Текст книги "За чужую свободу"

XXIV

Витролль был прав. После победы при Ротьере занятие Парижа считалось в главной квартире несомненным.

Александр был озабочен тем, чтобы медленность движений Шварценберга не дала Блюхеру возможности первому вступить в Париж, и писал ему, чтобы его войска не входили в Париж до прибытия туда союзных монархов, что» политические соображения величайшей важности того требуют».

Императорская квартира пребывала в радостном ожидании.

Наконец, по настоянию Александра, Главная армия медленно и лениво двинулась вперед.

Следом за нею выехала из Труа по дороге в Ножан и императорская квартира.

Блюхер, действительно, торопился. Он двинул свою Силезскую армию вдоль Марны и по обыкновению отдавал только один приказ: «Вперед». Уверенный почти в полном уничтожении французской армии после битвы при Ла – Ротьере, он шел усиленными переходами, разбросав более чем когда‑либо отдельные части своей армии.

Маршалы угрюмо перешептывались в тесной приемной императорской главной квартиры в Ножане.

– Нам нужен мир, – говорил вполголоса Ней, встряхивая своей львиной гривой. – Что можем мы сделать теперь, после Ла – Ротьера!

Макдональд пожал плечами:

– Он весел, как после победы.

Немного в стороне от них с мрачным усталым лицом стоял маршал Мармон, герцог Рагузский. Он стоял, опустив голову, по – видимому, в глубоком раздумье. Темные волосы в беспорядке падали на его лоб.

– Ваше мнение, герцог? – обратился к нему Макдональд.

Маршал поднял голову.

– Мое мнение? – переспросил он, словно сразу не поняв вопроса. – Мое мнение? Да, я очень устал… Он сам сказал: «Молодая гвардия тает, как снег…» – А когда я указал ему на жалкую участь жителей и всей Франции, разоренной этими разбойниками – немцами, знаете, что он ответил мне? Он буквально сказал мне: «Ну, в этом еще нет большой беды! Когда крестьянина ограбили и сожгли его дом, ему не остается ничего больше, как взять ружье и сражаться». Вот его слова. Поговорите с ним! – добавил Мармон, безнадежно махнув рукой.

– Наш долг представить ему положение дел, – сказал Ней. – Союзники готовы на мир, – так, по крайней мере, пишет герцог Виченцкий. Повторяется история в Праге и Франкфурте.

В эту минуту в приемной появился герцог Бассано с озабоченным лицом.

– Что нового? – встретили его маршалы, – что пишет Коленкур?

– Все зависит от него, – тихо ответил Маре, указывая на дверь императорского кабинета. – Я передал ему еще утром письмо Коленкура. Англия, Австрия и Пруссия согласны на мир, противодействие русского императора будет сломлено. Но медлить нельзя. Надо воспользоваться моментом. Меня призвал к себе император.

– Нас тоже, – отозвался Макдональд.

– Так я рассчитываю на вас, – сказал Маре. – Вы должны помочь мне.

– О, очень охотно, Мы, конечно, поддержим вас, – твердо произнес Ней, выпрямляясь во весь рост, взглянув почти с угрозой на дверь кабинета.

Заветная дверь тихо отворилась, и показалась фигура начальника штаба Бертье, принца Невшательского.

Он дружески кивнул головой Маре и маршалам и тихо произнес:

– Император просит.

И все эти люди, тысячу раз смотревшие бесстрашно в лицо смерти, только что так независимо, с сознанием собственного значения обсуждавшие поведение императора, вдруг стали похожи на школьников, которых строгий учитель позвал на экзамен. Они переглянулись, и никто не спешил переступить первым порог кабинета. Наконец, по нетерпеливому жесту Бертье, герцог Бассано двинулся вперед.

В маленькой комнате перед кабинетом сидел за столом барон Фен и что‑то писал. При входе маршалов он встал. Они молча пожали ему руку и прошли в кабинет, дверь которого была открыта.

Около камина, положив ногу на ногу, сидел на низеньком стуле император, в руках у него была книга.

При входе маршалов он положил раскрытую книгу на стоящий рядом с ним маленький столик и поднял ясное спокойное лицо. На этом бледном строгом лице не было и признака тревоги.

– Добро пожаловать, мои друзья, – начал он. – Ну, Маре, говорите. Коленкур требует полномочий, союзники согласны на мир, если я уступлю им Бельгию и левый берег Рейна. Ведь так?

– Так, ваше величество, – низко наклоняя голову, ответил Маре.

– Неприятель грозит Парижу, – мрачно произнес Ней, – задержать его нельзя. Они всей массою двинулись из Труа по дороге на Париж и по нашим трупам вступят в столицу.

Наполеон спокойно выслушал маршала, и едва заметная улыбка появилась в углах его губ.

– Да, – ответил он, – мы бы так и сделали, но такой простой план покажется нашим союзникам недостаточно ученым. Они любят маневрировать.

– Это не спасет дела, Франция хочет мира, и мы… – смело начал Макдональд, ободренный спокойным тоном императора. Но он не кончил.

Наполеон сделал движение встать и бросил на маршала короткий, как удар, угрожающий взгляд.

Вся смелость Макдональда мгновенно исчезла. Он сделал полшага назад и смущенно пробормотал:

– Я только хотел указать, ваше величество…

Но Наполеон резко прервал его.

– Заметьте, герцог, что Франция хочет того, чего хочет ее император, – и император, обратясь к Маре, продолжал уже совершенно спокойно. – Вот, Маре, замечательная книга! – Он взял со столика книгу, которую читал. – Вы, наверное, знакомы с этим классическим сочинением: это Монтескье, «О причинах величия и упадка римлян». Не правда ли, какое замечательное место? Прочтите эти строки, отчеркнутые ногтем, – продолжал он, подавая Маре книгу.

Изумленный Маре почтительно принял из рук императора книгу.

– Прочтите вслух, – добавил Наполеон, наклонив голову, как человек, приготовившийся внимательно слушать.

Маре прочел:

«Наиболее поразительный известный мне случай величия духа проявился в решении современного нам монарха скорее погибнуть под развалинами своего трона, чем согласиться на предложения, унизительные для его царственного сана. Он обладал слишком возвышенной душой для того, чтобы спуститься ниже того уровня, на который оттеснила его неприязненная воля Рока…»

Маре опустил книгу. Лица маршалов потемнели еще больше.

– Ну, что вы скажете? – резко спросил Наполеон.

Легкая краска волнения показалась на лице Маре.

– Государь, – тихо начал он, – мне лично известна еще более возвышенная комбинация. Вам представляется теперь возможность пожертвовать своей славой, дабы закрыть бездну, угрожающую в противном случае поглотить не только вас самих, но и всю Францию.

Взволнованный Маре замолчал. Наступило напряженное молчание. Слегка нахмурясь, император взглянул на взволнованное лицо Маре, на усталые, с выражением почти отчаяния, лица своих маршалов и порывисто встал с места.

Он сделал несколько шагов по комнате и, остановясь перед маршалами, вдруг совершенно спокойно, ясным и ровным голосом произнес:

– Ну, что же, господа, раз вы пришли к такому убеждению, заключайте мир.

Глаза императора смотрели ясно, но в их ясной глубине словно бегали какие‑то искры. Лица маршалов прояснились. Маре с удивлением и как бы недоумением смотрел в лицо Наполеона. Это было так неожиданно.

– Ваше величество, – начал Маре, – какие же инструкции соизволите вы дать герцогу Виченцкому?

Наполеон повернулся и, пройдя несколько шагов по комнате, ответил:

– Пусть Коленкур устраивается, как хочет, и подписывает, что ему заблагорассудится.

– Но, государь! – произнес Маре.

Наполеон резко прервал его.

– Фен, – громко крикнул он, – составьте для герцога Виченцкого, – обратился он к вошедшему барону, – от моего имени письменное разрешение принять все меры, какие ему покажутся необходимыми для спасения столицы. Поторопитесь.

Фен вышел с поклоном.

– Условия вашего величества… – снова начал герцог Бассано.

– Условия, Маре, пусть определяет Коленкур, – опять прервал его император, – я могу вынести всякое бедствие, какое на меня обрушится, но, разумеется, не стану диктовать унизительные для себя условия мирного договора…

Через минуту Фен вернулся и положил на стол бумагу, перо и поставил чернильницу. Наполеон едва пробежал ее глазами и поставил над ней большую букву N с росчерком и кляксой.

– Вот видите, Маре, – сказал император, – успокойте Коленкура. Быть может, вечером я дам инструкции. Зайдите.

С глубоким поклоном Маре вышел. В соседней комнате он остановился около Фена и тихим шепотом сказал:

– Я не знаю, радоваться ли и что все это значит? Я боюсь, что Коленкур никогда не решится взять на себя такой страшной ответственности. А это единственный случай. Император великолепно знает нас и не потому ли он так легко согласился.

Фен пожал плечам.

– За последние дни, – тоже шепотом начал Фен, – император исключительно интересуется Парижем. Мы имеем самую оживленную переписку с регентством, только я думаю, что это так не кончится.

Маре задумчиво покачал головой.

– Все же надо торопиться, – сказал он, – я от себя напишу Коленкуру. Как жаль, что союзные монархи высказали решительное желание, чтобы переговоры вел герцог Виченцкий, а не я.

– Да, это очень жаль, – вздохнул Фен, пожимая руку Маре.

Маре ушел, а Фен погрузился в чтение груды бумаг. Из кабинета звучали оживленные, бодрые голоса. Шум открываемой двери заставил Фена поднять голову. На пороге показался дежурный адъютант.

– Курьер из армии герцога Реджио с экстренным донесением, – произнес адъютант. – Он просит доложить о нем императору.

– О – о, – встрепенулся Фен, – пусть войдет, я доложу сейчас. Таких гостей не задерживают.

Адъютант вышел и тотчас же вернулся в сопровождении виконта де Соберсе. Соберсе имел усталый, но вместе с тем радостный вид. Он весь был забрызган грязью.

Фен кивнул головой и поспешил в кабинет.

– Император ждет вас, – произнес он, тотчас же возвращаясь.

Виконт, заметно взволнованный, вошел в кабинет и, отдав глубокий поклон, остановился у порога.

– А, Соберсе! – воскликнул император. – Вы, наверное, привезли нам хорошие вести?

Маршалы ждали с напряженным вниманием.

– Ваше величество, – прерывающимся голосом начал Соберсе, – герцог Реджио приказал мне донести его высочеству принцу Невшательскому, что армия князя Швар – ценберга медленно идет из Труа на Париж, а Силезская армия фельдмаршала Блюхера двинулась по левому берегу Марны через Эперне, Дорман, Шато – Тьерри и Ферте – су – Жуар…

– А! – вырвалось у императора короткое торжествующее восклицание. Глаза его засверкали, ноздри слегка расширились. – Вы уверены в этом? Вы не ошибаетесь?.. – быстро спросил он.

– Нет, государь, – ответил Соберсе, – ручаюсь головой, я сам убедился в этом.

– Но ведь этот свинцовый болван губит свою армию! – воскликнул Наполеон, бросаясь к разложенной на большом столе карте. Несколько мгновений он смотрел на карту, потом весело обернулся и крикнул: – Герцог Рагузский, вам принадлежит честь первого удара. Взгляните, друзья мои. Я говорил, что прямой удар на Париж для них недостаточно учен. Браво! Браво! Драгоценный Блюхер!

Маршалы наклонились над картой, с любопытством слушая короткие, похожие на восклицания, замечания Наполеона. Они были слишком военными, чтобы не почувствовать положения и не затрепетать знакомым трепетом ожидания победы. Они с полуслова поняли своего вождя и императора. Они увидели добычу, беспечно стремящуюся к своей гибели, и в них заговорила кровь прирожденных воинов.

Бертье уже торопливо набрасывал на бумагу отрывочные приказания императора. В эти минуты усталые маршалы, казалось, забыли свои мечты о мире. Во всяком случае, если мир – то поело победы! Мир со славой! И они верили в эти минуты, что вновь пробудился усыпленный гений Наполеона и что опять для него нет ничего недостижимого.

Взгляд императора упал на Соберсе, бледного, едва державшегося на ногах.

– Как, Соберсе! – воскликнул он. – Вы все еще капитан? Поздравляю вас с чином полковника. Пожалуйста, без благодарности, мой друг. А теперь идите отдыхать. Я позову вас, когда будет нужно.

Когда к вечеру зашел Маре в ожидании инструкций, Наполеон только нетерпеливо махнул рукой и сказал:

– Мне теперь не до вас, я задумал устроить хорошую потасовку Блюхеру!

XXV

– Ну, Гнейзенау, что вы скажете? А? Генерал Бонапарт растаял, и черт побери старого Блюхера, если я не взорву Иенского моста и не утоплю в Сене Вандомскую колонну!

При этих словах Блюхер ударил кулаком по столу. Он остановился со своей главной квартирой в небольшой деревеньке по дороге на Фер – Шампенуаз, для короткого ночлега. Деревня была покинута жителями, и в продолжение часа пруссаки дочиста успели ограбить оставленные дома. При этом было захвачено несколько крестьян. Их подвергли допросу, но так как они или не хотели, или не могли дать никаких сведений о движении французских войск, гусары Блюхера, связав их и сняв с них обувь, с веселыми шутками положили их босыми ногами на горячие угли. Когда это не помогло, их повесили по приказанию фельдмаршала.

Блюхер сидел за столом, окруженный своим штабом. Любимые его адъютанты Ностиц и Герцфельд усердно подливали ему где‑то награбленный старый рейнвейн. Штабные жадно ловили слова фельдмаршала, покрывая каждую его остроту дружным хохотом. Фельдмаршал был в отличном расположении духа.

– Теперь все, кажется, сделались» вперед», не только один я, – самодовольно говорил он.

– Император Александр просит не вступать без него в Париж. Как вы думаете, дети? Ведь, ей – богу, мы заслужили эту честь. Мы – победители их пугала, этого выскочки! Вот слава! – философски добавил он, – я всегда говорил, что его слава раздута. Если бы у меня была в свое время такая армия, как сейчас, верьте, дети, не было бы ни Аустерлица, ни Иены, это так же верно, как то, что я Блюхер. Вся его стратегия ни к черту ни годна. Так ли я говорю, дети?

Со всех сторон посыпались льстивые фразы.

– Наполеон бежит перед нашим высокопревосходительством! – воскликнул Ностиц, поднимая стакан. – Hoch!

– Hoch! Hoch! – раздались восклицания.

– Послушайте, дети, – начал Блюхер, заметно захмелевший. – Мы идем вперед. Перед нами Макдональд, который улепетывает. Остальные французские войска не могут нас остановить, потому что… Гнейзенау, почему? А?.. Какие там болота?..

Гнейзенау поднял голову и серьезно ответил:

– Нас прикрывают Сен – Гондские болота.

– Вот, вот, – продолжал Блюхер. – Так я хотел сказать, что если я захвачу Бонапарта, я просто повешу его. Ведь он не больше, как разбойник… Так ли, дети?

Но» дети» не успели ответить, так как в это мгновение послышался топот, и чей‑то громкий хриплый голос закричал:

– Где же фельдмаршал? Я не могу терять ни минуты!

Все мгновенно насторожились. В звуках этого голоса было что‑то внушавшее недобрые предчувствия. Через минуту дверь порывисто открылась, на пороге показался молодой русский офицер. Он был очень бледен и, видимо, взволнован. Остановясь на пороге, он обвел присутствовавших глазами. Он увидел возбужденные лица, бутылки на столе, старика Блюхера с обвислыми усами и мутными глазами, в расстегнутом мундире, под которым виднелась грязная рубашка, и, остановив сделавшиеся злыми глаза на лице Блюхера, произнес срывающимся голосом:

– Ординарец генерала Сакена, корнет Белоусов. Сегодня Наполеон атаковал корпус графа Олсуфьева близ Шамп – Обера. Корпус уничтожен. Граф Олсуфьев в плену. Французская армия двигается к Монмиралю на войска барона Сакена. Барон просит поддержки или инструкций.

И, глядя почти с ненавистью в лицо фельдмаршала, Белоусов повторил:

– Корпус графа Олсуфьева уничтожен почти целиком. Граф держался до последней возможности, исполняя приказания вашего высокопревосходительства.

Впечатление от этих слов было потрясающее. Офицеры вскочили с мест, опрокидывая табуретки и бутылки, словно готовясь сейчас же к бегству.

Сам Блюхер побледнел и, встав, несколько мгновений беспомощно озирался по сторонам. Один Гнейзенау не потерял самообладания.

– Надо немедленно велеть Сакену отступать к Шато – Тьерри на соединение с Йорком, – сказал он.

Удар был страшен и неожидан. Наполеон прошел через Сен – Гондские болота, окаймляющие верховья речки Малой Марен, по дорогам, считавшимся непроходимыми, и провел кавалерию и артиллерию.

Наконец Блюхер овладел собою и глухим голосом сказал:

– Расскажите, что знаете.

И юный корнет рассказал. Он рассказал, как небольшой русский корпус, брошенный на произвол судьбы, был окружен вчетверо сильнейшим неприятелем. Как он расстрелял все патроны и, расстреливаемый артиллерией, разбившись на отдельные каре, пробивал себе штыками путь через неприятельские массы. Граф Олсуфьев попал в плен, генерал Полторацкий тоже, и тогда генерал Корнилов, собрав остатки истерзанных полков, с развернутыми знаменами, с барабанным боем прокладывал себе путь штыками. Ряды редели, смыкались снова и наконец пробились, не оставив врагам ни одного трофея.

Голос Гриши звенел, когда он рассказывал об этом геройском деле, поразившем своим величием даже самого Наполеона.

Гнейзенау, примостившись на углу стола, писал Сакену.

– Русские всегда были мужественны, – сказал Блюхер, кусая усы. – Виноват во всем один я. Гнейзенау, распоряжения!

– Готово, – ответил, вставая, начальник штаба.

Блюхер посмотрел бумагу и передал ее Белоусову со словами.

– Благодарю вас. С Богом!

И он протянул руку Грише. Но случайно или нарочно корнет по всем правилам артикула уже сделал налево кругом. Через минуту послышался топот его лошади.

Блюхер уже вполне овладел собою.

– Полно, дети, – обратился он к офицерам, – нечего вешать носы. Сейчас мы сами поедем туда. Завтра будет наш черед.

И он велел подавать лошадей.

Но завтра еще не пришел его черед. Движения Наполеона с небольшой, едва сорокатысячной, армией походили на прыжки тигра. Уничтожив корпус Олсуфьева при Шамп – Обере, он бросился к Монмиралю и на другой же день после Шамп – Обера наголову разбил Сакена, едва успевшего отвести остатки своих войск к Шато – Тьерри, под прикрытие Иорка. Но Наполеон на следующий день настиг их обоих и, разбив, отбросил за Марну. Обезумевший и растерявшийся Блюхер, оглушенный грозными ударами, не успел ничего предпринять, как Наполеон уже через день неожиданно атаковал его у Вошана и разбил наголову. Атакованный с тыла и фланга кавалерией Груши, Блюхер едва успел спастись сам и с жалкими остатками своей армии бежал в Шалон. Силезская армия, потерпевшая в течение пяти дней четыре поражения, потерявшая больше трети своего состава и пятьдесят орудий, превратилась в деморализованную толпу… Эти победы мгновенно воспламенили французов. Появились отряды крестьян – партизан, безжалостно уничтожавших отставших и небольшие отряды. Русских, если попадались, брали в плен, но немцам пощады не было. По – видимому, начиналась народная война. То, что было страшнее армии и самого Наполеона.

– Отступать, отступать, отступать! – кричал князь Шварценберг, хватаясь за голову. – К Рейну, за Рейн, к границам Франции!..

Наполеон уже наступал на Главную армию. Ужас охватил австрийского главнокомандующего.

Этот ужас передался австрийским войскам. Под дождем, снегом и вихрем они отступали, гонимые страшным призраком непобедимого императора, и их отступление было похоже на бегство. А восстание во Франции разгоралось. Отставшие гибли сотнями. Напрасно Александр старался сдержать Шварценберга. Напрасно твердил он, что нужна только решимость, и Наполеон погиб. Никто уже не слушал его. Дипломаты растерялись. Слово мир было у всех на устах. Настаивал император Франц, у которого после побед Наполеона вдруг проявились родственные чувства к дочери и внуку, настаивал Фридрих – Вильгельм, боясь потерять все приобретенное, настаивал английский уполномоченный лорд Кестльри и даже Меттерних, боясь, что в случае побед Наполеона и вынужденного мира, когда Наполеон продиктует свои условия, он не пощадит австрийского дипломата.

Александр остался в одиночестве. Его даже не мог поддержать своей армией Блюхер, так как его армию считали уничтоженной, – и Александр согласился, но с условием не заключать перемирия.

Однако обрадованный Шварценберг тотчас же послал в главную квартиру Наполеона графа Паари с униженным письмом и просьбою о перемирии. Но Наполеон знал цену льстивых уверений венских дипломатов и их вероломство и отослал графа Паари обратно. В тот же день он писал своему брату Иосифу:

«Наконец князь Шварценберг проявил признаки жизни. Он прислал парламентера с просьбой о перемирии; трудно быть подлым до такой степени… При первой неудаче эти люди падают на колени…»

И, сообщая тогда же о своих победах вице – королю Италии Евгению, выражая сожаление, что маршал Виктор не успел уничтожить баварские и виртембергские войска, прибавлял:

«Тогда против меня оставались бы только австрийцы, плохие солдаты, сволочь, которую я разогнал бы плетью.

Казалось, нечеловеческие усилия в Шатильоне Коленкура готовы были увенчаться успехом. Но судьба уже произнесла свой приговор над Наполеоном. Почти в момент подписания мира Коленкур получил от императора экстренную депешу, лишающую его всех полномочий, с приказанием предложить, ничего не решая, контрусловия, в корень изменяющие предложения союзников…

Непонятное, горделивое безумие овладело императором.

Его отказ в последнюю минуту вновь соединил и сплотил распадающийся союз. Слово» отречение» было громко произнесено.

Австрийские войска прекратили отступление, готовясь двинуться вперед. Александр торжествовал: перед подавляющей численностью союзных армий Наполеон, несмотря на весь свой гений, был бессилен… Перемирие не состоялось, военные действия прерваны не были, но конгресс все еще продолжал свое существование.