Текст книги "За чужую свободу"

XXVI

Подобно утомленному бойцу на шпагах, Наполеон еще делал грозные выпады. Еще были тяжелы его удары. Он казался вездесущим; проходя почти непроходимыми дорогами, неожиданно появлялся он со своей маленькой армией и наводил ужас на фельдмаршала Шварценберга. Снова разбив несчастного и взбешенного Блюхера у Краона и, в свою очередь, принужденный отступить перед четверными силами союзников при Лаоне, он бросился на Реймс, на корпус графа Сен – При, причем сам Сен – При был смертельно ранен из той же самой пушки, из которой был убит и другой ренегат – Моро, и овладел Реймсом.

Эти победы как громом поразили князя Шварценберга, вновь заговорившего об отступлении. Дав передохнуть своим войскам, Наполеон с отчаянной смелостью решил атаковать главные силы союзников, сосредоточенные между Обою и Сеною у Арси. В то же время, понимая, что борьба слишком не равна, он вновь послал Коленкуру полномочия заключить мир на каких угодно условиях. Но счастье покинуло своего любимца. Его посланный запоздал, срок, предоставленный союзниками для решительного ответа, истек, заседания конгресса в Шатильоне прекратились, и Коленкур выехал из Шатильона.

Сражение при Арси было последним, где на поле битвы снова встретились Наполеон и Александр, и судьба встала на сторону Александра. Имея перед собою свыше ста тысяч, а у себя только тридцать, Наполеон, хотя не побежденный, предпочел на второй день боя отступить. Шварценберг не посмел его преследовать.

Отступление Наполеона открывало дорогу на Париж. Это обстоятельство скорее ужаснуло, чем обрадовало Шварценберга. Он потерял из виду Наполеона и не знал, откуда ему вновь готовится удар.

Яркий огонь камина гостеприимно пылал в большой роскошной столовой старинного замка, некогда принадлежавшего принцам Нойаль, теперь сенатору империи д'Эбрейлю. Сам сенатор жил в Париже, и в замке осталось только незначительное количество старых слуг. Остальная многочисленная челядь вся разбежалась, узнав о приближении союзных войск. Этот замок с утра был занят двумя эскадронами пятого драгунского полка под командой Новикова и Левона. Здесь они неожиданно получили приказ остановиться и ждать дальнейших приказаний, чему очень обрадовались и не меньше удивились. Все были уверены, что движение на Париж после сражения при Арси будет безостановочно. Очевидно, в главной квартире опять что‑то случилось, и князь Шварценберг прибег к обычной тактике – постоять на месте, подумать и затем дать приказ об отступлении. Пятый драгунский участвовал и в сражении при Арси, где отличился, спасши остатки полка эрцгерцога Рудольфа, и трижды вырывал из рук французов селение Гран – Торси блестящими атаками. Полк теперь вошел в состав отряда графа Палена, авангарда Главной армии. Старик управляющий, напуганный зверствами немцев, уже приготовился к смерти и с облегчением вздохнул, узнав, что у него остановились русские. Верный слуга так обрадовался, что замок не будет разграблен, что открыл сенаторский погреб и вытащил обильные запасы вина и еды. И в этот холодный вечер, когда в саду бушевал ветер с дождем и снегом, так уютно было сидеть в этой теплой столовой, где был так богато и красиво сервирован ужин. Солдаты, кроме высланных в сторожевое охранение, удобно расположились в хозяйственных пристройках, поставив лошадей в обширных конюшнях замка. Офицеры заняли часть второго этажа.

Зарницын сидел у камина, сняв мундир и поставив ноги на каминную решетку. Он, полузакрыв глаза, курил трубку, изредка отхлебывая из хрустального бокала старое рейнское вино. Левон стоял у окна и, откинув портьеру, смотрел, как вдали среди окружающего мрака то разгоралось, то угасало зарево. Он знал, что это пылали французские деревни, подожженные немцами. Он глубоко задумался, словно погрузился в какой‑то странный сон. И в самом деле, последний год его жизни походил на сон. Неотступными тенями сопровождали его смерть и любовь. И так тесно переплетались впечатления, так быстро следовали одно за другим, что душа уставала и мысль отказывалась работать. Как был он счастлив во Франкфурте, так все казалось ясно и просто, когда он слушал Ирину, когда она открывала ему свою душу, ничего не скрывая и почти час за часом рассказывая свою жизнь. И как казалось ему естественно вечно продолжать такие отношения, и как был он искренен и уверен в себе, когда говорил ей: «Я буду для тебя всем, чем ты хочешь!» – и она верила ему и сама думала так же… Но он не представлял себе тогда этой безнадежности, бесплодного, одинокого горения души, изнывающей от жажды счастья, которое так близко и так недоступно. Он не представлял себе тяжелого пути самоотречения, покорности, мятежных порывов, отчаяния пустоты… всего, что он понял теперь, когда запас франкфуртских впечатлений успел истощиться. Если бы он мог хоть поддерживать отношения. Но он не имел оттуда ни строчки и сам не мог писать. Полк бросали с места на место, начиная с самого Бриенна. Они были у Сакена, у Винценгероде, теперь у графа Палена, были при Монмирале, Шато – Тьерри, Арси, в тысяче мелких дел, и вместе, и вразброд, скитаясь дни и ночи по дорогам и без дорог, в маршах и контрмаршах. Где она и что с ней? И, мучительно вспоминая каждую подробность, он иногда с ужасом сознавал, что она тает, вспоминал бледные, прозрачные руки, нервный румянец, неожиданную слабость. Как не заметил он этого там, во Франкфурте? Она сгорала на его глазах, а он не видел этого, не понимал, что она несчастна, что она старалась только обмануть его, когда говорила, что наконец нашла покой и счастлива!

– Левон, – не оборачиваясь, крикнул Зарницын, – давай есть!

Левон вздрогнул и равнодушно произнес:

– Что ж, сядем, мне все равно.

Друзья сели за стол. Настроение Левона было понятно даже Грише. Они все поняли его чувства к Ирине, но не говорили об этом даже между собою и делали вид, что не замечают его, за что он в душе был глубоко признателен им.

– Наших, видно, не дождаться, – заметил Семен Гаврилович.

– Гриша, я уверен, вернется от Громова сегодня же ночью, – ответил Левон, – ну, а Данила Иванович, конечно, раньше завтрашнего дня не может вернуться из штаба.

– Даже не верится, – начал Зарницын, с удовольствием принимаясь за еду, – эта роскошная столовая, этот ужин, тепло и свет. Ей – богу, даже стыдно, что в обычной жизни мы не придаем этому значения. А ведь и теперь сколько людей живут такой жизнью и не думают, и не представляют миллионов других, не имеющих даже кусха хлеба.

Левон усмехнулся.

– Приятно пофилософствовать за стаканом хорошего вина.

– Что ж, я заслужил его, – возразил Зарницын, – а в мирное время я постараюсь не забыть уроков, данных мне войной, – серьезно добавил он.

– Ты прав, – задумчиво произнес Левон. – Но какое безумие эта война! За что мы деремся? За кого? За этих немцев, потерявших теперь в своем самомнении и озверении всякий человеческий образ? Ты заметил, что даже в бою в них вместо храбрости видно бешенство? У них нет даже истинного героизма. Их неистовства во Франции внушают омерзение и возбудят вековую ненависть, их наглость делает их отвратительными для союзников, их хамство лишает возможности быть их друзьями, их принципы несут миру рабство. Мы еще будем иметь не раз случай раскаяться в своем рыцарстве.

– О да, – с увлечением подхватил Семен Гаврилович, – я бы предпочел быть в союзе с французами. Фридрих и Наполеон! Я не могу забыть нашей атаки при Арси. Помнишь? Ей – богу, это было величественно, когда среди дыма и огненных языков рвущихся гранат показались медвежьи шапки старой гвардии и впереди – сам Наполеон с обнаженной шпагой в руке.

– Он еще страшен, – заметил Левон.

– А вот и я! – раздался с порога веселый голос Гриши.

– И вовремя, – засмеялся Зарницын, – а то мы бы все съели и выпили. Садитесь, Гриша, и рассказывайте новости.

– Новости? – повторил Гриша, садясь к столу. – Громов рвет и мечет. У наших драгун опять было столкновение с гвардейцами Блюхера. Они попробовали отнять у нас фураж. Наши не дали, и дело дошло до сабель. Какой‑то прусской голове пришлось плохо. Из штаба Блюхера пришла по – немецки бумага с требованием объяснений, а Громов поперек нее написал: «Немецкого языка не понимаю, учиться ему стар, за свое начальство почитаю ныне графа Палена», – да и отправил ее обратно.

– Молодец! – воскликнул Зарницын. – Ну, и что же?

– Пока ничего, – ответил Гриша и продолжал. – Потом Громов говорил, что, кажется, вновь готовятся к отступлению, что Наполеон снова собрал огромные силы и опять заговорили о мире…

Зарницын свистнул.

– Вот тебе и Париж!

Гриша весело продолжал передавать полковые сплетни и слухи и рассказы о столкновениях между русскими и немецкими офицерами. Высшее начальство принимало всегда сторону немцев. Русские были озлоблены. Все это было уже давно всем известно, но при каждой встрече эти рассказы, постоянно обновляемые, служили наболевшей темой.

Было уже поздно, когда друзья разошлись по своим комнатам.

У Бахтеева на столе горели свечи, и Егор ждал его, чтобы помочь раздеться.

– Ты не нужен мне, иди спать, – сказал Левон.

Егор ушел. Левон лег, но долго не мог заснуть. В который раз перебирал он в памяти последний год своей жизни, и ему казалось, что это было не годом, а долгими годами – целой жизнью. Тучи рассеялись. Сквозь портьеры пробирался луч луны и серебряной полосой протянулся по столу и тяжелому ковру на поля. Левон уже начал дремать, когда услышал в соседней комнате, отведенной Новикову, легкий шум, словно кто‑то осторожно крался. Дремота мгновенно оставила его. Он поднял голову с подушки и привычным движением вынул из‑под изголовья пистолет. Шум продолжался.

– Кто там? – крикнул Левон, вскакивая с постели.

В соседней комнате словно кто‑то торопливо пробежал, мягко и осторожно ступая кошачьими шагами, послышался шорох, и все затихло. Левон прислушивался несколько мгновений, потом зажег свечу и с пистолетом в руке вошел в комнату Новикова. Он распахнул тяжелые портьеры на окне и заглянул под кровать. Никого.

– Должно быть, крысы, – решил он.

Его взгляд упал на стол, и он увидел на столе большой конверт.

«Что это? – с удивлением подумал Левон, – отчего я не видел его раньше?»

Он взял в руки конверт, на котором крупным твердым почерком было написано по – французски» Г. ротмистру Новикову».

Левон решил, что это, должно быть, из главной квартиры, было передано проездом, второпях, как не раз бывало; вестовой положил на стол, а доложить позабыл. Французский адрес не удивил Левона, – это было в обычаях главной квартиры. Между Новиковым и Левоном было условленно, что в отсутствии одного другой вскрывает пакеты, если найдет нужным. Могло быть и экстренное приказание. Поэтому Левон, не колеблясь, сел к столу и вскрыл конверт.

Но, взглянув на бумагу, он широко раскрыл глаза, пораженный ее видом. Вот что увидел он в этой бумаге:

и так далее, все такие же значки, много таких значков, целые четыре страницы большого листа.

– Шифр! – удивился Левон. – Но какого черта!..

И вдруг его осенила мысль: «Монтроз! Масоны! Это ясно, как день! Но как попало сюда это письмо! Кто принес его?»

Он вспомнил таинственные шорохи, и ему стало не по себе. Он оглянулся с жутким чувством, словно почувствовал, что кто‑то стоит за его спиной. Но комната была пуста.

Левон нервно дернул сонетку раз, другой, третий. Через минуту прибежал заспанный Егор, за ним показалось встревоженное лицо Гаспара – старого мажордома, а за ним лицо лакея.

– Откуда это письмо? Кто принес его? – резко спросил Левон сперва по – русски, потом по – французски.

Егор хлопал глазами.

– Не могу знать, ваше сиятельство, – ответил он.

– Письма никто не приносил вашей светлости, – произнес Гаспар, кланяясь. – Я бы лично передал его вашей светлости, если бы его получили мы. В эти комнаты никто не смеет входить без зова, – закончил Гаспар.

Он сам был, по – видимому, удивлен, как это письмо могло сюда попасть.

– Хорошо, можете идти, – сказал Левон. Оставшись один, он снова осмотрел всю комнату. «Быть может, есть тайный ход?» – думал он.

Но если тайный ход и был, то следов его найти Левону не удалось. Он вернулся в свою комнату со смутной тревогой в душе. Зажег вторую свечу, лег, но почти не спал, впадая только в легкую дремоту…

Днем на другой день вернулся Новиков и привез приказ отступать.

– Отступать? Как отступать? – послышались вопросы. – Почему?

Никто не хотел верить. Все были поражены. Дорога на Париж открыта, и вдруг отступать.

Новиков разъяснил недоумение. Главные силы уже отступили, и пятому полку надо торопиться. Казаки Сеславина перехватили почту, и в ней нашли письмо самого Наполеона к императрице. Из этого письма следовало, что он нарочно очистил дорогу на Париж, а сам со всей своей армией бросился на пути сообщения союзников. Если бы это письмо, так неосторожно открывшее планы Наполеона, не было перехвачено, то дня через два было бы уже поздно и армия союзников была бы разбита по частям. Простая случайность, необдуманное письмо преждевременно открыло гениально смелую попытку императора неожиданно атаковать с тылу беспорядочно идущие колонны Шварценберга, хотя еще неизвестно, чем это кончится. Но в главной квартире поняли. Все потеряли голову. Движение назад на войска Наполеона идет беспорядочно, и можно опять ожидать февральской истории, тем более что Блюхер не хочет отступать. Один Александр еще сохранял спокойствие, но опять уже заговорили о мире… Во всяком случае, в главной квартире считают положение армии критическим.

В волнении первых разговоров князь забыл о письме, но, войдя с Новиковым к себе, вспомнил о нем.

– Тебе письмо, доставленное таинственным способом, – сказал он. – Прости, что я вскрыл его, я думал, из штаба. Но, во всяком случае, – с улыбкой добавил он, – тайна не нарушена.

Он передал письмо Новикову. Новиков вспыхнул, развернув бумагу.

– Это Монтроз! – торопливо сказал он. – Я тебе скажу потом.

– А я расскажу, как я нашел его, – отозвался Левон.

Новиков погрузился в чтение письма. На дворе седлали лошадей. Вестовые торопливо собирали офицерские вещи.

Во время перехода Новиков был очень задумчив и мрачно настроен. На ночной стоянке в полуразрушенной деревеньке, остановившись с князем в отдельном домике, он передал ему содержание письма Монтроза.

– Да, – говорил с горечью Новиков, – шевалье прав. Мы слишком эгоистичны и только думаем о себе, когда совершаются события, которые отразятся на целое столетие вперед. Монтроз пишет, что никогда свобода не была в большей опасности, что эта война – апофеоз рабства. Нам говорил Курт, что лучшие люди Пруссии мечтают о свободе народа. Эти мечты погибли. Победы немцев (собственно, наши победы) дали перевес военной партии. Король, Гарденберг, Блюхер и вся эта свора вахмистров и фельдфебелей задушили Штейна, и уже начались тайные гонения на свободомыслящих. Пруссия превращается в военную тюрьму. Даже то немногое, что было дано народу, отнимается. Меттерних открыто говорит, что народ надо держать в узде, иначе он грозит революцией, анархией и новым Наполеоном. Император Франц разделяет взгляды своего министра. Вместо Наполеона, которого решили свергнуть, хотят призвать Бурбонов, как старую династию, носительницу феодальных принципов. В Париже орудуют темные личности и предатели, которые внушают государю, что восстановление Бурбонов общее желание Франции… А Монт – роз мечтал о республике! Государь делает вид, что верит этому! Проникнутый мыслью, что цари – помазанники Божьи и ведают судьбы народов, он мечтает о каком‑то союзе монархов для охранения их священных прав против доктрин революции и всякой попытки народов самим управлять своей судьбой… Европа, весь мир погружается во мрак! – закончил Новиков.

Князь слушал его, опустив голову.

– Я всегда думал, – сказал он наконец, – что эта война – безумие. Наполеон был страшен для них больше, как представитель республиканской Франции и, хотя император, проводник идей революции, больше, чем как завоеватель.

– Монтроз едет в главную квартиру, – продолжал Новиков. – Он хочет убедить государя, что Бурбоны – погибель Франции, что народ не хочет их… Но я не верю в его успех, хотя сила его влияния сказалась уже в возвращении в Испанию Фердинанда.

– Странный человек, – задумчиво сказал князь. – Как было оставлено это письмо? – спросил он и рассказал, как нашел его.

– Почем я знаю, – пожал плечами Новиков, – я часто находил у себя такие шифрованные записки.

– Это шифр масонов? – спросил Левон.

– Да, мы иногда пользуемся им, – ответил Новиков. – Ты теперь наш. Нам предстоит опасная и долгая борьба. Ты ведь не отступишь?

Левон вспыхнул.

– Я чувствую, как и ты!

Новиков пожал ему руку и добавил с усмешкой:

– Ну, так я тебе дам ключ, и ты можешь сам прочесть письмо великого Кадоша. Он обещает близкое свидание в Париже. В этом я безусловно верю ему. Мы скоро будем в Париже. Вот этот шифр, смотри, как просто и легко. Он имеет клиническую форму древних времен. Вот, – Новиков взял лист бумаги и карандаш. – Этот шифр сообщается только мастерам, и то не всем, – сказал он. – Но ты, конечно, в ближайшее время будешь уже мастером. Так хочет великий мастер.

Левон с жадным любопытством наклонился над листом бумаги, на котором Данила Иванович писал ключ.

– Ты берешь такую фигуру и вписываешь в ней буквы, – пояснял Новиков

потом такую  затем берешь соответственные части фигуры и ставишь, как буквы, таким образом получается  и т. д. Вот и все. Теперь на письмо и читай, если хочешь, а я пойду спать. Ты не получал писем? – закончил он.

– Нет, – ответил Левон.

– Я тоже, – вздохнул Новиков, – подумать только, четыре месяца! Ну, да не надо думать об этом. До свидания.

Он нахмурился и стал укладываться в углу на лавке, а Левон погрузился в чтение.

Но недолго пришлось поспать Новикову. Часа через полтора пришло от Громова экстренное приказание двинуться назад. Никто ничего не понимал. Солдаты ворча седлали лошадей.

XXVII

Еще одна безнадежная попытка Мортье и Мармона преградить путь союзным войскам, еще одна победа русских при Фер – Шампенуазе, и в ясный светлый вечер русский авангард увидел башни и колокольни Парижа.

Маршалы отступили, и их войска заняли предместья Парижа – Венсен, Монмартр, Нельи…

Звездная ночь была тиха и тепла. На балконе замка Бонди, в семи верстах от Парижа, стоял император Александр. Он был один. С высокого балкона были видны бивачные огни неприятельских войск и в расстоянии ружейного выстрела от них линия наших огней. Царило жуткое, страшное молчание.

Как очарованный, смотрел император вперед, туда, где лежал Париж, прекрасный и гордый Париж. Что ждет его завтра? Запылает ли он, как святая Москва, как погребальный факел, над погибающей Францией, и победоносная Европа ступит железной пятой на тлеющие развалины, среди крови и ужаса? Или завтра загорится на этих холмах грозный бой? Наполеон летит со своими орлятами на спасение столицы. Впереди – испытанные в боях его маршалы, гарнизон Парижа, готовое вспыхнуть население.

Наступает роковая минута. Стотысячная армия союзников может очутиться в безвыходном положении, зажатая между двух стен, отрезанная от своих сообщений. Упорное сопротивление маршалов и Парижа и быстрота движений Наполеона – вот от чего зависит исход гигантской борьбы.

Но нет! Не напрасно вел его Бог, как Моисея в пустыне. Разве сами ошибки союзников не обращались в их пользу? Разве самые гениальные комбинации Наполеона не гибли от ничтожной случайности, вроде перехваченного неосторожного письма?

– Боже! – шептал государь, молитвенно глядя на звездное небо. – Разве не за благо мира я иду вперед?

Но высокие мысли странно перепутались с иными образами… Победитель Наполеона! Безграничная власть, всеобщее поклонение, фимиам славы и тонкой лести и удовлетворение личной, ненасытной ненависти к маленькому человеку с повелительным голосом, с властными манерами, с пронизывающими, ни перед кем не опускающимися глазами, всегда везде бравшему первое место по праву гения, порабощавшему странной, непонятной силой и чужую мысль, и чужую волю…

Гасли бивачные огни, светлело небо, розовая полоса зари потянулась над недалекой столицей мира.

На балкон тихо вышел князь Волконский. Он тоже провел бессонную ночь, ожидая в кабинете приказаний императора.

Государь повернул к нему мертвенно – бледное лицо с ввалившимися, лихорадочно горящими глазами.

– А, это ты, Петр Михайлович, – сказал он и вдруг, выпрямив сутуловатую спину и подняв голову, с несвойственной ему злой и хищной улыбкой, обнажившей белые зубы, медленно и раздельно добавил: – Волей или силой, с боем или церемониальным маршем, на развалинах или во дворцах, но Европа сегодня должна ночевать в Париже!

Князь Волконский низко опустил голову.

С отчаянным упорством боролись французы за каждую пядь земли. У забаррикадированных застав толпились парижане, требуя ружей и патронов. После упорного кровавого боя войска Барклая‑де – Толли овладели заставами Мениль – Монтан, Бельвиль и Пресен – Жерве. Семь тысяч убитых русских были ценою этого успеха. Русские пушки направили с Бельвильских высот грозные жерла на Париж, готовясь обратить его в развалины. Спешенные драгуны пятого полка в отряде Ланжерона бросились на безумный приступ Монмартра. Их встретили орудийным огнем и затем штыками. Французские конскрипты – юноши и ученики политехнической школы – с грозным мужеством встречали русских закаленных воинов и умирали с восторженными криками: «Vive l'empereur!»

Этот восторженный клич гремел по всей линии обороны, сквозь грохот орудий и шум сражения.

Левон во главе своих людей бросился на французскую батарею. Его встретили бешеной контратакой. Впереди всех с трехцветным флагом бежал старик. Его седые волосы развевались по ветру. Махая шляпой и потрясая другой рукой трехцветным флагом, он кричал:

– En avant, mes enfants, en avant! Vive l'empereur!

На одно мгновение он столкнулся лицом к лицу с Бахтеевым. Что‑то знакомое показалось Левону в этом старом лице, и вдруг он вспомнил.

– Дюмон, – успел крикнуть он, – сдайтесь!..

Но в ту же минуту чей‑то штык пробил горло Дюмона, и он, хрипя, упал навзничь…

Труба неистово кричала отбой, но увлеченные битвой солдаты не слушали. На Монмартр неслись ординарец за ординарцем с приказаниями прекратить бой. У Понтенской заставы уже подписана капитуляция Парижа. Видя безнадежность сопротивления, герцог Рагузский, уполномоченный королем Иосифом, капитулировал. Сражение прекратилось. Молча и угрюмо спускались с холма французы, получившие тоже приказ от маршала отойти… Куча тел осталась на месте боя. Левон долго отыскивал тело Дюмона, чтобы потом похоронить с честью. Но не мог найти. Ему было грустно. Какая судьба! Веселый танцор двора Елизаветы, учитель танцев Екатерины II, любимец Потемкина нашел свою смерть на кровавых Монмартрских высотах, защищая родную землю от тех, кому отдал лучшую пору своей жизни.

Вечером по всем частям армии был разослан приказ: «К девяти часам с половиною для парадного вступления в столицу Франции быть в готовности и чистоте гвардии, гренадерам и коннице резервного корпуса, прусской и баденской гвардии и австрийским гренадерам».