Текст книги "За чужую свободу"

XXIX

Шум и громкие крики разбудили Данилу Иваныча. Уже рассветало. Небо было чисто, и над лесом загоралась заря. Новиков увидел необычайное оживление на поляне и услышал сердитый голос Рейха, окруженного толпой солдат.

Новиков вскочил и подошел к толпе. Солдаты, узнав офицера, расступились, и Новиков очутился в небольшом кругу, рядом с Рейхом.

Прямо перед собою он увидел трех юношей в форме французских стрелков. Один из них был офицер. Они стояли бледные, но спокойные, со связанными за спиной руками. Им было на вид лет по шестнадцати – семнадцати. Небольшого роста, худенькие, еще не сформировавшиеся, они были похожи на кадет среднего класса.

Рейх, еще не протрезвившийся, с опухшим лицом, красными глазами, кричал хриплым голосом на ломаном французском языке.

Новиков не успел еще понять из его криков ни одного слова, как французский офицер вдруг вспыхнул и с загоревшимися глазами, тоном бесконечного презрения сказал, качая головой:

– О подлец, подлец!..

На мгновение Рейх опешил, но потом, как‑то захрипев, словно зарычав, бросился к французу и поднял руку. Офицер страшно побледнел, но не отступил, не сделал ни одного движения, продолжая неподвижно смотреть в лицо обезумевшего Рейха.

Но рука Рейха не опустилась. Она осталась в воздухе, со страшной силой сжатая чужой рукой, и он услышал чей‑то тихий, но угрожающий голос:

– Вы этого не сделаете, поручик Рейх.

Он повернул искаженное болью и злобой лицо и встретил холодный, жесткий взгляд Новикова.

Он отступил на шаг, и Новиков выпустил его руку. Проклятье застыло на губах поручика при взгляде на решительное, с плотно сжатыми губами лицо русского» боярина».

Пленный француз с облегчением вздохнул и посмотрел на Новикова детски – благодарными глазами.

– Что это значит? – со сдержанным бешенством начал Рейх, отходя в сторону.

Солдаты быстро отодвинулись, словно испугавшись, и отошли подальше.

– Это значит, – спокойно ответил Новиков, – что я помешал вам совершить поступок, в котором вы, конечно, потом раскаялись бы.

Последние слова Данила Иваныч произнес с нескрываемой насмешкой.

– Это не первый раз, – возразил Рейх. – Я умею с ними обращаться. Этих негодяев взяли в плен. Они шпионили за нами.

– Но ведь теперь перемирие, – заметил Новиков.

– Тем лучше, – скривив в улыбку губы, сказал Рейх. – Под шумок легче отправить к черту десяток – другой этих молодцов.

– Во всяком случае не при мне, – холодно сказал Новиков и, обратившись к своим казакам, громко крикнул:

– Развязать пленных!

– Этого вы не смеете делать, – теряя самообладание, закричал Рейх. – Это моя добыча, и я расстреляю их! Не сметь их развязывать, – обратился он к своим солдатам.

Немцы теснее окружили пленных, а казаки словно по команде обнажили шашки, смотря на своего командира. Еще минута, и загорелась бы схватка. Рейх злорадно усмехнулся. Немцев было по крайней мере в три раза больше.

Новиков мгновенно понял положение и быстро подошел к немецким солдатам, держа руку на кобуре пистолета.

– Слушать меня, – закричал он по – немецки. – Я здесь старший! Прочь! Или я повешу десятого.

Солдаты отошли нерешительно, поглядывая на Рейха. Но Рейх стоял тоже в нерешительности, не зная, что предпринять. В нем смутно говорила привычка к казарменной дисциплине, и он соображал, старший ли ему этот офицер, или нет?

Но прусский вахмистр оказался решительнее него. Он стал перед пленными, не двигаясь с места. Новиков подошел к нему и при взгляде на его наглое лицо почувствовал, что перестает владеть собой. Он выхватил пистолет и со словами:

– Когда я приказываю, приятель, меня слушают, – с размаху ударил его по голове ложем тяжелого пистолета.

Вахмистр пошатнулся и упал. Отошедшие немцы сразу вытянулись. Казаки уже перерезали шашками веревки.

Тут Рейх сразу решил, что русский офицер действительно старший.

Между тем молоденький француз взволнованно говорил Новикову:

– О, благодарю, благодарю вас, вам я обязан больше, чем жизнью. Вы, наверное, не немец?

– Я русский, – ответил Новиков.

– Я так и думал, – воскликнул француз, – вы очень великодушны. Они ничего не щадят… Мы – четырнадцатого стрелкового полка, дивизии Сугама, – продолжал он, – мы догоняли полк по дороге к Люцену. Они знали о перемирии, заговорили с нами и вдруг набросились на нас. О, если бы не их подлость, они даром не захватили бы нас!..

– Теперь вам нечего бояться, – заметил Новиков, – вы свободны. Но лучше не идите одни. Я скоро выступаю, и нам по дороге. Отдохните пока. Будьте моим гостем, хотя сейчас я должен оставить вас. Мне надо распорядиться.

С этими словами Новиков пожал юноше руку.

– Но ваше имя? – спросил француз. – Мое Опост д'Обрейль.

– Новиков, – ответил Данила Иваныч.

– Еще раз благодарю вас, господин Новиков, – произнес д'Обрейль. – Я поеду вместе с вами.

Рейх чувствовал себя униженным и от всей души ненавидел Новикова, но вместе с тем чувствовал к нему страх.

– Вы чересчур добры к этим разбойникам, – заискивающе начал он, подходя к Новикову. – Я знаю вашего славного партизана Фигнера. Он никогда не таскает за собою пленных. Это только обуза, и притом цель войны – уничтожить возможно больше врагов.

– О да, вы с Фигнером поняли бы друг друга, – пренебрежительно сказал Новиков, – но у нас разные взгляды, и поэтому я с особенным удовольствием заявляю вам, что я больше не остаюсь в черной дружине и не имею никакого желания когда‑либо и где‑либо встретиться с вами. Прощайте.

Рейх остался один, соображая услышанное, и наконец решил, что русский офицер теперь ему не старший.

– Так погоди же, голубчик, – злобно думал он, – я покажу тебе.

В это время к нему подошел очнувшийся вахмистр. Лоб у него распух и был окровавлен, глаза заплыли.

– Здорово, милый Вейс, разукрасил тебя русский офицер, – заметил Рейх, – но так как ты все же жив, то я дам тебе поручение.

Он взял Вейса за пуговицу, наклонился к нему и тихим голосом стал что‑то объяснять, на что Вейс, улыбаясь, кивнул головой.

Новиков решил, не теряя времени, вернуться с отрядом к своим, не считая себя вправе распоряжаться им, раз заключено перемирие. А потом уже на свободе продолжать розыски Герты, для чего взять отпуск.

Он позвал урядника и распорядился готовиться к отъезду и позаботиться, чтобы пленным французам были даны лошади из запасных. Казаки крестились, узнав, что возвращаются к своим.

– Ну их к бесу, этих басурманов, – говорили они, – нехристь, разбойники, одно слово – немцы.

Вообще казакам, как и их командиру, пришлись не по душе союзники.

Новиков медленно ехал в голове отряда, погруженный в свои мысли. Какая‑то тяжесть давила его сердце. Обманутые надежды, чувство отвращения при воспоминании об этой знаменитой черной дружине, темное будущее, смутное сознание бесплодности приносимых жертв, презрение к тем, кого было приказано считать друзьями и союзниками, – все это мучило и раздражало его.

Из глубокой задумчивости его вывел взволнованный голос урядника, подскакавшего к нему.

– Так что, ваше высокоблагородие, французов увели, – задыхаясь, докладывал урядник.

В первую минуту Новиков не понял его.

– Как увели? – переспросил он.

– Так точно, – ответил урядник. – Пока мы собирались, – немцы их и увели.

Новиков понял, и кровь бросилась ему в голову. Он вдруг вспомнил, что оставил их, не позаботясь вернуть им оружие.

– А, вот как, – стиснув зубы, произнес он, – хорошо же! Ребята, за мной! – крикнул он, круто поворачивая лошадь.

Его томление и глухое раздражение нашли выход.

На просторной поляне по – прежнему группами толпились пруссаки; было заметно, что они тоже готовились к выступлению. У составленных ружей лениво бродили двое солдат.

– Оцепить ружья, – скомандовал Новиков, не останавливаясь. Он пересек поляну, отыскивая Рейха, но его не было.

– Где командир? – спросил он солдата, стоявшего у опушки на часах.

Солдат молча указал на широкую тропинку, в конце которой виднелась прогалинка, на которой толпились люди.

Новиков погнал лошадь, сопровождаемый несколькими казаками. Другие остались у ружей.

Но едва он достиг прогалины, как услышал пронзительный крик, странно отозвавшийся в его сердце. Его конь ворвался в толпу солдат, испуганно бросившихся в разные стороны.

Новиков увидел на конце прогалины стоявших в ряд французов, опять со связанными руками, перед ним несколько солдат с ружьями у плеча, а между пленными и солдатами невысокого стройного юношу, распростершего руки, прикрывавшего собою французов.

Тирольская шляпа с пером и широкими полями, сдвинутая набекрень, закрывала от Новикова лицо юноши наполовину.

– Нет, – высоким звенящим голосом кричал юноша, – вы не будете убийцами! Убейте сперва меня, а потом опозорьте имя германца еовым убийством.

– Уберите проклятого мальчишку, – закричал Рейх, – или я сам заткну ему глотку.

Но в тот же момент Рейх отскочил и испуганно обернулся. Лошадь Новикова ткнула его мордой в шею. Не успел он сказать и слова, как Новиков, спрыгнув с лошади, стоял уже рядом с ним.

Рейх пришел в себя.

– А, это опять вы! – крикнул он. – Но теперь я не позволю вам больше распоряжаться. Вы здесь не старший, и на каждого вашего солдата у меня четыре! Вы, кажется, думаете, что прусский офицер позволит безнаказанно ругать себя подлецом!

– Я не стану спорить с вами, кто старший, – глухо ответил Новиков, пристально следя за Рейхом, старавшимся незаметно расстегнуть кобуру, – но ваши солдаты безоружны, так как мои казаки завладели их ружьями.

Рейх бросил вокруг себя растерянный взгляд. Он увидел толпу своих безоружных солдат и понял, что о сопротивлении нельзя и думать. Лицо его исказилось от бешенства.

– А все же они сдохнут, – крикнул он. – Солдаты…

Но прежде, чем он успел раскрыть рот, дуло пистолета блеснуло перед его глазами, и спокойный голос Новикова произнес:

– Теперь командуйте, – для них и для себя.

Рейх отшатнулся.

– Убирайтесь к дьяволу, – хрипло произнес он, поворачиваясь.

– Но прежде уберите солдат и велите вернуть пленным оружие, – повелительно произнес Новиков.

Рейх махнул рукой вахмистру и медленно побрел на поляну.

Вся эта сцена произошла так быстро, что и юноша – заступник, и пленные французы даже не рассмотрели своего спасителя и только тогда поняли, в чем дело, когда ушли готовые их расстрелять солдаты.

Новиков повернулся к пленным и вдруг замер. Из глубины леса с радостным лаем выбежала огромная собака и бросилась к юноше. Юноша обнял ее, потом собака подбежала, виляя хвостом, к пленным, обнюхала их и, вернувшись к юноше, глухо рыча, встала рядом с ним.

Почти следом за ней выбежал из леса молодой человек, опоясанный длиннейшей саблей, путавшейся у него в ногах, и тоже подбежал к юноше.

Новиков едва устоял на ногах.

– Рыцарь! – крикнул он. – Рыцарь!

Собака насторожилась и вдруг, понюхав воздух, бросилась к нему.

Юноша словно застыл, прижав к груди руки. Потом быстрым движением снял с головы шляпу и с громким криком:

– Это вы, вы, – побежал к Новикову.

Новиков протянул обе руки. Ему хотелось крикнуть:

– Герта, моя Герта! – но он сдержался, вовремя поняв, что выдал бы ее.

Герта добежала, вся сияющая, с глазами, полными радостных слез, и без раздумья, повинуясь мгновенному порыву, обняла его… Но через мгновение, вся пылающая, вырвалась из его объятий и сказала прерывающимся голосом:

– Так вы не забыли Макса Гардера? Я здесь с Гансом…

А Ганс, раскрыв рот, смотрел на эту странную встречу…

С удивлением и перешептыванием смотрели и солдаты на такую необычайную встречу немецкого ландштурмиста с русским офицером.

О пленных французах забыли, пока они сами не попросили развязать их.

XXX

Новиков только рукой махнул на вопрос урядника, что делать с немцами:

– Пусть убираются.

И немцы убрались скорее, чем предполагали. Казаки, не успевшие с утра как следует поесть, воспользовались готовыми кострами и, не спрашиваясь командира, занялись стряпней.

В стороне от всех, скрытые деревьями, сидели Герта с Новиковым. У их ног лежал Рыцарь.

– Это ужасно, ужасно, – рассказывала Герта, и ее холодная рука дрожала в руке Новикова. – Где же высокие мечты, где истинное геройство? О, я рада умереть за родину! Но не с ними. Я хочу видеть мою родину свободной, благородной, чтобы я могла гордиться ей… А они! Боже! Если бы вы знали, как травят они нас, как издеваются над нами… Для них мы – народное ополчение – сброд, бродяги… Они смеются над нами, унижают нас… Они запрещают нам говорить о свободе народа!! Они никого не щадят… они грабят своих и клевещут на других. Они внушают мне ужас и отвращение… О, – со стоном вырвалось у Герты, – клянусь вам, в саксонских деревнях, где они зверствовали, мне было стыдно, что я – дитя одной с ними страны… Я счастлива, что остановила сегодня это новое убийство. Их было на моих глазах так много, этих убийств. Я бросила свой отряд, узнав о перемирии, и была одна с Гансом и собакой. Я случайно увидела… Без меня вы бы опоздали… Они лгуны, предатели, – говорила она шепотом, с выражением ужаса и словно удивления. – Разве я могла думать, что это такой ужас! Разве то я слышала в доме отца и то ожидала… – Она опустила голову, и крупные слезы катились по ее бледным, похудевшим щекам… – Но нет! – воскликнула она, – не может быть, чтобы вся страна, весь народ сделались их жертвой! Ведь жив еще Штейн, жив Ян, растет Тугенбунд. Они не смогут задушить его, хотя этого хочет сам король и Гарденберг и вся прусская казарма. Мы спасем Пруссию от нее самой, иначе она станет проклятием мира и бесславно падет! Ваш государь поможет нам! Он добр, великодушен и свободолюбив…

Новиков вспомнил свою печальную, далекую родину и молча вздохнул…

А Герта час за часом передавала ему все, что испытывала и пережила за эти два месяца. И перед ним рисовались страшные картины бессмысленной злобы, разнузданных инстинктов, кровавых зверств, называемых подвигами…

И когда она кончила, он тихо обнял ее и стал ей шептать те слова, от которых возрождается душа, мир кажется прекрасным, и ослепительной волшебной сказкой становится весна молодой жизни.

Было решено, что Герта поедет в Карлсбад и будет жить там до заключения мира, который, конечно, как это бывает всегда, последует за перемирием. А Новиков возьмет отпуск, заручится пропуском, что, конечно, не представит затруднений, и проедет в Лейпциг за старым Гардером. А потом… потом ничего, кроме бесконечного счастья…

Так они мечтали!

Никогда так радостно не сияло для Новикова солнце, как в этот чудесный летний день, когда он ехал рядом с Гертой впереди своего маленького отряда.

Рыцарь бежал у самого стремени Герты, а Ганс, с которым уже познакомился Новиков, ехал за ней.

Рядом с Новиковым ехал и д'Обрейль. Юноша был счастлив и весел. Он не находил слов благодарности своему молодому спасителю господину Гардеру и без умолку рассказывал о себе и о своем императоре. Он еще не кончил Бриенской школы, той, в которой учился сам император. У него есть мать и отец, сенатор, и маленькая сестра Люсьена. Отец и мать сами благословили его на войну для защиты императора и Франции! Слова юного д'Обрейля дышали страстным обожанием своего императора. За дело при Бауцене 14–й полк причислен к молодой гвардии, но он не успел еще поставить на каску императорского орла.

Русских все любят и считают ошибкой императора его поход в Россию. Сам император любит русских и царя Александра, но зато все они ненавидят немцев, таких наглых в случае успеха и таких лакеев при неудаче. В своем увлечении юный француз забыл, что его спаситель тоже немец, но Новиков рассеянно слушал его, а Герта, не знавшая французского языка, не понимала его слов, да едва ли и замечала его, смотря сияющими глазами на Новикова. Не все ли ей равно!

Забежавший вперед Рыцарь вдруг остановился на середине дороги, залаял, зарычал и с опущенным хвостом и ощетинившейся спиной остановился.

– Он чует врага, – сказала Герта.

Но не успела она сказать этих слов, как на дорогу, через канаву, отделяющую ее от леса, перескочили несколько всадников и стали поперек дороги…

Впереди на огромной рыжей лошади сидел молодой офицер в темно – зеленом мундире с шитым золотом воротником. Он держал в руке обнаженную саблю.

– Но это баварские кирасиры! – воскликнул д'Обрейль.

– Стой! Кто идет? – крикнул офицер, поднимая саблю.

– Русский отряд, – подъезжая, ответил Новиков.

Д'Обрейль подъехал с ним рядом.

– Как вы могли очутиться по эту сторону Эльбы? – резким голосом продолжал офицер, злобно поглядывая на русских. Его худощавое лицо с большим хищным носом имело угрюмое и дерзкое выражение.

Новикова раздражал этот тон. Герта испуганно глядела на его побледневшее лицо. Д'Обрейль настолько знал немецкий язык, чтобы понять, о чем говорил офицер.

– Мы только ночью узнали, что заключено перемирие, – сдерживаясь, спокойно ответил Новиков.

– Прошу вас не задерживать отряда, – на ломаном немецком языке произнес несколько высокомерным тоном д'Обрейль.

Этим тоном офицеры непобедимого императора привыкли говорить с немецкими офицерами.

– А как вы попали сюда? – спросил баварец на скверном французском языке, смягчая тон при виде формы французского офицера.

– Мне кажется, это не может интересовать вас, – холодно ответил д'Обрейль, – и надеюсь, что вы не задержите нас.

– Вас – нет, но не этих господ, – сказал баварец, указывая рукой на Новикова.

– Что это значит! – закричал Новиков. – Вы не смеете задерживать меня с отрядом!

– Вы, по – видимому, партизан? – спросил офицер, не отвечая.

– Да, я партизан! Довольны ли вы? Теперь посторонитесь, – наезжая на офицера, сказал Новиков.

Д'Обрейль не отставал от него.

– Оставьте этот отряд, я предупреждаю вас, вы свободны, – обратился к нему баварец.

– Я не позволю вам мешать им, – закричал д'Обрейль.

– Тем хуже для вас, я по крайней мере предупреждал, я исполняю приказ императора Наполеона, – произнес баварец, – а вам, – повернулся он к Новикову, – я должен сказать, что перемирие существует для всех, кроме вас, и что вы и все вам подобные разбойничьи шайки, вместе с майором Люцовым, объявлены, по повелению императора Наполеона, вне закона! Вы мой арестант.

– Это ложь! – крикнул д'Обрейль.

– Вы шутите, мой милый, – со сдержанной яростью ответил Новиков, – я даю вам одну минуту сроку очистить дорогу.

– Слишком много, – насмешливо ответил баварец и, быстро вынув свисток, пронзительно свистнул.

В ту же минуту лес словно ожил, – и справа, и слева, и спереди, и сзади, вдоль канав и по опушке леса, преграждая и отрезая пути, показались кавалеристы.

Новиков огляделся. Потом перевел взгляд на мрачно – суровые лица своих казаков, опустивших страшные пики, наконец остановил глаза на бледном лице Герты.

Она была очень бледна, но улыбалась ему и глядела на него любящими, покорными глазами. Если д'Обрейль сомневался раньше, то теперь, взглянув на ее лицо, убедился, что перед ним женщина. Он тронул лошадь и закрыл Герту. Два его солдата, словно поняв его, стали за ней, а Ганс – справа.

– Сдаваться нельзя, – прошептала Герта, – они все равно расстреляют вас…

– Я останусь с вами во что бы то ни было, – быстро сказал д'Обрейль.

– Я буду защищаться, – спокойно сказал Новиков, – я не дамся живым этому мерзавцу.

– Сдаетесь? – нетерпеливо крикнул баварец.

Новиков крепко пожал руку Герте, словно прощаясь с ней.

– Я с тобой всюду, хоть на смерть, – едва слышно проговорила она.

– Одну минутку! – вдруг крикнул Новиков баварцу и, обратившись к удивленному д'Обрейлю, быстро начал:

– Милостивый государь, теперь я попрошу у вас помощи.

– Я весь ваш, располагайте моей жизнью, – ответил д'Обрейль.

– Я прошу вас, – продолжал Новиков, – воспользоваться предлагаемой свободой, взять эту… этого ландштурмиста, – он указал на Герту, – и позаботиться проводить его до безопасного места. Хорошо? Да? – лихорадочно спрашивал он.

Д'Обрейль колебался. Ему было жаль бросить этого великодушного человека, но он сам поступил бы так же и потому после мгновенного колебания кивнул головой и ответил:

– Я не хотел оставлять вас, но… – он взглянул на Герту, – я понимаю вас. Господин Гардер спас мою жизнь и может распоряжаться ею.

Герта напряженно слушала, почувствовав, что говорят о ней.

– В чем дело? – спросила она.

– Ничего, дорогая, – тихо ответил Данила Иваныч, – ты свободна и сейчас уедешь с д'Обрейлем. Он проводит тебя до безопасного места, а там я присоединюсь к тебе… немного погодя.

Глаза Герты засверкали. С упреком, почти с негодованием взглянула она на Новикова и, отвернувшись, резко сказала:

– Я остаюсь.

– Но, Герта, умоляю… – начал Новиков.

– Господин офицер! – звонко крикнула Герта, – мы не сдаемся.

Д'Обрейль с изумлением и восторгом глядел на нее. Баварец, казалось, ждал подтверждения ее слов, глядя на Новикова. Их лошади чуть не касались мордами.

– Вы слышали, – сказал Новиков, вынимая шашку. – Посторонитесь!

Одновременно раздались две команды:.

– Вперед!

– Братцы, за мной!

Новиков поднял свою лошадь на дыбы и всей тяжестью обрушился на баварца. Лошадь баварца шарахнулась в сторону. Он едва усидел в седле.

С диким воем и визгом, наклонясь к гривам коней, с вытянутыми пиками, неудержимой лавой бросились казаки, перепрыгивая канавы направо и налево. Сбитые немцы бросились в лес. Но впереди уже неслись навстречу новые ряды, а сзади грянул залп. Казаки стали валиться. У самых стремян Герты с яростным лаем бежал Рыцарь, прыгая иногда вперед и бешено кусая за ноги немецких лошадей и солдат. Новиков, французы и Ганс окружали Герту. Они рубились во все стороны, медленно продвигаясь вперед.

Герта держала в руке пистолет, но не стреляла. Она решила не сдаваться в плен… Она хорошо знала, что ожидает ее в плену. Пуля или веревка, если в ней не узнают женщины, и хуже смерти, если узнают…

Казаки прокладывали себе путь поодиночке. Только около Новикова скопилась группа, окружая его со всех сторон и охраняя тыл.

Все понимали, что спасти может только чудо… Баварский офицер решил разбить и уничтожить эту спаянную кучку. Проскакав вперед, он густой колонной, целым эскадроном понесся на нее стремительным карьером и силой тяжести и стремительности разрезал ее надвое.

Раненая лошадь Новикова сделала отчаянный прыжок в сторону, и в то же мгновение он был отрезан от Герты. Он повернул коня, желая пробиться к ней, но истекающее кровью животное сделало только судорожную попытку и село на задние ноги. Он видел, как мелькала длинная сабля Ганса, и сквозь шум битвы слышал яростный лай Рыцаря и звонкий голос д'Орбейля:

– En avant!

Словно что‑то яркое вспыхнуло перед его глазами и рассыпалось миллионами искр. Он выронил из рук саблю и вместе с лошадью свалился в ров… И ему показалось, что наступила, мгновенная тишина.

Он открыл глаза от сильной боли, но что именно болело, он не мог понять… Он увидел над собой видневшееся среди деревьев голубое небо… Кто‑то крепко держал его, и лошадь неслась бешеным галопом…

Глаза его снова закрылись. Голубое небо погасло, и опять наступили мрак и тишина.