Текст книги "Здесь живут люди"

2.

Пожалуй, одна тётка Феня, соседка, относилась к Акульке благожелательно – жалела её, «хорошей девочкой» называла, иногда тёплое слово «девочке» говорила, а сердечко Акульки при этом так и прыгало от тихой радости. И в горле ком от слёз. А попробуйте пожалеть обиженного? И мужик расплачется. Но тётка Феня старая была, болела, а весной померла. Грядки не успела вскопать, хотя собиралась.

Акулька, как только узнала о кончине тётки Фени, тут же бросилась, в чём была, во двор соседки. Там уже собралось много родственников, уже обмыли покойницу, уже в гроб положили. Акулька растолкала всех собравшихся, припала к гробу и разрыдалась горько-горько. Над родной матерью так не рыдала. Её костлявая фигурка сотрясалась от всхлипов. Родственники смотрели со стороны на неё несколько удивлённо, но уважительно не мешали ей переживать горе. Чуть позже, справившись с приступом рыданий и немного оторвавшись от гроба, Акулька неожиданно для всех громко заголосила – запричитала над бедной Феней:

– Тётечка Фенечка, как же это так?!

Как же ты могла оставить дом родной?

На кого ж ты меня покинула?

Кто ж тебе будет стелить дороженьку?

Кто согреет твои ноженьки?

Кто обласкает твои рученьки?

Встань, тётечка,

посмотри на солнышко,

посмотри на небушко,

посмотри на мир божий –

всё цветёт, всё тебя ждёт,

всё плачет без тебя.

Цветочки ждут, чтоб ты их посадила,

земелька ждёт, чтоб ты её взрыхлила…

Ох, горюшко! Ох, горюшко!

Родненькая моя, куда же ты уходишь?!

Как же я без тебя? Как же без тебя жи-ить?!.

Акулька билась у гроба, скулила, выла и горестно причитала нараспев – на всю могалу разносились её скорбные восклицания. Это в Кунишном называлось словом «голосить». Над покойником обычно голосили женщины, но не у каждой получалось голосить складно, то есть умело, с определённой интонацией подобрать слова, чтоб выразить всю скорбь души. На похоронах необходимо выразить боль и горечь утраты; более того, на похоронах следует вызвать боль и горечь у тех, кто закостенел внутри и самостоятельно не ощущает скорби – надо помочь человеку обрести высокие печальные чувства. На иные похороны приглашают оркестр, чтоб через траурную музыку выразить страдания потери и побудить всех к скорби. В Кунишном было не принято приглашать музыкантов; в Кунишном покойничков отпевали в церкви, а помимо церкви над ними горько и нараспев голосили. Так, наверно, в древности плакальщицы оплакивали умерших. Без голосящих у гроба женщин похороны ощущались недостаточными, незаконченными, неуважительными к покойному и, даже стыдно признаться, пресными, будто в всём обряде не хватало острой приправы в виде громкого плача и убивания над гробом. Все ощущают: когда не голосят, то чего-то важного не хватает во всей похоронной процессии, и, быть может, поэтому возникало негласное желание родных, чтоб на похоронах присутствовала женщина, умеющая голосить.

Тётечка Фенечка, – снова заголосила Акулька, -

соседушка моя дорогая.

Зачем же ты так рано собралась к богу?!

Ты же была мне, как мама,

ты же умела успокоить,

ты же могла приласкать,

ты же дарила мне доброту…

Ох, горе горькое!..

Кто теперь нам скажет ласковое слово,

кто улыбнётся с душой, кто нас ободрит?..

Ох, тётечка, тебе ещё жить да жить…

встань, родименькая, посмотри, сколько вокруг людей собралось,

посмотри на своих дочек-красавиц,

посмотри, какое у них горе…

Не уходи, тётечка, поживи ещё, поживи…

Нам так плохо, так плохо без тебя, ох!…

Акулька горестно оплакивала дорогую тётю Феню, а собравшиеся у гроба родственники и соседи были изумлены: откуда у Акульки, у этой никчёмной бабы, столько слов? И как складно голосит! Так вкладывается в слова, что от её жалостливых причитаний сердце разрывается! Её причитания были уместны и необходимы. Многие под воздействием её причитаний хлюпали носами, вытирали покрасневшие глаза, а некоторые, не сдерживаясь, заходились в рыданиях. Плакали даже те, кто не склонен плакать. Акульку слушали, не перебивая – впервые в жизни слушали до конца.

3

Где-то месяца через три после смерти тётки Фени умер пожилой тучный Калин Нифантьевич, дальний и последний родственник Акульки. Она пришла хоронить дядьку и опять, как на похоронах соседки, стала голосить, подбирая нараспев слова, которые выражали всю горечь потери последнего родственника. Она называла себя «сиротой», «покинутой», «одинёшенькой» и была искренна в изображении боли. Громким жалостливым голосом причитала над покойным и выражала такую скорбь, что слёзы у всех хоронивших сами текли из глаз. Своим плачем Акулька не только убивалась из-за смерти «дядюшки Калина», но и будила в душе каждого некую высокую тоску, от которой хотелось прореветься, забыть повседневные дрязги, стать человеком и думать о вечном. И снова Акульку слушали до конца, и снова она была в центре внимания, снова имела значение и была нужна людям.

…Так судьбе было угодно, что поздней осенью, когда на улице сыро и слякотно, когда серые короткие дни угнетали всё живое, отдал богу душу Киндин Перфильевич, мужик ещё не старый, с малыми детьми и молодой женой. Долго болел и – представился. Когда умирают молодые, ещё незавершенные люди, то это особенно больно. Хоронить Киндина, несмотря на распутицу, пришло очень много народу – горе-то какое! Пришла и сухощавая сморщенная Акулька, хотя её не звали и в родстве с Киндином она не состояла. Сама, по собственному разумению, пришла на чужие похороны. Её встретили с недоумением, но не прогнали. Как можно с похорон-то прогонять?

И опять Акулька голосила! Некоторым это казалось неуместным: чужая, а раз чужая, то что ж так убиваться? Но Акулька, казалось, пришла именно к покойному, а не к тем, кто вокруг него, и поэтому, не обращая внимания на собравшихся и даже, наверно, не думая о них, она смотрела на усопшего Киндина, горько, искренне плакала и громко причитала – умело подбирала слова, составляла фразы скорби и боли, произносила их нараспев, складно и нескучно. И многие с немым удивлением чувствовали, что от её причитаний покойник приобретал особую ценность, особую значимость – почти величие!

С той поры так и повелось в селе: как покойник в доме, так туда приходила Акулька, никчемное, ничего не значащее существо, невысокая сухонькая женщина, похожая на постаревшего подростка. Бог ведает, откуда она узнавала о покойнике, но появлялась в доме умершего одной из первых. Прощалась с покойным, скорбела, плакала, заходилась в рыданиях и постепенно начинала голосить. Её появление на чужих похоронах порой было ненужным, иногда даже раздражало родственников, но никто не смел её прогнать, тем более, никто не смел перебить её причитания – «заткнуть», как затыкали раньше в разговоре. Её слушали до конца; это очень важно, чтоб тебя выслушали до конца! У гроба усопшего она могла хоть что-то сказать людям без «затыкания», хоть поголосить… В момент чужой смерти она что-то значила – с нею считались!

4

Жизнь, увы, быстротечна – не успеешь оглянуться, как всё позади. Об этом многие догадываются, что даже удивительно…

Через восемь лет, в течение которых Акулька оплакивала и провожала на кладбище (или «на могилки», как здесь говорят) дорогих покойничков, пришёл черед самой Акульки. Умерла она в конце сентября, когда зрелая осень вошла в полную силу, и кунишники торопились убрать выращенный урожай. Умерла она одинокой, бездетной, бессемейной и нищей. Сердечко её, оказывается давно болело: надорвалось, заморилось и решило отдохнуть. Поскольку ютилась бедная плакальщица одна в полуразвалившейся хатёнке, то её труп не сразу обнаружили, а когда обнаружили, встал вопрос, кто хоронить будет? Из родственников у Акульки уже не было никого, поэтому пришлось соседям выполнить неприятную миссию: тело обмыть, гроб соорудить, могилу выкопать да попа пригласить. Хотя… кому эти хлопоты нужны? У всех же – уборка урожая! Просо надо жать и очищать!

Всё, что надо было сделать с покойной, соседями делалось с неохотой, кое-как, наспех – поскорее бы зарыть и забыть. И поп кадилом помахал чуть-чуть, формально, поскольку ему не заплатили.

Её гроб несли быстрым шагом по сухой пыльной дороге. Носильщиков гроба тайно радовало лишь то, что покойница маленькая, худая, высохшая, и нести её легко. За гробом шла горстка народу – в основном сердобольные бабы, да две старушки, которые были и кормились на всех похоронах, тем и жили.. Шли молча, насуплено. И никто не голосил! Будто и не похороны, а так, будничное и постное закапывание трупа.

Дорога на могилки шла в гору, и когда скорбная процессия поднялась уже выше церкви, всех догнала припоздавшая тётка Маруся Ершиха.

– Куда же вы так спешите? – переводя дух, упрекнула она носильщиков, – Человека хороним! Или вы хотите, чтоб и вас так бегом хоронили?

Носильщики опомнились, стыдливо замедлили шаг, стали идти печальнее, чтоб степенными шагами выразить уважение к покойному человеку, а тётка Маруся не успокаивалась:

– Неужели ни у кого доброго слова не найдётся покойнице? Она же наша, жила с нами, такая же, как мы…

Бабы, составляющие похоронную процессию, по-прежнему молчали, ещё больше насупились, у иных блеснули слёзы.

– Родименькая! – вдруг тонко и пронзительно заголосила Маруся и заголосила с таким искренним, с таким жалостливым чувством, что от одного её слова бабы, идущие за гробом, хором завыли, будто в душе каждой копилась огромная скорбь, а тут плотину прорвало. Выли от ощущения безысходности, неотвратимости смерти, никчемной юдоли жизни… рыдали не стесняясь, горько и безутешно, и каждая чувствовала, что над собой рыдает, над своей горестной судьбинушкой. О-о, горе!

– Родная ты наша Кулюшка, – голосила Маруся, обращаясь к покойнице, – всех ты отпевала, а сама сиротой осталась.

Над всеми убивалась,

всем душу дарила,

своё сердце отдавала,

а хоронить толком некому.

Ох, горе-горюшко!..

Сиротинушка Кулюшка,

куда ж ты нас покинула?

Всю жизнюшку сирота,

а теперь мы без тебя осиротели.

Кто же по нам голосить будет?

Кто отпоёт?

Кто запричитает с душой и болью?

Встань, Кулюшка,

посмотри, как мы плачем над тобой;

посмотри, какое горе нам без тебя…

Ох, Куля-Кулюшка, кто же теперь нас пожалеет?

***

Дед Мошка

Дед Мошка не любил, когда в его прозвище «Мошка» ударение ставили на последнем слоге. Обижался. Делал вид, что полон оскорблений, демонстративно отворачивался и даже мог, войдя в роль обиженного и с удовольствием изображая оскорблённость, выдавить от обиды что-то похожее на жалостливую слезу. Вряд ли его обида была серьезной, скорее, это была актерская игра на публику, (и замечательная игра), которой верили некоторые наивные кунишники, и от сочувствия к деду готовы были дубасить обидчика с грозным вопросом, не требующем ответа: «Кто посмел дедуню обидеть?!.». А Мошка, довольный произведённым эффектом своей игры в обиженного, лукаво ухмылялся… Артист, ох, артист дедок! Ну, игра не игра, а свое неприятие к изменению ударения он постоянно выказывал и с чувством опровергал искажение: «Мошка я! Мошка, а не Мошка, тьфу!» И то сказать: такой солидный дед, такой умный и хитрющий дед, а тут какая-то, прости господи, «мошка»!

На деле, если официально, старика звали Нифантий Викулович. Но имя-отчество – это наряды только по праздникам, по большим торжествам, по почётному уважению, а повседневная его одёжка – дед Мошка!

Если углубиться в коренья, то его прозвище образовалось, скорее всего, от молдавского слова «мош», что в переводе на русский означает «дед», отсюда – «мошка», т. е. вроде как «дедка» или «дедок». Русское село Кунишное соседствовало с молдавскими и украинскими сёлами, и с соседями кунишники жили мирно, почти ласково, как и полагается добрым людям. А дед Мошка, так тот вообще дружил с молдаванами, как с породнёнными – ездил к ним в гости, что-то у них покупал, что-то им продавал, и сам любил принимать у себя молдаван и пить с ними по стаканчику доброго вина, когда они радостно навещали его. Привозит к нему, допустим, мош Ион (дед Ваня) из соседней Кушмирки кабана на каруце (телеге) и кричит, не успев войти во двор:

– Покупай, Нифанька!

Мошка бежит смотреть товар, кабанчик ему нравится, он загорается купить, а дед Ион, видя волнение покупателя, назначает цену повыше. Но Мошка не сдаётся – он категорически отвергает цену продавца и назначает свою, совсем маленькую. Дед Ион возмущается, заливается длинными молдавскими тирадами, но цену сбавляет. Мошка в свою очередь всячески выражает сомнения и колебания, что-то вроде «да не очень-то и хотелось», но цену свою увеличивает. Идёт замысловатый и эмоциональный торг, и в этом весь смак!

– Да смотри, какой жирный, какой упитанный, какой чистый кабан! – нахваливает дед Ион

– Вижу-вижу, – отвечает Мошка, – а вот хвостик у него не туда закручен, и уши у него слабоваты, и хрюкает он как-то не так…

Он всячески принижает несчастного поросёнка, а дед Ион аж краснеет от негодования: «Ты не на хвост смотри, ты посмотри, что под хвостом сплошное сало!». Он готов маникюр сделать на копытах кабана, лишь бы продать.

– Сало-то сало, а вот спина худовата, – гнёт своё Мошка.

Словом, торгуются долго и с удовольствием, доходя в спорах до выяснения вопросов о родственниках и прародителях всех кабанов, свиней и свинят. Это и азарт, и беседа, и эмоциональное общение. Наконец, сходятся в цене, бьют по рукам, загоняют хрюкающую животину в сарай Мошки и идут рассчитываться и пить магарыч. Потом дед Ион уезжает на своей каруце, довольный, что сбыл ненужного ему кабанчика, а Мошка рад тому, что не слишком дорого купил прекрасного поросёнка.

Молдаване, когда торговались, на свой лад называли его уважительно «мош», т. е. дед. Отсюда, видимо, и прозвище пошло-поехало, потому что со временем все, и русские, и молдаване, стали его называть «мош». Прилипло прозвище, утрамбовалось, репяхом (репейником) навеки прицепилось. Спустя какой-то период, «мош» превратилось по простецкому употреблению в «мошку». И, пожалуй, не могло не превратиться! Кунишники очень чутки к своему языку: если в слове «мош» ощущается что-то солидное и несколько неповоротливое, то слово «мошка» (а то и «мошка», ежели за глаза) более живое, юркое, уменьшенно-ласковое, и оно как нельзя лучше подходило к облику и характеру деда. А дедок он был еще тот! Невысокого росточка, худоватый, шустрый, подвижный и «прыткий», как его обозначали кунишники, причем настолько прыткий, что казалось, будто дед постоянно находится в движениях, в жестах, в поворотах; иногда так и хотелось ему сказать: «Ну-ка, посиди спокойно, дедуль, угомонись, дай на тебя посмотреть, ртуть ты этакая».

И внешность его замечательна – живописна. Художники таких любят. Над ушами – волос кудрявый с проседью, зато на макушке расположилась лысинка, чуть поросшая пушком, но лысинка ничуть не портила голову деда, скорее, украшала, как уютная поляна в лесу. А снизу лицо Мошки до самых ушей обрамлено короткой густой бородкой, чем-то похожей на плохо стриженый газон, но бородка не мешала лицу быть таким же подвижным, как и сам дед: оно живое, насмешливое, улыбающееся, а когда дед улыбался или от души смеялся, его щеки превращались в упругие комочки с легким румянцем. При этом глаза Мошки, совсем молодые, незамутненные, смотрели на тебя лукаво, с добродушной хитринкой, с прищуром – мол, всё-всё понимаю и.. не осуждаю: все мы люди, все мы выгоду ищем. Что же касается носа… (Тут рассказчик в некотором затруднении). Нос его бросался в глаза с первого взгляда некоторым, скажем так, своеобразием: этакая миниатюрная бочечка, прилепленная посреди лица и несколько закруглённая спереди, что делало нос похожим на маленькую продолговатую гирьку. Догадывался или нет Мошка о гирьке на лице, но это вовсе не смущало деда, не сковывало его подвижности и даже придавало всей живописной внешности деда некий стиль, изюминку. Более того, казалось именно нос выражает всю хитроватость деда. «У тебя, дед, на носу написано, что ты хитрый», – смеялись кунишники. Мошка добродушно смеялся вместе с ними, тут же вспоминал какую-нибудь историю, анекдот, принимался с охотой рассказывать, потому как не только был подвижным, но и говорливым. До болтливости говорливым.

2

Бог наградил деда таким носом-гирькой, наверно, за его приверженность к торговому делу. Это сейчас Мошка постарел, все больше дома сидит, бородку чешет, хозяйством помаленьку занимается да сказки-байки охотно рассказывает всякому, кто под руку попадется. А когда был моложе, то слыл среди кунишников отменным купцом – всю шестую часть света изъездил по торговым делам. Перемещался в пространстве шустро, даже проворнее ведьмы на метле. Допустим, в понедельник он был в соседнем селе, к товару приценивался, во вторник его можно было уже встретить в областном центре на рынке, в среду он был уже на Урале, в любимом городе Свердловске, и не удивляйтесь, если к выходным столкнетесь с ним где-то на Сахалине. Или – в Архангельске. Представляете, какие пути-метания! Какие просторы осваивал! Юркий дедок, худощавый, он везде своим носом гирькой вынюхивает, где какой товар продается и почем, в каком количестве, что сейчас в цене, а что и даром не надо. Тут же соображает, где что взять, куда что сбыть, на чем доставить, у кого деньгу получить, чтоб снова в товар её вложить.

Эх, любил Мошка торговать! А с каким удовольствием торговался и мастерски сбивал цены в свою пользу! О, это песня! Нутром чуял, что можно сейчас купить дешево, а через неделю продать втридорога; или смекал в одном месте купить товар по бросовой цене, а в другом городе сбыть его с большой выгодой для себя. Дружил с цифрами, считал, прикидывал, отнимал, обнимал, прибавлял, умножал, – в голове ясность, четкость, будто счетная машинка, которая никогда не ломалась. Иногда загорался какой-нибудь вроде выгодной на первый взгляд операцией, но после тщательных в уме подсчетов ему становилось ясно, что это пустые хлопоты, и дед остывал с сожалением, приговаривая: «За морем телушка полушка, да рупь перевоз».

– Как дела, дед? – спрашивали его знакомые при встрече. А знакомых у него было много в каждом городе, особенно на рынках, в торговой среде.

– Крутим-вертим, – отвечал неопределенно Мошка и загадочно улыбался, округляя щёки, – крутим-вертим.

Отвечал на ходу, не останавливаясь для пустых разговоров – ему некогда, он вечно куда-то спешит, широченные штаны на нем флагами-парусами трепещут от быстрой ходьбы.

– Молодец! Ну-ну, давай-давай… – так же неопределенно подбадривали и одобряли его знакомые торговцы, но подбадривали как-то в спину, так как шустрый дед был уже далеко, вот-вот скроется за углом.

Трудно заподозрить Мошку в жадности – при всем «кручении-верчении» он не был шибко богат, словно не ставил своей целью сорвать куш, «наварить», словно деньги были для него не главным. «Сор», – иногда небрежно-презрительно говорил Мошка про деньги. Можно с большой долей истины предположить, что для Мошки самым большим удовольствием были не столько деньги, сколько желание ощущать себя ловким, удачливым, смекалистым и умение быть таковым. Он не боялся потерять большие суммы, разумно рисковал, не дрожал над пачками денег, торговые операции проводил легко, играючи, с шутками-прибаутками, располагал к себе людей веселым обаянием, и все, кто вступал с ним в торговые сделки, не имели на Мошку обиды или досады, что продешевили. «Пришло-ушло, осталась жизнь – жизнь осталась!», – то ли приговаривал, то ли утешал Мошка и себя, если проигрывал, и того, кого он обставлял. Мудро, очень мудро.

Хотя, правды ради, надо сказать, что черноусые торгаши, всегда досадовали, когда Мошка их ловко надувал, от досады бледнели, готовы были волосы себе рвать не только на голове. Да кто ж виноват, что торгуются они яростно, с оттенком злобности, с каким-то судорожным от жадности цеплянием за каждую сальную деньгу. Черноусые в тайне считали белобрысых дураками, надували их, поскольку белобрысые были доверчивы, не любили торговаться и жадничать, а раз ты доверчив и нежаден, то, по мнению черноусых, ты глуп и достоин презрения. Однако дед Мошка на рынках не раз надувал черноусых, и делал это мастерски, подлавливая их на страсти к дешевке и скаредности.

Вчера, например, Мошка сбагрил черноусым целую машину товара по смехотворной цене. Те по жадности скупили всю партию, рассчитывая перепродать товар в три раза дороже. И только на другой день обнаружили, что дед их крупно надул: продал им такую дрянь, которую перепродать они и за три года не смогут. Этот мусор никому и даром не нужен, а покупатель шарахается в сторону от такого «товара». Стоят черноусые за прилавками, бледные от досады, унылые, будто из окна ночным горшком облитые, скучают без торговли, а дед Мошка, с утра уже пьяненький, веселый, идет меж торговыми рядами рынка и хитро спрашивает черноусых:

– Как торговля? Как товар?!

– Хорошо, дед, хорошо, – отвечают черноусые. Гордые, не признают, что он их надул.

– Ну, раз хорошо, то у меня еще есть такой товар, – смеялся дед, щечки комочком, – приезжайте, дешевле отдам.

– Иди, дед, иди, – еле сдерживались черноусые.

Мошка уходил, довольный, и ехал на другой рынок, где у него были уже другие интересы и виды.

На всех рынках большого города дед был «своим», его тут знали, его уважали, его же опасались – надует, за три копейки надует, глазом моргнуть не успеешь, да еще рассмешит при этом.

За своей одеждой Мошка не следил, не придавал ей значения, ходил в коротком потертом пальто неопределенного цвета, в странных широких штанах с большими карманами и в стоптанных кирзовых башмаках, которым было лет пятнадцать от роду. Когда он, – случалось и такое, – долго и задумчиво смотрел на свои неказистые ботинки, как на чужие, ему в голову отдаленно приходила мысль, что сменить бы надо хоть обувку, на что сам же отмахивался и сам же себе с иронией отвечал: «Свататься не маю», в смысле, не собираюсь. Натянет на свою лысинку дранную шапку или мятый картуз, облачится в старое пальто, нос-гирьку поднимет по ветру и – вперед, торговать и торговаться. Словом, по виду Мошка был бродяга бродягой, но знающие торговцы не без основания полагали, что деньгами дед ворочает крупными, тайные торговые операции проводит, где суммы фигурируют заоблачные, вам и не снилось. Мошка их не разочаровывал, наоборот, держал марку пройдохи, причем пройдохи удачливого, хитрого и веселого.

Кроме крупных сделок не гнушался дед и обычным простым продавцом становиться за прилавок, даже любил это делать, «общаться с народом», как это он называл. С шутками отпускал товар, ловко и небрежно считал деньги, легко возвращал сдачу, играючи вертел весами. Его жестами за прилавком можно было любоваться, как на концерте любуются изящными жестами дирижера. Внимательный покупатель следил, чтоб на весах был килограмм и не меньше, дед честно отвешивал килограмм продукта и даже чуть больше, так сказать, «с походом», но все равно покупатель уносил с собой только 950 граммов. Ой, ловкач, Мошка! Почти фокусник и маг – ловкость рук и никакого обмана! Но особо не наглел – 30-50 граммов недовеса и не больше. «Взять немножко – дележка. Торговля без обману не бывает!»

– Дедуля, ты мне недовесил 50 грамм! – иногда возвращался и вопил шибко дотошный покупатель.

– Правда? – расплывался дед в улыбке, – ай-ай, нехорошо вышло, ошибси, вот тебе двести грамм сверху.

Дед хитро улыбался, а покупатель от щедрости такой смягчался, брал добавку и уходил, купленный. Только и в добавке не было двухсот граммов!

Да, ловкий дедок, пройдошистый, нос маленькой гирькой и щечки комочком.

3

Но нарвался однажды Мошка на цыгана, всерьез его не принял… Эх!..

«Цыган ходит, люльку курит,

А цыганка людей дурит…» -

поется в народной песне. Дурят, ох, еще как дурят! И ведь народ знает, что дурят, а всё равно остается в дураках. «Позолоти ручку, красавец, всю правду скажу: ждет тебя казенный дом, дорога дальняя, король бубновый, валет червовый, шестерка треф и пятерка крест – все сразу, лишь бы затуркать, заморочить, – вай-вай, а дома может быть беда, позолоти ручку, порчу сниму и последнюю с тебя рубаху сниму заодно». Наврут олуху с три короба, все деньги вытащат на позолоту ручек, ножек, плеч, локтей и особенно зубов. Золотые зубы – признак богатства у многих цыган, а если у тебя зубы крепкие, белые, ещё свои, природные, то значит, ты беден, тебе срочно надо выбить все здоровые зубы, чтоб ты не позорил целый табор.

Недавно цыгане расположились у моста того города, где в данный момент находился Мошка, и стали… медом торговать, словно у каждой цыганской семьи по десятку пасек. И мед-то какой вкусный! На деле, свистнули цыгане где-то бочку патоки, разлили патоку по банкам, сверху каждую банку чуть заправили душистым майским медом и дают дурачкам пробовать – вкусно! Покупает простофиля патоку, думает, что это мед, радуется по-простофильски дешевизне, а потом лопает патоку да еще хвастает! «Эй, Ваня, откуда у цыган пчелы? Ты что, совсем дурень?» А цыгане – люди творческие: продав патоку, стали вдохновенно думать, как бы еще облапошить близкого своего да выгоду с него поиметь. Но они народ простодушный, дурят не по злобе, дурят только потому, что есть такие недотепистые, которых просто грех не надурить. Прямо руки чешутся у цыган наказать людскую глупость и жадность. Так что, если подумать, то дурят они с высокой и благородной целью проучить: а не будь дураком!

Но цыганам никогда не удавалось надурить кунишника! Что вы?! Да ни в жизнь! Пытались много раз, да сами в дураках оставались. Так думал Мошка и вот сам нарвался, лопухнулся, бдительность потерял. Самодовольство губит людей, самодовольство! Впрочем, расскажем, как было.

4

Дед Мошка обитал в больших городах на рынках и возле рынков, продавал знаменитые кунишнинские веники, грецкие орехи, семечки подсолнуха, сухофрукты и многое другое, что удачно под руку попадет. Продавал или оптом, или россыпью, когда как выгодно, по-всякому бывало. Музеи, театры и прочие красоты города его не интересовали, не за тем ехал, хотя в силу своей неугомонности бывал и в музеях, даже обнаженного Давида видел. Потом бабам-торговкам про голого мужика рассказывал – стоит, мол, красавец голый и все у него видно, – те не верили, удивлялись городскому разврату и загорались пойти в музей посмотреть.

Атмосфера рынка с его деньгами, обманом, грязью и весельем была для Мошки привычной, почти родной. Ему нравилось, что здесь царит литое интернациональное братство продавцов против разрозненных и глупых, как казалось продавцам, овец-покупателей.

Общий интерес заработать на купле-продаже сплачивает людей разной масти в особый монолит, которого не может достичь никакая пропаганда братства и равенства. Все продавцы, любой нации – свои! В этом сообществе продавцов и впрямь была высокая степень взаимовыручки и взаимопомощи: то за чужим товаром присмотрят, если кому-то надо отлучиться, то бескорыстно дадут дельный совет, основанный на предыдущем опыте, то могут даже деньгами выручить, если кому-то враз потребуется крупная сумма. Но идиллия братства и семейственности продавцов существовала только до того момента, пока совпадали интересы. Стоило кому-либо опустить цену ниже, чем у других, чтоб побыстрее сбыть залежалый товар, или стоило кому-то занять выгодное, но чужое место, или стоило еще каким-то образом нарушить заведенный порядок, как тут же раздавались крики, матерная ругань и угрозы, доходившие до рукопашной. Особенно лютовали бабы-торговки, радуясь возможности проявить собственную разнузданность, которую приобрели за много лет работы в торговле. В конце-концов, после криков, заковыристого мата и прочей ругани нужный порядок восстанавливался, каждый сверчок сидел на своем шестке, и снова на рынке воцарялось литое интернациональное братство продавцов.

Дед Мошка на тот момент, о котором идет речь, уже свое отторговал: весь товар продал до зернышка. Осталась только пустая тара, мешки да ящики, с которыми дед не знал, что делать, а выбросить добро на кучу рыночного мусора было жалко. Теперь он, богатый, денежный, может ехать домой, в Кунишное, заранее накупив конфет, сушек, лимонов, хорошего индийского чаю и прочих лакомых гостинцев, к примеру, в виде больших плоских консервов отборной атлантической сельди, которую страсть любили в селе, а кроме сельди набрать дефицитных в ту пору, а потому хитро, через знакомых раздобытых банок с испанскими черными, блестящими маслинами, что в те времена для кунишников были редким деликатесом, а потому по-особому ценились и употреблялись только в торжественных случаях – на общих поминальных обедах, свадьбах, заручинах…

Через несколько дней дед Мошка, нагруженный чемоданами и сумками, потный, усталый, пропахший запахами дорог, города, поезда, ввалится богатым купцом в родной дом, чем удивит и обрадует Анюту, свою скромную богомольную жену. Тут же, узнав о приезде Мошки, прибегут дети, внуки, запищат, завизжат, набросятся на гостинцы и обновы, создастся суета праздника и радости. «Пришло-ушло, а жизнь осталась. Жизнь!»

Однако на этот раз, распродав товар, дед домой почему-то не торопился – то ли билет на поезд не успел купить вовремя, то ли никак не может расстаться с рынком, где половина продавцов, как родные. Хозяином идет он меж торговыми рядами, на которых пестрыми холмами высятся фрукты и овощи, густую бородку солидно почесывает, хитро улыбается, щечки комочком, то квашеной капусткой угостится, схватив щепотку прямо из ведра, то солененьким, землянисто-зеленым огурчиком хрустнет, то ядреную шутку-прибаутку отчебучит – знакомые бабы-торговки, толстозадые, румяные, за животы от смеха держатся, о торговле забывают и весело кричат деду в спину: «Ну, Мошка ну, Мошка кусачая, никак от тебя не избавишься!..» Мошка так благодушен, что даже не обижается на изменение ударения в своем прозвище – он свободен, доволен и собой, и веселым вниманием к себе, хотя на его плечах висит все то же потертое пальтишко, что и пять лет назад, на голове – запыленный картуз, а широченные штаны флагами развеваются от сквозняка.

5

В тот день на рынке объявился цыган в роли продавца, никому незнакомый, чужой, раньше старожилы рынка его здесь не видели. Цыган зыркнул черным глазом по сторонам, видимо, боясь красной фуражки милиционера, потом достал из грязной клетчатой сумки шубу, явно краденую, и у ворот рынка, на самом бойком месте, стал шубу торговать. Приставал к каждому встречному-поперечному: «Купи шубу! Купи шубу! Новая шубу, дешево даю, зима скоро, холодно будет… Купи шубу!» Шуба и впрямь была хороша, подумаешь, всего две дырки, незаметно, зато мех настоящий. Но добропорядочные покупатели рынка только шарахались от наглого цыганского напора. Когда веселый, даже вроде как хмельной Мошка выходил с рынка, к нему подскочил цыган и заплясал вокруг деда: