Текст книги "За чужую свободу"

XXX

Какое‑то инстинктивное чувство удовлетворения наполнило душу Левона. За эти дни в Париже он яснее оценил положение, понял скрытое презрение французов к так называемому Людовику XVIII, их опасение возможного возрождения старого режима. Кроме того, героическая эпопея Наполеона более говорила его сердцу, чем жалкие авантюры последних Бурбонов. Но он не успел еще привести в порядок этих мыслей, как услышал быстрые шаги в соседней комнате, и на пороге приемной показался бледный и взволнованный молодой полковник в флигель – адъютантской форме.

Левон сразу узнал Пронского, князь тоже узнал его, но был так взволнован, что прямо начал, торопливо протянув Левону руку.

– Это вы, я очень рад, меня прислал Винцингероде, я немедленно должен видеть князя Волконского или самого государя.

– Едва ли, князь, это возможно, – ответил Левон. – Волконский здесь, у государя и там посольство от Наполеона. Я не смею доложить о вас. Но что случилось?

– Армия Мармона перешла на нашу сторону, – взволнованно ответил Пронский. – Она сейчас в Версале. В этой армии бунт. Австрийцы ставят пушки… Если вы не можете доложить, я войду без доклада.

И прежде, чем ошеломленный Левон мог ответить, Пронский смелым движением распахнул дверь и вошел в кабинет.

В кабинете наступила мгновенная тишина, потом неясный говор на русском языке, опять молчание и наконец безумный, прямо отчаянный вопль Нея:

– О, malhereux! О, Saint Dieu! О, maudit frouve!

Затем опять послышались тихие голоса…

Время остановилось для Левона, он даже не слышал шагов, когда вдруг перед ним появилась высокая фигура в блестящем золотом мундире.

Этот человек был бледен, как призрак, темные волосы упали на вспотевший лоб, глаза имели безумное выражение.

– Я герцог Рагузский, я хочу видеть императора, – хриплым голосом сказал он, обращаясь к Левону.

Левон не успел ответить, как дверь кабинета распахнулась.

Мармон побледнел еще больше, сделал несколько шагов назад и прижался в угол, словно желая спрятаться. Невыразимый ужас отражался на его лице.

Впереди шел Коленкур. Его лицо выражало такое отчаяние, что было жалко смотреть на него.

– О, мой Бог! О, мой Бог! – тихо повторял он, хватаясь за голову.

Губы Нея были плотно сжаты. Брови сдвинуты. Он был страшен. Один Макдональд сохранял внешнее спокойствие, хотя был очень бледен. И вдруг мрачный взор Нея упал на притаившуюся в углу фигуру Мармона. Он словно окаменел. Потом лицо его приняло грозное выражение, рука судорожно сжала эфес шпаги.

– Принц, ради Бога! – испуганно прошептал Коленкур, заметив Мармона и жест Нея.

– Иуда! – громко произнес Ней и быстро прошел мимо.

Мармон выступил и преградил путь презрительно усмехавшемуся герцогу Тарентскому. Коленкур быстро подошел к нему.

– Герцог, – дрожащим, прерывающимся голосом начал он, – ваша измена стоила династии Бонапартов. Русский император, веря в непоколебимую преданность императору Наполеону маршалов и армии, согласился сохранить династию, приняв отречение Наполеона. Узнав, что вы, ближайший друг императора и маршал, занимающий лучшую позицию с отборными войсками, перешли на сторону союзников, русский император взял назад свое согласие и с оскорбительной любезностью заметил, что маршалы Наполеона будут для него всегда дорогими гостями. Герцог, – закончил с горечью, – ведь вы были его другом, его первым адъютантом, и вы нанесли последний удар ему и его династии!..

Герцог Рагузский, как приговоренный к смерти, слушал эти слова. Наконец он поднял свое иссиня – бледное лицо и глухим голосом сказал:

– Клянусь, это недоразумение. Я не хотел этого. Я бы охотно отдал руку, чтобы этого не было.

– Руку? – презрительно отозвался Макдональд. – Тут, пожалуй, было бы мало и вашей головы, герцог…

И в сопровождении Коленкура Макдональд прошел мимо ошеломленного герцога Рагузского.

При шуме этого разговора в дверях показалась фигура Волконского и снова скрылась. Когда ушли маршалы, Волконский в сопровождении Пронского вышел из кабинета и, подойдя к Мармону, холодно и сухо сказал, с легким поклоном:

– Его величество не может принять вас сегодня, господин герцог.

Несколько мгновений Мармон смотрел на него, словно не понимая его слов. Потом выпрямился, слегка кивнул головой и, круто повернувшись, вышел из приемной.

Едва скрылся Мармон, как из боковых дверей появилась темная фигура. Это был невысокого роста человек с гладко выбритым лицом, насмешливым ртом и дерзким проницательным взглядом. Он был одет во все черное, в бархатных сапогах. Заметно хромая, он прямо подошел к Петру Михайловичу.

– Талейран, – шепнул Левону Пронский.

Левон с любопытством смотрел на этого человека, поочередно служившего алтарю, королю, республике, Бонапарту, империи и поочередно всех их продававшего.

Левон заметил, как брезгливая гримаса на мгновение промелькнула на лице князя.

– Дорогой князь, – быстро начал Талейран, – какие события! Какое страшное падение в истории! Имя, которое могло быть неразрывно связано с целым веком, останется соединенным лишь с повествованием о нескольких приключениях! Колоссальное здание империи рушилось, как карточный домик. Франция возвращается к законным владыкам.

– Монсеньор, это еще вопрос открытый, – сухо заметил Волконский.

Монсеньор по своему титулу принца Беневентского, пожалованного ему Наполеоном, Талейран слегка пожал плечами и произнес, резко подчеркивая слова:

– Что вы хотите, любезный князь! Республика – невозможность. Регентство, Бернадотт – интрига. Одни Бурбоны – принцип. А русский император – сама законность. Но, однако, я хотел бы видеть его величество.

– К сожалению, монсеньор, этого нельзя, – холодно ответил князь, – его величество решительно приказал не нарушать его одиночества.

На подвижном лице Талейрана промелькнула мгновенная тревога, но он сейчас же овладел собой,

– В таком случае до завтра, – сказал он и, непринужденно поклонившись, заковылял к двери.

Волконский снова вернулся к государю, а Пронский подошел к Левону.

Левон только теперь обратил внимание, какой измученный, больной вид имел князь.

– Вы нездоровы, князь? – невольно спросил он.

Болезненная улыбка пробежала по лицу князя.

– Нет, – ответил он, – благодарю вас. Я только очень устал. Но, кажется, теперь уже все кончено. Государь потребовал от Наполеона безусловного отречения за всю династию. Я до сих пор не могу опомниться.

– Да, – задумчиво сказал Левон, – даже не верится.

Но, несмотря на слова князя, Левону казалось, что он поглощен совсем иными мыслями и чувствами. Усталый взор князя безучастно скользил по комнате, на бледном лице лежала печать страдания.

Разговор прервался. Из кабинета вышел Волконский.

– Не знаю, придется ли сегодня отдыхать, – заметил он. – До свидания, князь.

Он пожал Левону руку, Пронский тоже, и оба вышли.

В мыслях Левона был настоящий хаос. Ему казалось, что сама судьба глянула ему в глаза. Страшная, неотвратимая!.. Его нет… Его – владыки Запада, наследника Карла Великого. Разве это может быть? Кто же заполнит пустоту, которую он оставит в мире? И никогда Наполеон не казался ему более великим, чем в эти дни, когда его покидали люди, вознесенные им, его друзья и братья по оружию…

Левон подошел к окну и откинул портьеру. Над садом, окружавшим дворец Талейрана, уже розовело небо…

XXXI

На другой день после этой памятной ночи барон Остен – Сакен издал приказ:

«Государь император уверен и надеется, что ни один из русских офицеров в противность церковного постановления во все время в продолжение Страстной недели спектаклями пользоваться не будет, о чем войскам даю знать. А кто явится из русских на спектакль, о том будет известно его императорскому величеству».

Государь говел. Говели войска. Париж затих.

Через несколько дней парижские газеты оповестили население, что бывший император Наполеон подписал отречение за себя и за своего сына и что русский император одобрил проект конституции, предусматривающей возвращение Бурбонов. Бывшему императору Франции предоставлялся остров Эльба и был оставлен титул императора.

Долгая упорная борьба старого порядка против нового казалась конченной. Защитникам феодальной Европы казалось, что последний призрак пламенной революции сошел в вечность со сцены всемирной истории – в лице Наполеона.

Возвращение Бурбонов, казалось, ликвидировало революцию.

Друзья уже жили в новом отеле, где все дышало изысканной роскошью, где художники, по желанию владельца, сумели соединить стиль Людовиков со стилем империи. Чудесный сад окружал отель, и долгими вечерами Новиков с Бахтеевым бродили по его аллеям. Новиков вслух мечтал о предстоящей в России новой деятельности, о ее возрождении, о своем личном счастье. Мечты о личном счастье давно оставили Левона, но часто он вспыхивал жаждой дела, борьбы, и тогда жизнь не казалась ему пустой и бесплодной. Со дня на день ждали они приезда своих дорогих гостей – Новиков с восторгом, Левон в предчувствии новых, страданий. Иногда ему хотелось, чтобы какое‑нибудь неожиданное событие вновь изменило покойное течение жизни, снова вспыхнула бы война с ее опасностями, тревогами, бурями…

Новиков часто говорил о Монтрозе и с нетерпением ожидал от него известий. Наконец он получил от него записку, в которой шевалье приглашал его и князя на собрание и прибавлял, что, если они найдут нужным, могут привести с собой и своих друзей. Данила Иванович показал это письмо Левону, и они оба решили, что Зарницын будет рад побывать среди новых людей, а Грише прямо необходимо познакомиться с еще чуждыми ему идеями. Семен Гаврилович очень охотно согласился пойти, хотя был очень удивлен, узнав, что его друзья принадлежат к обществу масонов, а Гриша прямо пришел в восторг при одном слове» тайное общество».

В назначенный день и час друзья отправились по указанному адресу. Это было довольно далеко, на одной из улиц старого Парижа. Небольшой дом старинной архитектуры ютился среди просторного сада.

Был уже поздний вечер, и на улицах царила тишина. Они вошли в калитку, прошли по широкой аллее и вошли в слабо освещенный вестибюль. Молчаливые лакеи помогли им раздеться и указали дорогу.

В большой зале, убранной со старой роскошью, было уже многолюдно. Тяжелые портьеры наглухо закрывали окна, не пропуская света ярко освещенной залы. В конце залы было возвышение, похожее на кафедру. Новиков и Бахтеев, оглядевшись, узнали многих своих знакомых. Тут были и Датель, и Роховский, и Батурин, и, что особенно поразило их, князь Пронский, и много еще знакомых гвардейцев.

Они шли по залу, дружески здороваясь со знакомыми.

Но их удивление достигло предела, когда навстречу им из угла залы поднялся Курт.

– Не ожидали? – с улыбкой спросил он. – Я только вчера прибыл в Париж, с резервом. Какие перемены со времени нашей встречи! Какие сведения имеете вы, Новиков, о моей сестрице Герте? – обратился он к Даниле Ивановичу. – Я знаю, как на вас с ней предательски напали наши теперешние дорогие друзья…

– Откуда вы это знаете? – удивился Новиков.

– Ну, в доме шевалье надо привыкать к чудесам, – засмеялся Курт. – Однако я узнал об этом очень просто, – добавил он, – к нам по дороге пристал длинный Ганс, ухитрившийся бежать из плена. Он был отправлен в Кюстрин на Одере. Оттуда и бежал.

– Как я рад! – воскликнул Новиков. – Пусть непременно придет ко мне. Он скоро увидит фрейлейн Герту.

И Новиков рассказал, как он нашел Герту.

– Меня несколько тревожит, – закончил он, – что я сейчас не имею никаких сведений о них. Но, во всяком случае, они в безопасности и хотели следовать за армией. Значит, должны приехать в Париж.

– Ну, слава Богу, – с облегчением произнес Курт, – я очень люблю маленькую Герту. Увы, это последние женщины Пруссии – их так немного, что они даже не похожи на своих соплеменниц.

Эти слова он произнес с искренним чувством.

Гриша смотрел вокруг себя блестящими глазами.

Большинство офицеров было в штатских фраках ввиду приказания государя, отданного во избежание возможных столкновений между офицерами и населением. Во всех углах велись оживленные разговоры. Он слышал, как блестящий семеновец Роховский взволнованно говорил:

– Нас мало, но к нам придут другие. Пора танцев, балов, острых слов прошла! С цветущих берегов Луары и Гаронны мы принесем на родину новые идеи гражданственности, свободы, прав человека! Разорение, истощение, нищета России, рабство ее народа должны обратить на себя внимание правительства, и мы будем первыми работниками в деле обновления родины…

Переходя от группы к группе, Гриша слышал те же разговоры. Павел Иванович Датель, адъютант Витгенштейна, развивал целую программу деятельности.

– Прежде всего надо учиться, – говорил он. – Не стыдно ли, что многие из нас только впервые услышали здесь слова: конституция, права человека, гласность! Какие чиновники ведают у нас делами внутреннего управления? Безграмотные, невежественные люди! Мы должны идти им на смену, занимать их места, как бы ничтожны они ни были… Это мирный труд, мирная работа. В глуши своих деревень мы можем проводить в жизнь принципы свободы и облегчать рабство, если нам не позволяют уничтожать его у себя. В своих полках мы изгоним шпицрутены! И у кого повернется язык говорить теперь о телесных наказаниях этих героев, на наших глазах совершивших нечеловеческие подвиги…

У Гриши кружилась голова от этих речей, горело сердце и отзывалось на каждое слово, и вместе с тем было мучительно стыдно, что он так мало знает и даже никогда не задумывался над окружающей жизнью.

Но все разговоры смолкли, когда в зале появился шевалье, весь в черном, как всегда, с бледным лицом и яркими глазами. Он обходил гостей с любезной улыбкой. Потом он взошел на кафедру. Настала глубокая тишина. Монтроз был бледнее обыкновенного. Откинув локоны черных волос, он протянул руку.

– Слушайте великого Кадоша, – едва слышно прошептал кто‑то рядом с Гришей.

– Братья, – начал шевалье глубоким голосом, – настали великие дни, когда все сильные, благородные, смелые должны собрать все свои силы навстречу надвигающемуся врагу. Имя этого врага – рабство! За немногие годы сколько видели мы престолов низверженных, вновь поставленных, сколько царств уничтоженных, сколько революций совершенных, сколько грозных переворотов! Дух свободы пронесся над миром. От Португалии до далеких пустынь России, от Англии до Турции он всколыхнул народные громады. Он пронесся через океан и загорелся над далекой Америкой. И народы уже видели чудную зарю. Мы уже дышали воздухом свободы!.. Но заря гаснет… Европа погружается во мрак! Идет черная ночь, ночь долгая, без рассвета! Мечты о свободе сменились жаждой власти и произвола. Братья! – страстно воскликнул Монтроз. – Никогда благородные мечты не разбивались так жестоко! Никогда разочарование не было так ужасно! Мы предприняли гигантскую борьбу. Деспотизму Наполеона, а в лице его всех властителей, мы хотели противопоставить свободолюбивый дух народа. И нам казалось, что мы близки к цели. Исполненный либеральных идей, первый поднял меч император Севера! Он сказал: во имя свободы! Лучшие сердца Германии радостно забились навстречу его благородным призывам. Свобода народов казалась близкой… Началась чудовищная борьба. С мучительным вниманием, переходя от надежды к отчаянию, мы следили за перипетиями этой неслыханной борьбы! И что же? Чем дольше шла борьба, тем становилось яснее, что коварно направляемые народные силы служили тому же принципу рабства, что властители серединной Европы боролись в лице Наполеона с идеями революции, чтобы задушить последний вздох свободы! Наполеон пал. И вот плоды этих побед: прусский король, презирающий свой народ, железной рукой схватил его за горло, отнимая то немногое, что было дано раньше… Члены тугенбунда уже подвергаются гонениям. Они сделали свое дело, бессознательно спасая своего жалкого, деспотичного короля. Опираясь на штыки вскормленных кровью блюхеровских солдат, навеки опозоривших себя во Франции, он убивает чистый дух народа. Горе несчастной Германии, если она пойдет этим путем. Австрийский император принес в жертву свою дочь и внука, чтобы укрепить принципы феодализма. И последний удар нанес одушевленный лучшими стремлениями, русский император! Опутанный интригами Талейрана, аббатов, сбродного сената и непризнанных депутатов, коварной дружбой прусского короля и идеями Меттерниха о священном союзе монархов против их народов, во имя их блага, он согласился призвать Бурбонов, чье имя синоним рабства! Напрасно мы употребляли все силы, чтобы противостоять этому, – все было напрасно! Дело свободы проиграно. Надо начинать сначала. Не угашайте же пламени, горящего в ваших сердцах! Боритесь! Боритесь у себя на родине, страдайте, погибайте во имя великих идей! Наш час придет! Помните великое изречение китайского мудреца Хендзи – Фое: «Счастлива та страна, где тюрьмы пусты, житницы полны, где на ступенях храмов Божиих толпится народ, а крыльца судилищ поросли травой!«И пусть крепнет и растет наше великое братство!

При глубоком благоговейном молчании шевалье, взволнованный и потрясенный, сошел с кафедры.

XXXII

– Данила Иванович, – говорил Гриша с блестящими, увлаженными глазами, – научите меня, что надо делать? Я не могу уже так жить, как жил до сих пор! За что мне приняться? С чего мне начать? Ах, как я счастлив, как счастлив я, Данила Иванович, как никогда! Какие люди!.. Вы знаете, князь Пронский сказал мне: «Если своя жизнь не удалась, то удовлетворение можно найти здесь». Но ведь это же и есть настоящая жизнь? Правда, Данила Иванович?

– Спите, спите, милый мальчик, – ответил растроганный Новиков, – вы видите уже солнце.

Но Гриша так и не спал всю эту ночь…

Первым вестником, конечно, явился Евстафий Павлович. Это был как раз первый день Пасхи. Рано утром он вбежал в столовую с радостным возгласом:

– Христос воскреси!

Его появление было восторженно встречено.

Все благополучно. Едут все вместе. Он оставил своих на последней станции Кур‑де – Франс, явился в главную квартиру, узнал адрес друзей и приехал. Долго жили во Франкфурте, проехались в Базель, затем в Труа, Ирина ни за что не хотела быть далеко от армии. Писем посылали массу, но ни одного не получили в ответ… Все здоровы, только Ирина немного слаба. Но это вздор! Много тревожилась. Но еще через три дня после взятия Парижа узнали через знакомого офицера, что все живы. Теперь все спокойны и счастливы. Он по обыкновению приехал в качестве квартирьера.

Он говорил оживленно и весело и казался помолодевшим. Бесчисленные вопросы посыпались на него. Он едва успевал отвечать.

Герта очень сдружилась с Ириной. Никита Арсеньевич с удовольствием беседует со старым Готлибом, а его скрипка для всех источник истинного наслаждения.

Евстафий Павлович пришел в восторг от этого отеля. Но, к великому сожалению друзей, никто из них не имел возможности отправиться навстречу дорогим гостям. Сегодня государь назначил на площади Согласия парад и торжественный молебен, и все офицеры должны были присутствовать, а Левон по своему новому званию флигель – адъютанта должен был ехать сейчас же для сопровождения государя.

– Ну, что ж, – сказал Евстафий Павлович, – я сам их встречу и привезу сюда. Ну, слава Богу! Уж как я рад, что эта проклятая война кончилась!

И от избытка чувств он снова перецеловал друзей.

Приемные дворца Талейрана были с самого раннего утра переполнены высшими военными и гражданскими чинами. Особое внимание привлекали к себе сподвижники Наполеона. Со смешанным чувством стыда и грусти смотрел Левон на этих прославленных героев, прогремевших на весь мир, покинувших в последнюю минуту того, кто дал им славу, богатство, титулы, почти престолы – своего вождя и друга! Гордо возвышалась фигура Нея с львиной головой, маршал Удино, герцог Реджио непринужденно беседовал с принцем Невшательским Бертье и маршалом Лефевром. герцогом Данцигским. Тут стоял в толпе наполеоновских генералов и Макдональд, герцог Тарентский… С гордым видом проталкивались вперед французские аристократы, роялисты из фобурга Сен – Жермен и поспешившие прилететь на добычу авантюристы – эмигранты. Их король находился еще в Гартвелле, откуда собирался проехать сперва в Лондон к принцу – регенту. На днях ожидался приезд в Париж брата короля и его наместника, достаточно известного всей Европе графа д'Артуа. Роялисты чувствовали себя хозяевами положения. Мелькали черные сутаны. Левон заметил Дегранжа. В задней маленькой приемной, почти пустой, так как все теснились поближе к пути шествования государя, Левон вдруг увидел знакомое лицо. Он сразу узнал этого бледного худощавого офицера. Это был виконт Соберсе, похудевший, осунувшийся, бледный, с угрюмым, мрачным взглядом. Рядом с ним стоял другой офицер, постарше, но еще молодой, с тонкими чертами лица и надменным выражением.

– Виконт! – радостно воскликнул Левон, – это вы? Как рад я видеть вас.

Соберсе поднял глаза, несколько мгновений присматривался, и его мрачное лицо просветлело.

– Князь, – протягивая руку, ответил он, – какая встреча!

Молодые люди сердечно пожали друг другу руки.

– Мой друг, граф д'Арвильи, – сказал Соберсе, указывая на своего соседа.

Граф холодно поклонился.

– Я имел честь встречаться в Петербурге с маркизом д'Арвильи, – сказал Левон. – Это ваш родственник?

– Это мой отец, – сухо сказал граф.

Левона поразил оттенок пренебрежения, с каким граф произнес эти слова. Он снова обратился к виконту.

– Я не ожидал вас сегодня встретить, – начал он, – и тем более рад…

Соберсе вспыхнул.

– Я здесь не для выражения преданности. Я не признаю и никогда не признаю своим королем наследника позора и рабства, – дрожащим голосом произнес он. – Я подданный императора острова Эльбы. Ведь вам известно, что бывшему императору Франции отдается остров Эльба?.. Мы его адъютанты, и мы последуем за ним. Мы здесь для того, чтобы иметь возможность ближе увидеть общественное настроение.

Д'Арвильи слушал этот разговор с равнодушным, холодным лицом.

– Я вас понимаю, – просто ответил Левон. Чтобы переменить тему разговора, он сказал: – Здесь дядя, и, наверное, он будет рад повидать вас.

– О, с удовольствием, если будет возможно, – отозвался Соберсе.

Затем Левон рассказал, что был свидетелем геройской смерти Дюмона. Соберсе грустно кивнул головой.

– Я имел печальное утешение отдать ему последний долг, – сказал он, – я похоронил его. Около него все время находился приставленный мною верный человек. Он нашел его тело и известил меня…

В эту минуту, оживленно разговаривая с высоким, изысканно одетым пожилым человеком, в приемной появился маркиз д'Арвильи. И вдруг остановился бледный, словно окаменевший. Он узнал своего сына. Граф тоже узнал отца, но только на миг его гордое лицо дрогнуло, и он продолжал смотреть тем же холодным, равнодушным взором.

– Рауль, мой мальчик! – воскликнул старик, бросаясь к сыну с протянутыми руками. – Сколько лет на мои письма я только изредка получал от тебя одно слово, что ты жив!.. Как я искал тебя!

Граф с поклоном отступил на шаг и потом, выпрямившись, холодно ответил:

– Мой отец, вы искали меня не там, где надо, я все время был там, где была честь и слава Франции.

Руки маркиза опустились. Последняя краска сбежала с его лица. Оно приняло жалкое, страдальческое выражение.

– Но ты теперь здесь! Этим все сказано! Ты заблуждался, мой мальчик, – тихо начал он.

– Да, – ответил граф, – вы правы, отец. Мы, может быть, заблудились, но на полях славы, а не в передних врагов родины! Во всяком случае, я не подданный бывшего графа Прованского и вашими стараниями ныне короля униженной Франции.

Маркиз поднял руки, словно умоляя сына замолчать, и бросил мгновенный, испуганный взгляд на своего собеседника. Сын поймал этот взгляд и с нескрываемым презрением произнес:

– О, барон империи и пламенный приверженец Бурбонов господин Витролль сумеет по достоинству оценить на ши чувства.

Витролль сделал шаг вперед.

– Граф!..

– Если угодно, мы поговорим потом, – прервал его граф, – теперь я разговариваю с моим отцом. Из соседней залы донесся смутный шум.

– Идемте, маркиз, мы опоздали, – нетерпеливо сказал Витролль, беря под руку д'Арвильи.

Старик бросил на сына умоляющий взор.

– Ты придешь ко мне, мой мальчик? – тихо спросил он.

Снова дрогнуло гордое лицо, и голос графа прозвучал почти нежно, когда он ответил:

– Я еще увижу вас, отец.

Эта сцена произошла так быстро, что Левон и Соберсе были ошеломлены…

Внизу загремел барабан, послышались крики» ура». Почетный караул встречал императора. Левон вспомнил о своих обязанностях и, торопливо попрощавшись, сказав на ходу свой адрес, побежал вниз.

Восемьдесят тысяч союзного войска и парижской национальной гвардии блестящими линиями выстроились на площади Согласия и протянулись по соседним бульварам и улицам. Множество народа толпилось на террасах Тюильрийского дворца и на набережной Сены, ожидая проезда государей. В этой жадной до зрелищ толпе немало было таких, которые так же, как и теперь, теснились двадцать один год тому назад, чтобы посмотреть, как на этой площади падет под гильотиной палача венчанная глава Людовика XVI.

Мистической душе Александра сегодняшнее торжественный молебен на месте казни казался очистительной жертвой за преступление народа. Он не только спасал народ от» тирана», но и призывал Божье милосердие на его грешные головы и примирял его с Богом. Ему казалось, что на этом кончается его подвиг, его святая миссия, возложенная на него Богом. Но легкомысленные парижане, очевидно, не понимали его глубоких мистических настроений и больше интересовались самим императором, маршалами империи, сопровождавшими его, блестящей свитой, золотыми ризами русского духовенства.

Восторженно – сосредоточенное выражение было на лице государя, когда он преклонял колена. Стройные звуки русских молитвословий неслись к ясному небу… Даже скептические парижане были взволнованы этими чудными торжественными напевами и глубоким благоговейным чувством, отражавшимся на лицах молящихся русских воинов…

Последние слова молитв замерли в воздухе. Грянул салют из ста орудий.

Сияющий и радостный, Александр в сопровождении прусского короля и многочисленной свиты, при восторженных криках войск и приветствиях народа, уехал с площади. Он казался счастливым, как в день вступления в Париж.

В этот же день государь переехал в Елисейский дворец.