Текст книги "За чужую свободу"

XXIV

Победа осталась верна своему любимцу. Но и в самой победе уже слышалось смутное предупреждение судьбы, и как будто счастье, утомленное долгим служением Наполеону, уже начинало оставлять его. Да, сражение было выиграно и союзные армии отступили и спаслись, хотя потрясенные. А между тем они могли быть уничтожены. И тогда вновь знамена Наполеона показались бы на берегах Немана, и Австрия оставила бы свою двуличную политику, и прусский король бросил бы Александра…

Участь Европы зависела от минутной слабости храбрейшего из маршалов Наполеона, героя Фридланда и Эльхингена – Нея. В минуту нерешительности он отказался от первоначального плана идти на Вуршенское шоссе – путь отступления союзников – и бросился на Клейн – Бауцен занять не имеющие значения высоты. Это спасло союзников, и Ней слишком поздно заметил свою ошибку.

Союзники отступали, прикрываемые армией Барклая, все время с упорными арьергардными боями.

У Громова собрались офицеры его полка. Пятый драгунский расположился очень удобно в небольшой деревне недалеко от городка Рейхенбаха, где находилась главная квартира главнокомандующего.

Полк отдыхал после своего последнего дела на позициях Рейхенбаха. Хотя военные действия еще продолжались, правда, довольно вяло, но в армии упорно говорили о перемирии и даже возможности мира.

Громов занял большой, просторный дом.

Было шумно и весело. Сам Громов, в расстегнутом сюртуке, с трубкой в зубах, метал банк» по маленькой», попивая холодный пунш. Против него сидел старый ротмистр с длинными седыми усами, Багров, и равнодушно ставил по золотому. Несколько молодых офицеров принимали участие в игре. Другие частью следили за игрой, частью, разбившись на группы, оживленно разговаривали.

Особенно горячо обсуждался вопрос о смещении графа Витгенштейна и назначении главнокомандующим Барклая‑де – Толли. Никто не возражал против назначения Барклая‑де – Толли, но все единогласно считали Витгенштейна нисколько не виновным во всех неудачах и потому его жалели. Всем было известно, что Блюхер, считая себя старшим в чине, часто не находил нужным исполнять приказания главнокомандующего и преследовал свои собственные планы, всегда лишенные всякого смысла и заканчивающиеся постоянной неудачей. Но он был любимцем Фридриха – потому находился под особым покровительством государя. Кроме того, императорская квартира вечно вмешивалась в распоряжения главнокомандующего и даже без его ведома отдавала свои приказания и отменяла его.

Но среди этого шумного общества три человека не разделяли общего веселья. Это были Бахтеев, Новиков и молодой офицер в адъютантской форме, с красивым бледным лицом, большими утомленными глазами и курчавыми каштановыми волосами. Около него теснилась группа офицеров, некоторые из них, видимо, знали его раньше, а поручик Видинеев, известный кутила, был, очевидно, его приятелем, судя по тому, как он усердно угощал его пуншем и говорил:

– Да пей же, Костя! Ей – богу, тебя подменили. Разве ты таков был? Помнишь? – он наклонился к уху офицера и что‑то прошептал, от чего офицер слегка покраснел. – Эх, – продолжал Видинеев, – тряхнем, Костя, стариной.

И он чокнулся с ним.

– Ты вот не изменяешься, несмотря ни на что, – с улыбкой заметил офицер.

– Ей – богу, нет! – воскликнул Видинеев. – Сегодня жив, завтра нет…

– Да, это так, – задумчиво произнес офицер, – но народные бедствия, но разоренная Россия, нищета, сиротство, разрушение…

Он грустно замолчал.

– А не ты ли, – возразил Видинеев, – все толковал про Амуров и Цирцей, а? Так выпьем за любовь! Горю не поможем… А, пожалуй, и поможем – своею смертью. Выпьем же!

И он снова протянул свой стакан. Офицер, улыбаясь, чокнулся с ним.

– Ты неисправим, – произнес он, – но ты прав по – своему.

– Кто это такой? – спросил у своего соседа Бахтеев, заинтересованный словами и наружностью молодого офицера.

Бахтеев пришел после всех.

– Это адъютант Раевского – Батюшков, – ответил тот. – Он проездом здесь в главную квартиру. Он, говорят, поэт.

– А, – произнес Левон, – слышал.

Он, действительно, слышал фамилию Батюшкова и, кажется, где‑то читал даже его какое‑то стихотворение. Во всяком случае, Батюшков показался ему интересным человеком, а главное новым. Свои довольно‑таки наскучили, хотя все были милые люди и хорошие товарищи. Левон подошел к Батюшкову, познакомился с ним и сел рядом. Скоро между ними завязался оживленный разговор. Должно быть, разговор этот не казался интересным остальным, и их скоро оставили вдвоем.

Зато пришедшего через полчаса Белоусова окружила целая толпа, с жадным вниманием слушая его рассказ.

– Я как раз скакал назад, передав приказание, – говорил он, – с батареи Горского. И так близко был, что ядра перелетали через мою голову. Это было, когда они переходили вброд речку. Я сразу узнал его по лошади и треугольной шляпе. Он со свитой выехал из‑за поворота и прямо остановился против наших батарей. Тут с батареи Горского открыли по нему адский огонь. А я, признаться, в восторг пришел. Он хоть бы что! Гранаты и ядра так и ложатся около него… А он словно и не видит их.

– Это тебе не прусский король, – произнес кто‑то из офицеров. – Тот все норовит за нашего государя спрятаться.

– Да, это не прусский король, – с жаром продолжал Белоусов. – Он долго стоял, свита сзади, а рядом с ним два генерала: один весь в золоте и шляпа с плюмажем, какой‑нибудь маршал. Он им говорит и указывает на что‑то рукой. И в это время, не успел я глазом моргнуть, как поднялась столбом пыль и дым и, когда рассеялась, вижу, двух нет. Он один.

– Везет же Горскому, – воскликнул один из слушателей, – второй раз. Помните при Риппахе?

– Я даже остановился, – продолжал Белоусов, – а он медленно слез с коня и подошел к дереву, наклонился. А кругом сущий ад. Потом выпрямился, вышел вперед, сложил на груди руки и смотрит на нашу батарею. Смотрит, словно ждет. Тут к нему подошли, окружили его… Не знаю, кто это был убит?

– Один из них был обер – гофмаршал Наполеона, его лучший и старейший друг, Дюрок, герцог Фриульский, – послышался чей‑то голос.

Все оглянулись. Эти слова произнес Батюшков, подошедший с Бахтеевым.

– У нас известно об этом, – добавил он. – Это, наверное, тяжелый удар для Наполеона, тем более что так недавно он потерял еще и другого своего друга.

– Будет он помнить батарею Горского, – заметил кто‑то.

Новиков задумчиво стоял в стороне. Бахтеев подошел к нему.

– О чем думаешь? – спросил он Новикова. – Скучно?

– Я решил уехать, – ответил Новиков.

– Уехать? Куда и когда решил? – с удивлением воскликнул князь.

– Видишь ли, – начал Новиков, – я сегодня узнал, как майор Люцов предложил Винцингероде присоединить к его черной дружине, или дружине мести, или черт его знает, как он теперь называет ее, русский отряд. Я хочу проситься туда. В штабе Винцингероде у меня есть друзья. Это не представит затруднений.

– В дружину Люцова? – медленно повторил Бахтеев, пристально глядя на Новикова.

Он заметил, как по лицу Новикова проскользнуло страдальческое выражение.

– Что ж, ты прав, – совсем тихо сказал князь и подумал, что сам он не медлил бы тоже ни одной минуты, если бы был в положении Новикова.

Данила Иваныч крепко пожал ему руку.

Бахтееву стало еще грустнее. У Новикова хоть была надежда скоро увидеть свою Герту, она думает о нем, – он знает это. Они свободны… А я, думал Бахтеев. – Что там происходит теперь? Когда он увидит ее и как его встретят? И самое главное… она не свободна…

Бахтеев не знал, что недавно Ирина была так близко от него. Старосельский не успел исполнить поручение.

Он был убит.

Карты бросили и все сели за ужин, за которым веселье разыгралось еще больше.

Особенно разошелся Видинеев.

– Господа, – кричал он, – чтобы пир был настоящим, необходимо, чтобы на пиру был певец. Певец радости и любви. И да погибну я, не увидав Парижа, если такого певца нет здесь!

– Давай певца! – раздались голоса.

– Это наш гость, – продолжал Видинеев, – Константин Николаевич Батюшков.

Батюшков вспыхнул, когда на него устремились все взоры.

– Перестань, Вася, вздор молоть! – крикнул он.

– Просите его, братцы, – не унимался Видинеев, – пусть говорит.

– Просим! Просим! – раздались крики.

– Но я не могу, у меня нет настроения, – говорил Батюшков.

– Дайте ему вина! – закричал Видинеев.

Десять рук протянулись к Батюшкову со стаканами.

– Да скажите что‑нибудь, ведь не отвяжутся, – заметил ему тихо Бахтеев.

– Но у меня нет ничего подходящего к их настроению, – ответил Батюшков.

– Прочтите подходящее к вашему, – посоветовал Бахтеев.

Батюшков быстро взглянул на него и сказал:

– Когда так – хорошо! Я согласен, – громко добавил он.

Раздались аплодисменты.

– Только должен предупредить, что стихи мои могут показаться мрачными, – продолжал он.

– Это хорошо, – послышался шутливый голос Громова, – а то мои офицеры, кажется, воображают, что они собрались в» Красном кабачке», а не на войне.

– Дуй мрачное, – крикнул Видинеев.

Батюшков встал, слегка побледневший, обвел всех загоревшимися глазами и начал:

 
Мой друг! Я видел море зла
И неба мстительного кары,
Врагов неистовы дела,
Войну и гибельны пожары;
Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных,
Я видел бедных матерей,
Из милой родины изгнанных!
Я на распутье видел их,
Как, к персям чад прижав грудных,
Они в отчаянье рыдали
И с новым трепетом взирали
На небо рдяное кругом.
 

В начале неуверенный и слабый, голос Батюшкова креп и рос по мере того, как он читал. Лица слушателей становились серьезнее и тень печали ложилась на них.

 
Трикраты с ужасом потом
Бродил в Москве опустошенной,
Среди развалин и могил;
Трикраты прах ее священный
Слезами скорби омочил.
И там, где зданья величавы
И башни древние царей,
Свидетели протекшей славы
И новой славы наших дней;
И там, где с миром почивали
Останки иноков святых,
И мимо веки протекали,
Святыни не касаясь их;
И там, где роскоши рукою,
Дней мира и трудов плоды,
Пред златоглавою Москвою
Воздвиглись храмы и сады, –  —
Лишь угли, прах и камней горы,
Лишь груды тел кругом реки,
Лишь нищих бледные полки
Везде мои встречали взоры.
 

Он сделал паузу, взглянул вокруг на серьезные лица и, обратившись прямо к Видинееву, снова продолжал:

 
А ты, мой друг, товарищ мой,
Велишь мне петь любовь и радость,
Беспечность, счастье и покой
И шумную за чашей младость.
Мне петь коварные забавы
Армид и ветреных Цирцей
Среди могил моих друзей,
Утраченных на поле славы!..
Нет, нет! Талант погибни мой…
 

Словно судороги сжали его горло. Его голос задрожал и оборвался… Он наклонил голову и опустился на стул. Несколько мгновений царила тишина.

– Костя, ты прав, – прервал молчание Видинеев, – прости, больше не буду!

И он бросился обнимать Батюшкова. Все сразу заговорили.

– Спасибо, – с чувством произнес Громов, пожимая руку Батюшкова.

Старый Багров с влажными глазами тоже пожал его руку, молча.

Все старались пожать ему руку или чокнуться с ним. Настроение изменилось, всем ярко вспомнились тяжелые дни и далекая родина. Но так как за здоровье Батюшкова, за процветание России, за русские войска слишком много пили, то настроение довольно скоро перестало быть мрачным.

Бахтеев пригласил Батюшкова к себе ночевать, и они ушли раньше других. Новиков остался и засел за карты.

XXV

Меттерниху понадобилась вся его изворотливость, весь его гений интриги, чтобы добиться успеха. Главная задача его была парализовать результаты Бауценской победы, не дать Наполеону воспользоваться ею. Он видел, что если Наполеон бросится сейчас же вслед за союзниками, то он кончит тем, что уничтожит армию, и тогда его партия выиграна. И он лгал, лгал бесстыдно и цинично. Он преувеличивал силы союзников, он советовал Наполеону прекратить временно военные действия, чтобы усилить свою армию и дать время укомплектовать австрийскую. Когда Австрия будет в полной готовности, она будет страшным орудием в руках Наполеона, если союзники не согласятся на мир. В то же время он уверял Александра в неизменной преданности и поручился словом, что Австрия не подымет против него оружия. Положим, его слово ничего не стоило, но ему все же верили.

Опутанный лестью, уверениями в преданности, родительскими чувствами Франца и косвенным влиянием Марии – Луизы, сам желая мира, Наполеон уступил.

4 июня в Плесвице было подписано перемирие до 20 июля.

Но смутный инстинкт подсказывал Наполеону, что он обманут.

«Если союзники не хотят искренно мира, то это перемирие может стать для нас роковым», – подумал он.

Это был огромный, мрачный дом, окруженный большим запущенным садом, с широким, покрытым тиной прудом. Плакучие ивы склонялись над его грязной водой, и в длинные темные вечера тишина запущенного сада нарушалась лишь унылым кваканьем лягушек.

Никто не понимал, почему государь избрал это мрачное место, Петерсвальдау, покинув ради него цветущий и веселый Рейхенбах. За забором сада тянулись убогие домишки обывателей.

В этом пустынном и мрачном доме жили только двое, не считая необходимой, крайне немногочисленной прислуги, – государь и граф Толстой. Они жили в противоположных углах дома. Государь занимал две комнаты, спальню и кабинет. Окна его помещения выходили в запущенный сад. И всю ночь до рассвета в его кабинете светились большие окна и мелькал на занавесках его силуэт, когда он ходил по кабинету, иногда целыми часами.

А в лунные теплые ночи в заросших аллеях старого сада можно было нередко видеть одиноко бродящую высокую фигуру. Император всегда был один, хотя из своего пустынного убежища имел деятельные сношения с главной квартирой, много писал и распоряжался. Но часто посланные с экстренными донесениями часами ждали в приемной, когда их примет император.

Чиновники императорской квартиры и небольшая свита кое‑как разместились по обывательским домишкам. В числе прочих приближенных был и Александр Семенович Шишков. Он устроился вместе с генералом Балашовым в маленьком домике. Они заняли две комнатки: Шишков наверху, а Балашов внизу.

Одинокая свеча слабо освещала большую, почти пустую комнату. У простого стола сидел Шишков и ждал, когда позовет его император. У него скопилось много дел, требовавших разрешения. За окном слышался монотонный шум дождя да кваканье лягушек. Огромный дом молчал, и было что‑то жуткое и тоскливое в этом молчании. Шишков никак не мог отделаться от чувства какого‑то суеверного страха.

Много лет этот дом стоял пустым. Люди болтали всякий вздор. Но, однако, лучшего места для привидений и не выдумать… Голова у старика болела, все тело ныло, его клонило в сон. Уже ночь. Государь, должно быть, забыл о нем, а уйти нельзя и нельзя напомнить о себе… За дверью кабинета – тишина… Старик долго крепился, но наконец усталость одолела, и, склонясь головой на стол, он задремал.

Кипучая деятельность последнего времени, бессонные, тревожные ночи, опасности и шум сражений сменились затишьем. Дипломаты работали и интриговали в тиши, и Александром опять овладело душевное беспокойство, знакомая тоска и все те же воспоминания, от которых он забылся только в напряженной деятельности.

В углу перед образом Александра Невского теплилась лампадка. Две свечи освещали стол, оставляя в полумраке огромный кабинет. Государь сидел за столом и просматривал лежавшие перед ним бумаги, но никакого интереса не было заметно на его бледном лице. Все одно и то же! Жалобы и тревоги прусского короля, записка Аракчеева о пополнении артиллерии орудиями и снарядами, мемория Нессельроде по вопросу о субсидии, предлагаемой Англией коалиции… Но вот на бледном лице появилась как бы улыбка. Государь держал в руке листок бумаги. Это было письмо от его» Эгерии», от единственной женщины, с которой он был откровенен, кого он называл» charme de mex yeux, adoration de mon coeur, lustre de siecle, phenomene de la nature…» – от его сестры Екатерины. Он снова внимательно перечел ее письмо. Екатерина Павловна недавно приехала из России со своей сестрой, Марией, и находилась в настоящее время в Северной Богемии в Опочно. Ее неженский ум, удивительное политическое чутье и преданность брату не раз сослужили ему хорошую службу. Так и теперь. Екатерина Павловна уже была в оживленных сношениях с Меттернихом. Она оказалась очень искусным и деятельным агентом союзников, умело пользуясь корыстолюбием и тщеславием Меттерниха.

Австрия еще не сказала своего последнего слова, но уже явно склонялась на сторону России.

Александр снова внимательно прочел письмо сестры, на несколько минут задумался и потом, отодвинув в сторону кучу бумаг, начал письмо сестре.

«Дорогой друг, – писал он, – я очень тронут всеми заботами, которые вы приложили для успеха общего дела. Мне кажется, что заботы эти произвели свое действие, потому что с каждым днем делаются все воинственнее, и я питаю наилучшие надежды на то, что дела пойдут как следует. Я сожалею, что вы ничего не сказали мне о Меттернихе и о том, что нужно сделать, чтобы иметь его совершенно на нашей стороне. У меня есть необходимые фонды, не экономьте. Я возвращаю вам 1700 дукатов и разрешаю вам продолжать эту тактику, самую верную из всех, как только представится надобность».

Государь положил перо и задумался. Ему стало вдруг грустно при мысли, что, исполняя святую, как ему казалось, миссию, возложенную на него самим Богом, ему приходится прибегать к таким мерам борьбы. Он встал и нервно заходил по кабинету. От Меттерниха его мысли перенеслись на других… Везде то же… Продажность, предательство, ложь, рабы или тираны. «Кому можно верить? – думал он, и вдруг медленно к его лицу стала приливать кровь. – Нет, – говорил он себе, – это неправда, это не так! – Он взглянул на образ. – Господи! ты видишь мою душу… Разве я так виновен, что так страдаю… Яви чудо, дай знамение… скажи, виновен ли я!.. – Глубокое молчание отвечало на страстный призыв души. – Я исполню свою святую миссию. После страшного года, принятого мною с покорностью раба Твоего, как заслуженное наказание, не Ты ли указал мне путь подвига! Если за меня Ты покарал народ мой, разве не по Твоей воле иду я теперь с верой и упованием даровать мир всему миру. Разве я не орудие Твое? Зачем же страшные призраки!.. Боже! Боже! Помилуй!..»

С выражением отчаяния на лице, сжав руки, с глазами, полными слез, Александр смотрел на образ. По углам комнаты толпились тени, слышались шорохи, словно сдержанный шепот… Бледное лицо с вздернутым носом, с глазами, полными смертного ужаса, медленно выплывало из темноты… яснее послышался шепот, и словно издалека донесся сдавленный, звучащий ужасом и отчаянием вопль:

– Monseigneur, de grace!..

– Ложь, – громко закричал император, – это не я! Не я! Не я!

И, закрыв руками лицо, он тяжело упал на колени…

Шишков испуганно поднял голову и вскочил. Он ясно слышал голос императора. Быть может, государь звал его. Он нерешительно шагнул к двери и остановился, прислушиваясь.

Но все была тихо, лишь по – прежнему шумел за окном дождь да изредка квакали лягушки, бледный рассвет глядел в широкое окно, и догоравшая свеча казалась желтым пятном…

XXVI

Прошло два месяца с тех пор, как Александр торжественно и радостно вступал в Дрезден. Теперь столица Саксонии имела совсем иной вид. Благоразумные саксонцы аккуратно спрятали на всякий случай в укромные местечки торжественные надписи – транспаранты в честь русского императора, его бюсты и портреты и русские флаги, а также памфлеты и карикатуры на Наполеона, и вместо них везде красовались портреты и бюсты и вензеля французского императора и французские флаги. В окнах магазинов запестрели карикатуры на прусского короля и русского» медведя» и картины, изображающие зверства русских, особенно казаков.

Наполеон, вступив в Дрезден, сделал» отеческое» внушение магистрату, депутациям и народонаселению; под угрозой лишения престола приказал саксонскому королю вернуться в его столицу, что тот и поспешил сделать, и снова сделался хозяином Дрездена и Саксонии, как будто ничего не случилось.

Дрезденцы очень легко примирились со своим положением и, обсуждая по пивным и ресторанам политические события, даже соглашались, что, придерживаясь Наполеона, они выиграют больше.

Русский император, конечно, великодушнейший из государей в мире, но дело в том, что он отдает явное предпочтение Пруссии, между тем как Наполеон презирает ее. И в случае победы союзников Пруссия достигнет такого могущества, что легко съест Саксонию. Зачем же саксонцам содействовать собственной гибели? Между тем в случае успеха Наполеона, в чем трудно сомневаться после блестящих побед императора, Саксония получит неисчислимые выгоды за счет той же Пруссии и явное преобладание в Средней Германии.

Кроме того, мир уже не за горами.

Так рассуждали дрезденцы, и жизнь их текла обычным руслом.

Дрезден имел праздничный вид, там жили и император и король. Императорский двор приобрел прежний блеск, еще хорошо памятный дрезденцам. Короли, принцы и герцоги Баварии, Вюртемберга, Нассау, Гессен – Дармштадта и другие наполняли город. У всех у них были свои дворы, и чем незначительнее был кто‑нибудь из них, тем пышнее имел двор. С ними приехали и их министры, посланники, генералы; у тех, в свою очередь, были секретари и адъютанты. На улицах царило необычайное оживление. Целыми днями весь этот блестящий сброд, в золотых и серебряных мундирах, лентах, звездах, шляпах с плюмажами, в шишаках с высокими перьями, носились по улицам верхом, пешком, в каретах, в колясках с важным и озабоченным видом, тогда как все их дела сводились только к одному – толкаться в приемных и передних дворца, ловить дворцовые слухи и сплетни, дожидаясь входа или выхода императора, и потом толковать каждый его взгляд. Все эти короли, герцоги, владетельные принцы, не говоря уже о мелких сошках, как их министры, потолкавшись несколько часов в приемных, выслушав несколько небрежных фраз от маршалов империи, перед которыми они заискивали, так же важно, с тем же парадом, возвращались назад, очень довольные, что привлекают к себе внимание уличных зевак. Наполеон редко удостаивал их выходом или аудиенцией, но при таком неожиданном счастье эти немецкие герцоги и принцы Гогенцоллерны, нассауские, гессенские и прочие, втайне мечтавшие о королевской короне, старались выказать свою преданность и ловили случай поцеловать руку этого раздавателя корон и престолов.

Последние победы императора и ожидание мира, конечно, снова блестящего, заставляли их прилагать отчаянные усилия, чтобы вырвать что‑нибудь для себя. Все были уверены, что Австрия не осмелится поднять руку на Наполеона. Жадные и мелкие честолюбцы, легко привыкавшие к унижению и рабству, они были совершенно загипнотизированы военным гением Наполеона.

Меттерних, уже два дня живший в Дрездене в ожидании личной аудиенции у французского императора; тоже значительной степени поддался этому общему настроению. Он приехал с огромными полномочиями, настоящим вершителем дальнейшей судьбы войны и с определенными директивами в пользу мира с империей.

Перед его отъездом император Франц, вручая ему письмо к Наполеону, дал ему последние инструкции.

Отложив в сторону скрипку и смычок и оттопырив насколько возможно свою нижнюю безобразную габсбургскую губу, что, по его мнению, придавало ему особенно величественный вид, его величество сказал:

– Милый Меттерних, зачем нам воевать, если мы можем получить от моего зятя без войны все, что нам надо, – Иллирию и что‑нибудь еще? Нет никакой надобности работать на других.

– Но, ваше величество, – возразил ошеломленный Меттерних, – ведь мы обещали поддержку коалиции, ведь мы поручились поддерживать их требования…

– А кто же сказал – нет? – прервал его Франц. – Мы и будем их поддерживать, поскольку возможно… Не правда ли, милый Меттерних, какой очаровательный мальчик римский король?.. Подумайте, какая в нем течет кровь. С одной стороны Габсбурги, с другой владетельные князья Тревизы – предки Бонапарте. И потом, Меттерних, право, я не знаю, черт или полубог мой зять, но во всяком случае не простой смертный.

Меттерних молчал. Даже он был несколько смущен таким оборотом мыслей императора.

– Ведь в конце концов мы – хозяева положения, – заметил Франц. – Армия союзников погибла без нас. – И по его лицу пробежала хитрая и злая улыбка.

Да, это была правда. Никогда предательство Австрии не проявлялось в большем блеске.

Под влиянием убеждений Меттерниха в близком союзе, Александр бросил свои естественные пути отступления, несмотря на убеждения Барклая, и уклонился в Богемию. Этим он добровольно давал отрезать себя от Одера и Польши и заграждал себе дорогу Гладкими горами.

Армия была вовлечена в западню и без поддержки Австрии обречена на неминуемую гибель.

– Вы теперь знаете мои желания, – прервал молчание Франц. – Война только в самом крайнем случае, если зять откажет нам в справедливом удовлетворении. Дела союзников не могут быть для нас casus belli. Милая Луиза прислала мне очень трогательное письмо. Ну, я думаю, она может спать спокойно… А теперь, милый Меттерних, – продолжал император, – я передаю вам всю мою доверенность и всю власть. Доброго пути. Да, кстати, велите позвать ко мне графа Эстергази, я нашел чудесный дуэт, – закончил Франц, беря скрипку.

Нельзя сказать, что Меттерних скоро пришел в себя после этого разговора. Как! Так просто опрокинуть все здание дипломатии, свернуть с намеченного пути, пренебречь своими обещаниями, своим честным словом, так легко и весело предать своих недавних друзей! И сам он, Меттерних, в каком будет положении? А получаемые им» субсидии»? Долго Меттерних не мог заснуть в ночь перед своим отъездом. Но мало – помалу он успокоился. Политика есть политика, решил он, всегда во все времена своя рубашка была ближе к телу. А лично он? Что же… Если умеючи повести дело, то разве нельзя получить от Наполеона компенсации? И в уме Меттерниха замелькали заманчивые титулы: принц Понте – Корво, принц Беневентский, великий герцог Бергский и проч., и проч., что щедрой рукой раздавал император Запада своим друзьям и союзникам… Принц Пармский, например, это тоже звучит очень недурно.

То, что Меттерних увидел в Дрездене, заставило его подумать, что его августейший повелитель не так глуп, как это может показаться иному… К тому же ему было известно, что Александр не принял герцога Виченцкого, указав, что ему следует обратиться к императору Францу, что, конечно, увеличивало значение Австрии; а в стане союзников были серьезные разногласия среди прусского и русского высшего командного состава. Все это давало Меттерниху почву для более или менее независимого разговора с Наполеоном.

В ожидании аудиенции Меттерних имел частые свидания с Маре, герцогом Бассано, и из его слов убедился, что император Наполеон от души желает сохранить дружественные связи со своим тестем. А из разговоров с маршалом Бертье, принцем Невшательским, он мог вывести заключение, что маршалы искренно хотят мира.

Но хитрый Меттерних не открывал своих карт.