Один из кодлы – Митька, маленький, сухощавый, сутулый, чем-то очень похожий по форме на засушенный стручок красного перца. А болтлив был Митька до самозабвения. Таким пустяком, как дикция, он не озадачивался, говорил быстро-быстро, без пауз, и выходило в результате, что он издавал длинную череду непереводимых звуков, понять общий смысл которых могла только его жена Фрося, да и то после длительных упорных тренировок. Особенностью Митькиных длинных тирад было то, что они через равные промежутки прерывались отчетливым «твою мать». Получалось примерно так: бу-бу-бу-бу-бу – твою мать – бу-бу-бу-бу-бу – твою мать – бу-бу-бу-бу-бу. Как трудно разобраться в его дикции, так трудно было определить его возраст – и не стар, и далеко не молод, и не дряхлый, и не юный, короче, «раз и навсегда засушенный», как ляпнул однажды Макарка Воробец.

Работал Митька ездовым на деревянной повозке с деревянными колесами. Грохот от такой телеги исходил неимоверный, особенно если Митька начинал лихачить по ухабам. А лихачить он любил – какой же русский не любит быстрой езды?! Две смирные лошадки бежали изо всех сил, а поскольку сил было мало, то бежали не ахти, трясли расхристанную на полсела телегу и создавали на образцовых ухабах кривых улиц такой вселенский грохот, что ночью слышно было даже в районном центре, за пятнадцать километров, что мешало спать районному начальству. Те по ночам кулаком грозили Митьке! А тщедушному Митьке Свистуну все нипочем – трясется на повозке, щеки прыгают, рубаха сзади пузырем надулась, а длинная жиденькая бороденка, как галстук, на плечо завалилась. Эх, поехали! Догоним деда Трофима с козой.

Дед Трофим был долговязым и нескладным. Все у него выходило неловко, как-то несуразно, но по флегматичности натуры Трофим не больно огорчался своими промахами. Давно жил бобылем, бабка его умерла по болезни, и ему теперь приходилось самому и за домом смотреть, и стирать, и готовить пищу. Ну, стирал он отменно, потому что считал главным в стирке намочить одежду. А потом – «туда-сюда водой, чтоб не пахло бедой», как говорили ленивые бабы. Готовил еду он неумело, будто именно неумелость он приобрел в результате многолетнего опыта обращения с продуктами, а, главное, готовил неряшливо, и его неряшливость была, если можно так сказать, превосходной. Если жарил рыбу, то после рыба была либо недожаренной, либо пересоленной, но и в том, и в другом случае отдавала немытой сковородкой. Если кипятил молоко, то в чугунке с молоком обязательно плавал какой-нибудь комарик, а то и целая зеленая муха. Трофим брезгливо выковыривал грязным ногтем муху из молока и, зажмурившись от удовольствия, пил его прямо из чугунка, плеская молоком на грудь и тем самым смывая с груди пыль. Оладьи у него были толстыми, твердыми и вязли в зубах; картошка-пюре получалась серовато-голубой, а вместо борща выходило варево сомнительного цвета и специфического запаха. Но большое тело Трофима требовало много пищи, и дед ел все подряд, методично и неспешно работая еще сильными челюстями, будто совсем не ощущал ни запаха пищи, ни вкуса, ни цвета, как некий механизм по переработке продуктов: зажмурится и чавкает. Прозвище Трофим тоже имел, и прозвище его было странным для тех мест, даже несколько неожиданным: «Агент». Далекий от шпионажа, он тем не менее удостоился чести. А все потому, что был человеком законопослушным и ленивым. Много лет назад он по лени своей не захотел землю обрабатывать и ухитрился устроиться работать агентом по страхованию имущества. Ходил неторопливо по селу с потертым портфелем и с квитанциями, а вид при этом имел важный и законопослушный. Род его деятельности был чужд большинству сельчан, занятых больше землей-кормилицей, поэтому прозвище «Агент» прежде всего означало «чужой», а уж потом в нем звучала добродушная насмешка над ленью Трофима. Но если разобраться, то прозван он метко и логично, народец – мудр, на кривой кобыле его не объедешь.

Состарился Трофим, на пенсию давно вышел, козу завел, а вот Агентом остался до гробовой доски. Трофим? Какой Трофим? Да Агент… А-а-а… И всем ясно о ком идет речь.

И Гарбуза, и Пряника, и Митьку Свистуна, и деда Трофима судьба однажды свела в одно место. В том нет нечего удивительного – судьба ещё не так может выкаблучиваться в своих прихотях. Вот как произошло у железодорожного переезда.

Местный паровозик, бегавший по местной узкоколейке туда-сюда, от консервного завода до большой станции и обратно, был прозван «кукушкой». Может потому, что издавал кукующий гудок: «Ку – ку – у – у – у…». По сравнению с большими тепловозами, этот паровозик казался игрушечным, и вагончики у него были игрушечными, почти балаганными, а вот рельсы, светофор и шлагбаум через дорогу были настоящими и по-настоящему перекрывали переезд, когда к дороге приближалась «кукушка».

Так было и на этот раз. Трофим Агент вел свою козу по обочине дороги, когда прямо перед его носом опустился шлагбаум и перекрыл дорогу. Зазвенел звонок, предупреждающий о приближении «кукушки». Трофим мог бы прошмыгнуть через узкоколейку, потому что паровозик находился еще далеко, но дед славился, как известно, законопослушностью: нельзя так нельзя. Да и лень было торопиться. А чтобы худая и вечно голодная коза с костлявой спиной не дергала ему руки и не тянула к зеленым кустам, дед крепко привязал ее к опущенному шлагбауму и стал ждать.

Через пару минут к переезду подкатил на своем пестром мотоцикле Ефимка Гарбуз, чертыхнулся в досаде, когда увидел шлагбаум, и затормозил. Он торопился на районное сборище таких же чудиков с новым ошеломительным и одновременно охренительным проектом, которым его «долбануло», как он потом рассказывал, во сне – сейчас же у всех проекты, проекты, проекты и ничуть не меньше! На голове у него красовалась любимая арбузная каска, с которой он не расставался ни на минуту и, кажется, спал в ней по ночам.

Притарахтел на телеге к переезду и Митька Свистун. Натянул вожжи, остановил лошадей позади Ефимки и произнес длинную и абсолютно неразборчивую словесную тираду только с одним отчетливым словосочетанием «твою мать». Ефимка не понял слов Свистуна, но по тону догадался, что Митька досадует – лошади пить хотят, а тут этот чертов шлагбаум, твою мать.

Чуть попозже подъехал на своей блестящей машине Кондратка Пряник и стал в очередь за телегой Свистуна. Причем стал очень близко, резонно считая, что у телеги нет заднего хода и опасаться нечего. Не соблюл, так сказать дистанцию…

Все терпеливо ждали, когда проедет эта дурацкая «кукушка», мать ее за ногу, или за колесо. А день был, надо заметить, жарким, душным, но если сухощавый и закаленный Митька легко переносил жару и даже не замечал ее, то упитанному Прянику приходилось туго. Он поминутно вытирал потную толстую шею, которая теперь потела именно от жары, а не от зависти соседей, но пот выступал снова и снова. Пряник в пропотевшей майке с сырыми подмышками вылез из машины на воздух и тоскливо оперся, ожидаючи, на открытую дверцу автомобиля. В это время одна из лошадок то ли от голода, то ли от жажды, а, скорее всего, от безделья и любопытства потянулась к каске Ефимки, сидевшего на мотоцикле перед телегой, прямо под носом лошаденок. Лошадь, видимо, имела эстетические наклонности, хотела поближе полюбоваться знаменитым местным шедевром, а, может, приняла каску за настоящий арбуз и решила полакомиться коркой, даже зубы оскалила. Ефим видеть этого не мог, так как сидел спиной к лошадям, зато Кондратка, заметивший движение коняги, расхохотался:

– Смотри, Гарбуз, кобыла тебе голову откусит, и падешь ты жертвой своего искусства!

Жирное тело Пряника волнами заколыхалось от смеха над собственной удачной шуткой. Он, может, впервые в жизни скаламбурил.

Меланхоличный Ефимка лениво отклонил голову в сторону, но лошадь снова потянулась к каске – уж больно похоже на арбуз было.

– Ефим, – веселился Пряник, – шугани ее, дай ей в зубы, а то точно без головы останешься.

Он издевался, подзадоривал, весело науськивая Ефимку.

Гарбуз послушался – резко повернулся к кобыле и с криком «Пошла вон!» замахнулся на конягу. От неожиданности лошадь отпрянула, заржала в испуге и сильно подалась назад вместе с телегой и Митькой Свистуном. Зад повозки с торчащим обрубком дышла тут же смачно въехал в новенький капот машины Пряника, а острый обрубок эротично вошел в радиатор автомобиля. Кондратка обомлел – его гордость, его красавицу-машину в прямом смысле напялили на дышло.

– Вы чего, мужики?!. – дурным голосом заорал он, – Свистун, едрён корень, чего коней не держишь?!

– Бу-бу-бу-бу-твою мать! – вскипел Митька, что в переводе означало: «А я чего? Это Гарбуз испугал лошадь».

– Так ты же сам сказал «шугани», вот я и шуганул, – оправдывался Ефим.

Кондратка понимал, что он сам спровоцировал Ефимкино действо, что он же сам и виноват больше других, но ему так хотелось обвинить всех и вся, что закатил длинное, ветвистое ругательство, где вперемежку с матерными словами упоминались и Свистуны, и Свистунята, и Гарбузы, и Гарбузята, а также все чады и домочадцы ея, до седьмого колена. Митька с Ефимкой тоже в долгу не остались – ответили колкими и обидными ругательствами. Свистун от возмущения перешел от привычного бу-бу-бу к более тонкому и изящному би-би-би, твою мать. Его глаза округлились, жиденькая бороденка встала дыбом и топорщилась во все стороны, как изысканный веер.

За этой прекрасной яростной перебранкой, готовой перейти в рукопашную, спокойно и флегматично наблюдал Трофим Агент. Он был в стороне, он был над схваткой: и сам не пострадал, и другим не навредил. Правильный и законопослушный, он всегда считал, что если соблюдать все правила и законы, то никогда не пострадаешь. Трофим чувствовал свое превосходство над этими молодыми дураками, которые на пустом месте устроили дорожную аварию, и теперь готовы морды бить друг другу. Он отошел от шлагбаума, чтоб быть ближе к народу, чтоб лучше наблюдать «гущу события», забыл о козе при таком зрелище, и с удовольствием смотрел на перекошенные морды ругающихся мужиков, которые орали и размахивали руками. Трофим даже распереживался на этом спектакле, словно у него вот-вот должен наступить ентот, как его, катарсис, прости господи. Подерутся или не подерутся, мучительно думал Трофим, и очень хотел, чтобы подрались. А как же! Театр, спектакль вживую! Какой же театр без драки?

Дед, увлекшись сценой, монологами и диалогами, мимикой и жестами доморощенных актеров, не заметил, как проехал паровозик-«кукушка» и как потом на переезде открылся шлагбаум. А произошло это достаточно быстро. Коза, привязанная к концу шлагбаума, была неожиданно вздернута автоматически вверх и, увы, молчаливо повешена. Только копытцами воздух немножко побоксировала. Пряник, Гарбуз и Свистун увидели вдруг повешенную на шлагбауме козу, перестали ругаться, оторопело, с открытыми ртами смотрели несколько секунд на бедную животину, свисающую с конца шлагбаума, как колодезный журавль, и стали хохотать, просто дико хохотать… до слез, до хрюканья.

***

Додонова загадка

В тот злополучный летний день жара была особенно нещадной – к полудню адово пекло воцарилось повсюду, и жизнь в окружающем мире сникла, замерев до самого вечера. Листва на деревьях бессильно повисла неживыми зелеными лоскутиками, которые, казалось, страдальчески просили хотя бы каплю дождя или немного свежего ветра. Всё живое пряталось от зноя в любую мало-мальски пригодную для жизни тень: собаки равнодушно высунули свои розовые языки и развалились под домом в тоскливой неге, мечтая задаром продать прилипшие к телу шубы; пришибленные пеклом белые куры распластались вдоль стены сарая среди пыли и сора и уже готовы были от жары испариться вверх белыми ангелами; бурые коровы лежали в густой тени ореха шерстистыми бочками и дремотно жевали жвачку; а блестяще-черная, как древесный уголь, ворона не могла лететь в густом зное воздуха – только квело и беспомощно сидела на суку дикой груши, раскрыв ножницами клюв, будто сил не было его закрыть. Весь живой мир лениво томился, пережидая жару; стояла тишина, сонная, неподвижная.

Жары не боялась одна тетка Анюта Емельянчиха, кряжистая, крепкая баба лет сорока. Маленького роста, с широким азиатским лицом, она была настолько пропечена и закалена зноем, что не только не пряталась от него в прохладу своего глинобитного дома, но еще и огонь в дворовой печке-горнушке развела да принялась варить яблочное повидло в большом чугунном корыте. Варила долго; повидло уже превратилось в густую коричневую массу, пыхтело на огне, лопаясь мелкими взрывчиками в кипении, «шлепотело», как здесь говорили, а Емельянчиха, отгоняя рукой дым от лоснящегося крупного лица, неторопливо помешивала повидло широкой деревянной лопаточкой. Ни огонь в горнушке, ни пыхтящие взрывчики не нарушали знойную благостную тишину сытого августа, которая мягко разлилась повсюду и застыла в жаркой неподвижности.

И тем ужаснее, тем страшнее был контраст, когда в этой знойной тиши неожиданно раздался громкий, пронзительный человеческий визг, совершенно, казалось, неуместный в этом размягчённом мире. Даже не столько визг, сколько отчаянный вопль, который острым зигзагом разрезал дремлющее пространство на две кривые части. От такого дикого крика, вырванного из человеческой глотки, белые куры в испуге шарахнулись из-под сарая и веером рассыпались по огороду, а уснувшие было собаки вскочили на ноги и коротко взвыли, перепуганные. Тетке Анюте показалось, что крик прозвучал прямо у неё над ухом – она вздрогнула от внезапности, чуть присела на подогнувшихся со страху ногах, отчего лопаточка дернулась и кусочек горячего повидла шлепнулся ей на голую ступню. От испуга и от ожога ступни Емельянчиха на всякий случай матюгнулась шепотком («ебукнулась», как здесь говорят), потом в раздражении отбросила лопаточку, подскочила к забору и напряглась, прислушиваясь. Через несколько секунд вопль повторился, такой же безумно-дикий, такой же горестный, только на сей раз он был чуть короче. Когда Анюта окончательно определила, что крики доносились со двора соседей, семьи Додонов, она бросила на горнушке недоваренное повидло, и на коротких крепких ногах проворно побежала на соседский двор. Ещё издали, от калитки, она увидела Настю Додониху, которая криво лежала на крыльце своего дома, уткнувшись покривленным лицом прямо в бетон ступенек. Емельянчиха, чувствуя неладное и заранее волнуясь, не сразу сообразила, как открывается калитка соседей, нервно дергала за ручку, а когда, наконец, щеколда прыгнула вверх, тетка вмиг подбежала к Насте и затормошила её:

– Настя! Настя! Что с тобой?!

Настя не отвечала – она была в глубоком обмороке, и её вялое тело бессильно растеклось по ступеням и податливо колыхалось от толчков Анюты.

«Господи, что это с ней?» – в растерянности подумала Анюта. Всё вокруг спокойно, тихо, а соседка при смерти. Приступ какой иль падучая? А, может, нечистая сила замешана, господи помилуй! Анюта неловко потопталась на месте, не зная, что делать, поправила на Насте задравшееся платье и обратила недоуменное внимание на тут же на пороге рассыпанную фасоль, которая белыми бусинками устилала серый бетон крыльца. Однако Емельянчиха была не из вялых и хлипких – она энергична, закалена, а в трудные минуты особенно собрана, будто создана для того, чтоб стойко переносить трагедии. Увидела ведро с водой, стоящее у двери на лавке, схватила его и шарахнула водой в лицо Насте. «Живая!» – обрадовалась Анюта, когда Додониха зашевелилась, застонала, приоткрывая тяжелые веки на мокром лице.