Текст книги "За чужую свободу"

XIX

В лесу у Гервердской дороги расположился кавалерийский отряд. Ночь была темная, хотя звездная. У составленных ружей солдаты разводили костры и готовили свой незатейливый ужин. Слышалось ржание лошадей и оживленный солдатский гомон. Отряд состоял из двух эскадронов пятого драгунского полка. Полк находился в составе арьергарда генерала Милорадовича, прикрывавшего отступление союзной армии после поражения при Гросс – Гершене или Люцене. Макдональд следовал по пятам отступающей армии, и только благодаря доблести русского арьергарда, принимавшего на себя тяжелые удары, союзная армия могла отступить в порядке на сильные позиции у города Бауцена. Драгунский полк был, если так можно выразиться, арьергардом арьергарда. Это была первая спокойная ночь после почти двухнедельных ежедневных схваток и сражений. Но теперь царила тишина. Упорный враг отстал, или утомленный, или обдумывая новый удар. Ни один выстрел не прерывал молчания этой теплой весенней ночи. Драгунским отрядом командовал князь Бахтеев. С ним был Новиков.

Разгорались костры. Солдаты вешали над огнем свои котелки, вбив в землю толстые суки и положив на них третий. Образовывались оживленные группы. Солдаты были веселы и бодры, несмотря на усталость, как всегда бывает после боев, когда со всею силою пробуждается инстинкт жизни, когда одно сознание, что ты жив, уже действует возбуждающе.

– Дядя, а дядя, – обратился молодой лупоглазый солдат к угрюмому седоусому драгуну, важно сосавшему трубку, лежа на шинели, – кто они будут, хрестьяне али нет?

– Ты это про кого? – спросил» дядя», сплюнув в сторону.

– Да про эстых немцев, дядя Митрий, – ответил молодой солдат.

– Да про каких эстых? – вмешался другой молодой солдат, – те ли, что супротив нас, те ли, что с нами?

Дядя Митрий угрюмо взглянул на говорившего и важно заметил:

– Теи, кто супротив нас, хранцузы, хоть бы и есть вместе с ними немцы, баварцы, понял? А с нами сущие истинные немцы, так‑то…

– Все едино немцы, – не унимался молодой, – заодно в Россеи храмы грабили.

– Да я, дядя Митрий, про тех, что с нами, – сказал первый.

– Говорят, быдто хрестьяне, – ответил дядя Митрий, – только не по – нашему.

– То‑то, что не по – нашему, – оживился молодой. – Я вот, дяденька, при Гиршине видел, – продолжал он, размахивая руками, – как это, значит, наддали мы, а ихние такие мальчишки, право, ей – ей, орут и прут. Ну, мы, значит, их прижали, немного их и было… Тут двое их, парнишки так годов по пятнадцати, бросили ружья да кричат: пардону, пардону!.. Ну, вахмистр Анкудинов и говорит: «Не трож их, братцы». И впрямь жалостно – сущие парнишки… А тут вдруг Блюховы, немцы с офицером ихним. Закричали на нас что‑то, должно, нехорошее, да к ним. Анкудинов кричит: «Не трожь, – это наши пленные». Куды тебе – немцы на них, те только вот этак руки подняли, а немцы их как зачали рубить. О – ох, – вздохнул солдат, – так нешто хрестьяне?

– То ли бывает, – вмешался молодой бравый вахмистр, – сам видел, как ихний офицер пленного застрелил из пистолета. Так себе, ни за что. Хранцуз не то… Он тебе в сражении ровно зверь, а опосля кричит: камрат, камрат, манже, – смеется…

Наступило молчание.

– А то, – прервал молчание все тот же лупоглазый солдат, – перед Гиршином подъехал к нам ихний генерал, старый, с эстакими усами, и ну лаяться по – своему, а по – нашему кричит только: свинья да свинья… А тут и наши господа офицеры… Что ж это, дядя, обругать нас и свой должен, на то он стоит… а немец как же? А?

– Молчи, не твоего ума дело, – угрюмо сказал дядя Митрий, – значит, оно так и надо. Дедушки нет, вот что! Он показал бы им повадку! – не вытерпел старый драгун, поднимаясь с шинели. – Поди‑ка лучше посмотри, чай, размазня уж готова.

Лупоглазый вскочил и подбежал к костру.

– Чудно, – ни к кому не обращаясь, проговорил вахмистр, – вчера церкви Божий грабили, а ныне в друзья попали, да нас же и бранят. Чудно, – повторил он.

Лупоглазый принес котелок. Солдаты вытащили из‑за голенищ ложки, из‑за пазухи краюхи хлеба и принялись за ужин.

В стороне от солдат на пне срубленного дерева сидел князь Бахтеев, а рядом с ним на шинели лежал Новиков, подложив под голову руки, устремив глаза на звездное небо.

– Интересно знать, – прервал молчание Данила Иванович, – остановимся ли мы здесь у Бауцена, или пойдем дальше.

Новиков произнес свои слова тоном человека, которому, именно ему, нисколько это не интересно, а только хочется отогнать от себя какие‑то другие, важнейшие мысли.

– Почему же нет? – насмешливо ответил Левон. – Эти позиции спасли однажды Фридриха Великого после гохкирхенского поражения. Почему им не спасти и Фридриха маленького!

– Но то был Фридрих Великий и против него Даун, а это Фридрих маленький – и против него Наполеон. Это разница, – равнодушно возразил Новиков.

Князь пожал плечами и ничего не ответил. Наступило молчание. Его опять прервал Новиков.

– Дело при Люцене представлено как победа, – начал он. – Войска получили благодарность, граф Витгенштейн орден Андрея Первозванного, а генерал Милорадович графское достоинство, и Блюхер, Блюхер, этот старый вахмистр, – Георгия второго класса!

– Ну, что ж, – отозвался князь, – Милорадович заработал графство.

– Я не говорю про него, – ответил Новиков, – но Блюхер! Но делать из Люцена победу, а из Блюхера героя!

– Надо же утешить чем‑нибудь прусского короля: ему, бедняге, ведь хуже всех придется в случае неудачи. Опять надо будет приниматься за чистку сапог Наполеона, как во времена дрезденского съезда королей перед походом в Россию.

– Когда‑то все это кончится! – вздохнул Новиков,

– Ах, да не все ли равно! – угрюмо произнес князь. – Везде, всегда одно и то же, одна тоска, одна бессмысленность… Для чего эта война, эта кровь, для чего Наполеон и Александр, эта ночь и звезды и… – Он замолчал.

Молчал и Новиков, снова неподвижно глядя на звездное небо, вспоминая иную весеннюю ночь…

Говор смолк. Погасали костры. Солдаты, завернувшись в шинели, приткнувшись друг к другу, спали. Только немногие еще возились около лошадей или костров. Тихо шумел лес молодой зеленью. Веяло свежим дыханием весны, словно глубоко и мерно дышала земля, просыпаясь после зимнего сна к теплу и свету. И тоскливее, и больнее становилось одинокому сердцу.

– Ваше сиятельство, людей ведут с заставы, – прервал задумчивость друзей вахмистр.

Князь поднял голову, Новиков привстал на локте.

– Каких людей? – спросил Левон.

– Не могу знать, с первой заставы привели, – повторил вахмистр.

– Ведите сюда, – приказал князь.

В передовой заставе с полуэскадроном стоял Белоусов.

Через несколько минут на поляне перед князем появилась группа всадников, человек пятнадцать. Унтер – офицер с первой заставы, подъехав к князю, доложил, что эти люди – десять человек – были задержаны первой заставой. Они заявили, что принадлежат к прусской кавалерии и ищут свой отряд.

По приказанию Белоусова их направили сюда.

– Кто из вас старший? – спросил по – немецки князь, обращаясь к задержанным.

– Я, – ответил один из них.

Он соскочил с коня и быстро подошел к князю. Насколько можно было рассмотреть его лицо, это был совсем молодой человек, без усов, с длинными волосами. Он снял круглую шляпу, поклонился и проговорил:

– Фридрих Курт, бывший студент, теперь поручик разведочной сотни легкого конного ополчения при четвертой кавалерийской бригаде корпуса Иорка.

Молодой человек произнес эти слова звучным, отчетливым голосом. И самый тон его, и фигура – все внушало князю полное доверие. Он встал и вежливо ответил на поклон. Встал и Новиков.

– Мы очень рады, – весело продолжал молодой человек, – что наконец наткнулись на вас, ведь с самого сражения при Гросс – Гершене мы все блуждали среди неприятельских отрядов.

– Тем лучше, – любезно ответил князь, – вы отдохнете у нас, и мы укажем вам дорогу хоть приблизительно, так как мы сами точно не знаем, где находится в настоящее время корпус Иорка.

– Благодарю вас, – ответил Курт, – позвольте позаботиться о товарищах.

– Пожалуйста, – ответил князь.

Курт поклонился ему и Новикову и отошел.

– Какая разница между офицером ландштурма и офицером регулярной прусской армии, – невольно воскликнул Новиков.

– Зато они и не могут терпеть друг друга, насколько я замечал, – ответил князь.

Через несколько минут Курт вернулся.

– Со мной девять товарищей, – начал он, – три из них студенты из Гейдельберга, четверо из Иены, один художник и один архитектор. – Он засмеялся. – Как видите, компания не хуже всякой другой.

Этот юноша невольно внушал симпатию. Сбросив на землю плащ, он уселся на него, вынул из‑за пояса трубку, набил ее табаком и, взяв из потухшего костра тлеющий уголек, закурил.

– Вы, может быть, голодны? – спросил князь.

– Этого не могу сказать, – рассмеялся Курт, – нам дважды повезло. Нам дважды удалось захватить чьи‑то, по – видимому, генеральские экипажи, так как, кроме жареной дичи и паштетов, нашли в них еще и запасы вина. Нет, мы вполне сыты.

– Но как вы попали туда? – спросил князь.

– А после сражения под Гершеном, когда этот старый крикун Блюхер вздумал ночью напугать французов. Мы отпросились тогда к нему.

– Я слышал про это неудачное дело, – заметил Новиков.

– Еще бы удачное, – воскликнул Курт, – да этому Блюхеру я бы эскадрона не дал, не только армии. Прет всегда словно с завязанными глазами. Орет как сумасшедший: «Вперед, вперед!«А сам даже карт не умеет читать. Глуп и груб. А считает себя полководцем. Нет, вы подумайте, завел нас прямо в ров. Сколько людей перекалечилось! Правда, нам удалось, небольшой части, выкарабкаться, и мы ударили вперед. Мы проскакали, как по улице, по французскому биваку вплоть до самого императора. Я сам видел его. Он стоял у костра, заложив руки сзади под сюртук и расставив ноги. Его лицо было ярко освещено. Ну, конечно, тут поднялся целый содом. В одно мгновение перед нами стояли стеной гренадеры в медвежьих шапках. Назад уже не было пути. Как мы пробирались – не помню, и сколько полегло наших – не знаю.

– Ваших полегло очень много, это была бессмысленная выходка, пристойная разве юному сорвиголове, а не старому генералу, – заметил князь. – Кажется, только прусский король был в восторге от этого.

– Они пара друг другу, – с неожиданной серьезностью и горечью сказал Курт. – Блюхер считает короля великим королем, король считает Блюхера великим полководцем. Оба они ненавидят Шарнгорста, презирают Штейна и относятся с пренебрежением ко всему, что есть в Пруссии живого. Ведь этот король ненавидит свой народ и боится его, ведь его мечта уничтожить ландштурм и обратить весь народ в таких же кукол, как его излюбленные гвардейцы. – Курт встал. – Не смотрите на меня с таким удивлением, господа русские офицеры, что я так говорю, – горячо продолжал он, – но мы верим, что ваш император поднял войну за свободу народа, а не для усиления деспотической власти прусского короля! Потому что король, Блюхер и вся их придворная клика и их вымуштрованные куклы, которыми они гордятся, – ненавидят вас!

– Вы говорите удивительные вещи, – начал князь, – ведь ваша армия вышла из народа. Ваши офицеры – цвет вашей нации.

– Нет, нет и тысячу раз нет! – воскликнул Курт. – Наши офицеры – не цвет нации, а ее паразиты, наша армия – не народ, а рабы. Если бы было это иначе, – не было бы ни Ауэрштедта, ни Иены, Наполеон не бывал бы в Берлине, наши принцы не целовали бы ему руки, и наш король не входил бы в дружеские сношения с его лакеями!

– Но ведь то, что вы говорите, – прервал его Новиков, – похоже на проповедь междоусобной войны.

– Вы правы, это междоусобная война, она уже началась, – мрачно ответил Курт, – и она будет продолжаться или, вернее, примет явные формы, когда минуют эти дни, внешне соединившие нас. И горе Пруссии, если победят они!.. – Курт в волнении замолчал и потом продолжал с новым одушевлением: – Гром Французской революции разбудил нас. Мы вспомнили, что и мы не родились рабами. Наполеон унизил наше отечество, но он и показал, чего стоит пробудившийся народ. Он пожинает теперь плоды собственных уроков. И тогда началась глухая, внутренняя борьба. Кто наши офицеры? – Дворяне с огромными привилегиями, потомки феодалов, во главе которых стоят могущественные аристократические фамилии и сам король. Они инстинктивно почуяли опасность и приняли свои меры. Чудовищной дисциплиной они стали убивать в прусском солдате все живое, все то, что он приносил с собою в душные казармы от своих полей. Они делали из них бездушных автоматов. Они не только физически, но духовно отнимали их от того народа, из среды которого взяли их. Народ стоит на рубеже новой жизни, он может стать великим народом, и вот они торопятся убить его душу. Они торопятся, их заветное желание сделать всю Пруссию одной душной казармой, где люди под палкой обращаются в машины. Знаменитая палка Фридриха Великого – единственный герб Гогенцоллернов. Поколение за поколением будут они пропускать через свои казармы, убивая душу народа, и добьются своего! Добьются презрения всех народов и собственной гибели, потому что не было государства, полагавшего свое могущество только в грубой силе и не павшего под ударами более грозной силы! И они добьются этого, если мы не помешаем им!

– Но теперь вы деретесь плечом к плечу, – сказал князь.

– Да, – ответил Курт, – мы деремся плечом к плечу, но у нас разные цели. Между нами пропасть! Мы боремся за свободу народа, а они за свои привилегии и за материальные блага. Они бы пошли на всякое унижение, если бы Наполеон гарантировал им прежнюю жизнь, прежние права и произвол и бросил им подачку, а мы за всю империю Наполеона не согласились бы быть рабами! – закончил Курт.

– Да, ваш народ пробудился, – произнес Новиков, – и, кажется, ваш король не очень доволен этим.

– Разве вы еще не видели, – подхватил Курт, – с каким презрением он смотрит на ландштурм, как не хотел он его! А как относятся к нам офицеры регулярной армии! Мы для них сброд, мужики! Мы не умеем вытягивать носки и выпячивать груди, – этого довольно для презрения короля и его офицеров. Но они проглядели душу народа. Проснулись и наши женщины, но они и их хотят обратить в самок и кухарок. Они с пренебрежением слушают женщину, если она заговорит о чем‑нибудь ином, кроме кухни и детей! Но у нас есть женщины, есть героини. Только вчера я встретил на большой дороге старика, больного, измученного, несчастного, но гордого. Его единственная дочь, его маленькая Герта, ушла волонтером в ландштурм!

В одно мгновение Новиков был на ногах.

– Кто? Что вы сказали? – воскликнул он, крепко схватив за руку Курта.

Курт изумленно отшатнулся.

– Но что я сказал? – удивился он. – Я сказал, что моя двоюродная сестра Герта, дочь старого Гардера, пошла в ландштурм.

– Она, она, – тихо прошептал Новиков, отпуская руки Курта. – Боже мой!

Он был так взволнован, что не мог говорить. Он отошел в сторону и прислонился к дверям.

Видя, что Курт с каким‑то испуганным недоумением смотрит на Новикова, князь поспешил сказать:

– Вы должны извинить моего друга, я взволнован этим известием не меньше его… Мы имели случай близко познакомиться с милым Гардером и фрейлейн Гертой. Мы прожили в их гостеприимном доме в Бунцлау несколько дней.

– А, – воскликнул Курт, – так вы и есть те офицеры, о которых мне писала сестренка? Я получил от нее одно письмо с оказией, когда мы были еще в Дрездене. Она просила меня, если можно, найти вас там и передать ее поклон. Позвольте, где же третий? Я помню фамилии. Я так часто их повторял, отыскивая вас, что хорошо запомнил их. Князь Бахтеев.

– Я, – сказал Бахтеев.

– Зарницын…

– Неизвестно где, – сказал оправившийся Новиков, – а третий – Новиков – это я, – добавил он. – Позвольте пожать вашу руку. Так вы и есть тот самый брат Фриц из Гейдельберга?

Курт засмеялся и крепко пожал протянутую руку.

– Мое поручение еще не выполнено, – сказал он, обращаясь к Новикову. – Должно быть, вы оставили по себе особо приятное воспоминание, потому что Герта просила передать вам… вот… сейчас.

Курт полез в карман, вытащил клеенчатый бумажник, порылся в нем и подал Новикову маленькую веточку не распустившейся еще сирени.

– Благодарю, – коротко сказал Новиков, беря веточку.

– Но расскажите же нам, – сказал князь, – что вы еще знаете? Куда ехал Гардер?

– Гардер направлялся в Лейпциг, – ответил Курт, – ему тяжело стало оставаться в Бунцлау после бегства Герты, да и средств к жизни нет. А в Лейпциге у него есть друзья, которые помогут ему найти уроки. Он плохо себя чувствует, но гордится Гертой. К сожалению, я ничем не мог помочь ему.

– Но где же Герта? – спросил Новиков.

– Гардер подозревает, что она записалась в дружину мести, которую организует Лютцов, – ответил Курт. – Гардер удивляется, где она достала костюм и как решилась на это? Кажется, ей помог местный парикмахер, так как он исчез в один день с Гертой и закрыл свою лавочку. Я помню его. Прекомичное создание. Рыжий, весь в веснушках, с вздернутым носом и напомаженной головой. Глуп невероятно, но добрый малый. Он обожал Герту и всегда вздыхал, когда она проходила мимо, его лавочки. Если это так, то я очень рад, – серьезно добавил Курт. – Ганс сильный и преданный малый. Он скорее умрет, чем позволит обидеть Герту. Да, у нее есть еще друг, – это ее Рыцарь.

Новиков молча жадно слушал слова Курта. Бахтеев тоже молчал, низко опустив голову. Он смеялся над собою в душе, но за такую же веточку сирени, полученную от Ирины, он отдал бы полжизни…

Бледнели звезды, розовел край неба.

Теперь при свете друзья могли рассмотреть лицо своего ночного гостя. Это был очень красивый юноша с открытым смелым лицом, с большими карими глазами и черными кудрями до плеч. На широком поясе висели сабля и два пистолета в чехлах.

– Пора, – сказал Курт. – Вы укажете дорогу к какому‑нибудь штабу?

– Могу указать вам путь в штаб арьергарда, – ответил Бахтеев.

Курт разбудил своих товарищей и через несколько минут, получив от князя пропуск и сердечно пожав руку друзьям, выехал со своим отрядом по указанному направлению.

XX

Князя Никиту Арсеньевича серьезно беспокоило здоровье Ирины. Она сильно похудела, увеличившиеся глаза блестели лихорадочным блеском, бледное лицо часто вспыхивало нервным румянцем, какая‑то порывистость, беспокойство проглядывали во всем ее существе. Со старым князем и с отцом она была неизменно ласкова, стараясь быть оживленной и веселой, но все это было заметно искусственно и не обманывало князя. Он приписывал это отчасти нервному потрясению, испытанному Ириной, и тоскливому однообразию жизни.

Жизнь в том кругу, к которому они принадлежали в Петербурге, совсем затихла. Многие уезжали за границу вслед за главной квартирой, Волконская, Пронская, графиня Остерман и другие, рассчитывая провести весну и лето в Карлсбаде, куда собиралась и великая княгиня Екатерина Павловна. Ни о каких вечерах и балах не было и помину. Все притихли в ожидании вестей из армии. Ирина приняла деятельное участие во многих благотворительных кружках и делила свое время между ними и посещением церквей, и все чаще и чаще посещала католические службы в Пажеском корпусе. Но это было в моде, и князь не обращал на это никакого внимания. Тем более что там служил аббат Дегранж, пользовавшийся репутацией красноречивого проповедника, и весь Петербург стекался слушать его. К тому же в последнее время аббат Дегранж стал частым гостем в доме Бахтеевых. Это случилось как‑то само собой, незаметно. Всегда светски – изящный, остроумный, он напоминал собой тех принцев церкви, которые играли такую роль при дворе французских королей. При этом он так красиво, с таким проникновением говорил о высшем назначении человека, о самоотвержении, смирении и покорности воле Бога, что действовал успокоительно на Ирину. Сперва только посетитель приемных дней, он в последнее время стал появляться и в обыкновенные дни, и княгиня охотно принимала его. Своим светским тактом, умением поддерживать интересный разговор, а главное умением казаться всецело разделяющим взгляды собеседника аббат успел понравиться и старому князю, несмотря на то, что тот, по собственному выражению, терпеть не мог этих ливрейных слуг Господа Бога. Он часто забывал о сутане Дегранжа и видел в нем только умного и хорошо осведомленного собеседника. Князю даже было приятно, что Ирина наконец нашла человека, не принадлежащего к числу ее поклонников, с которым могла легко и свободно говорить. Дегранж с большим искусством избегал при князе религиозных тем, и, когда князь, по привычке старого вольтерьянца, позволял себе иногда легкомысленную шутку, аббат отвечал ему сдержанной улыбкой, как бы говорившей: ваша шутка очень мила, но, вы видите, я не могу ее поддержать.

Князь привык к его посещениям и, когда на его обычный вопрос: «Кто у княгини?» – он получал обычный ответ: «Господин аббат», – он равнодушно произносил: «А!» – и шел к себе, если у него не было желания немножко поболтать или посплетничать, на что милый аббат тоже был мастер.

А в маленькой угловой гостиной, в лиловых сумерках угасающего весеннего дня, аббат Дегранж своим глубоким, проникновенным голосом говорил притихшей, бледной Ирине:

– Что значат горе или радость маленького эгоистичного сердца человека, заключенного в самом себе? Любовь, – но она мимолетна и недолговечна, как сама красота. И разве красота создана для того, чтобы, насытив жадные инстинкты, увянуть без пользы для себя и других, как увядают цветы, поднесенные влюбленным танцовщице? Разве все сокровища молодого чистого сердца даны для того, чтобы оплатить ими минуты эгоистического наслаждения, после которого, останется опустошенное сердце и пустынная жизнь?

– Но, господин аббат, – тихо ответила Ирина, – и красота и любящее сердце даны для счастья, а не для горя.

– Вы думаете, княгиня? – медленно произнес аббат, глядя на Ирину своими большими черными глазами. – А если эта красота заставит забыть слабого человека свой долг? А если это желанное счастье нанесет смертельный удар третьему человеку? Разве тогда эта красота – не проклятье, и это счастье не преступление?

Ирина побледнела еще больше и крепко сжала руки, лежащие на коленях.

– Нет, – продолжал аббат, – это химера, это заблуждение души, и, значит, счастье надо искать в другом месте.

– Но где же, где же? – страстно вырвалось у Ирины. – Или вы скажете, что счастье в молитве, в глухих стенах монастыря, в отречении, да? Вы должны говорить так, ведь это… ваше ремесло!

Дегранж слегка побледнел, но спокойно ответил:

– Вы заблуждаетесь, княгиня, это была бы бесплодная жертва, противная законам природы и неугодная Богу.

– Тогда я не понимаю вас, – произнесла княгиня.

– Если воин, хорошо вооруженный, – продолжал Дегранж, постепенно одушевляясь, – вступает в бой, то должен ли он бросить свое оружие и сложить руки? Когда в жизнь вступает создание, одаренное Богом могучей властью красоты и чистоты, – то должно ли оно отказаться от этой власти, быть может, предназначенной вести мир по новому пути? Подумайте, княгиня, об этом. Мы еще не раз вернемся к этой теме, и вы согласитесь со мной, что истинное счастье в том, чтобы угадать волю Бога и свое предназначение. Тогда от победы к победе Бог приведет своего избранника к величайшему торжеству. Если бы вы были дочерью нашей церкви, то в святой исповедальне ваша душа раскрылась бы во всей полноте и познала бы себя.

Ирина молчала, опустив голову. Аббат тихо поцеловал ей руку и вышел тоже молча.

Он ушел, а Ирина долго еще сидела неподвижно у окна.

«Грех, проклятие, отчаяние. Да, все это верно, – думала она, – и нет выхода». Она смутно понимала, что за словами Дегранжа скрывается тайная цель. Какая? – она не давала себе труда разгадывать, да и не интересовалась этим… Но он был прав, говоря о преступной любви…

И ей захотелось тихого сумрака церкви, покаянных слез и кроткого прощающего голоса.

А сердце болело знакомой болью, тоской воспоминания, и воображение рисовало страшные картины кровавых полей сражения.