Текст книги "За чужую свободу"

XII

Поставив ногу на бархатный стул и наклонившись над столом, Наполеон рассматривал лежавшую перед ним карту окрестностей Лейпцига.

Комната имела богатый и даже роскошный вид, с портретами в художественных рамах на стенах, бархатной мебелью, тяжелыми дорогими портьерами и большим зеркалом в чеканной раме темного серебра. Наполеон с главной квартирой занимал замок банкира Феттера в окрестностях Лейпцига в Рейднице.

В глубоком молчании стояли по другую сторону стола начальник штаба Бертье принц Невшательский, король неаполитанский Мюрат и маршал Макдональд герцог Тарентский. Бертье имел озабоченный вид, Мюрат был заметно сконфужен и смущен. Он только что был потрепан в неудачном деле при Либерт – Волковице, о чем уже утром подробно доложил императору, не возбудив, однако, против себя особого неудовольствия. Герцог Тарентский был угрюм и мрачен, так как его до сих пор мучил стыд за проигранное дело при Кацбахе. Бертье тоже имел достаточно причин быть озабоченным. Три дня тому назад он получил письмо от баварского короля Максимилиана – Иосифа, очень успокоившее его и императора в верности ему, среди общего начавшегося колебания, сильной Баварии. С льстивостью и подобострастием немецкого принца баварский король пи сал, между прочим:

«Привязанность моя к императору и Франции не изменилась ни на одно мгновение, и потому вы можете быть уверены, что я готов сделать даже невозможное для исполнения желаний его императорского величества… Прошу вас засвидетельствовать мое глубочайшее уважение императору; скажите ему, что я к нему привержен более, нежели когда‑нибудь, и если я не делаю еще больших усилий, то единственно оттого, что этого не позволяют мне ни физические, ни моральные средства… Анспах и большая часть Зальцбурга, Тироль и Бромберг, где много членов древнего дворянства, Нассау и Бейрейт большею частью сомнительны. Несмотря на то, они должны делать по – нашему, хотя бы то мне стоило жизни…»

И так далее, все в том же роде. Так писал Максимилиан, а на другой день стало известно, что им подписан союзный договор с коалицией, с обязательством выставить тридцатишеститысячную армию в обмен на независимость Баварии и крупную сумму английским золотом.

Измена в такой момент делала очень затруднительной работу начальника штаба. Кроме того, отдельные поражения Нея, Макдональда и особенно Вандама требовали новых соображений. Бертье был поражен спокойствием императора. Все эти удары только скользили по непроницаемой брони его духа, не выводя его из равновесия. Он сейчас же исключил Баварию из своих стратегических расчетов и мгновенно составлял новые комбинации, неотразимые и математически точные, гибельные для врагов, если бы судьба, словно возмущенная долгим служением ему, не спутывала неожиданно его карты…

Лицо императора оставалось спокойно и задумчиво. Но вот едва заметная улыбка слегка тронула углы его губ. И, барабаня пальцами по карте, он запел, невероятно фальшивя:

 
Et du Nord au midi tromperie guerriere
A sonne l'heure des combats
Tremblez les ennemis de la France!
 

Это был припев знаменитого революционного гимна» Chant du depart».

Маршалы молча переглянулись, и их лица просветлели. Ударив ладонью по карте, Наполеон убрал ногу со стула и взглянул на маршалов блестящими светлыми глазами.

– Черт возьми! – воскликнул он, – на протяжении полукруга в три – четыре лье триста тысяч союзников, имея по фронту тысячу двести орудий, кажется, не представляют ни одного уязвимого места!

Веселый тон императора странно противоречил смыслу его слов. Но если император говорил так, значит, он предвидел где‑то удачу.

Помолчав несколько мгновений, он снова начал:

– Господин король, нельзя сказать, чтобы ваше дело при Либерт – Волковице было особенно удачно. Вы неумело обращаетесь с большими массами кавалерии.

Мюрат вспыхнул.

– Ну, ну, – заметил Наполеон, – завтра вы исправитесь, я уверен в этом. Что касается вас, герцог Тарентский, – обратился он к смущенному Макдональду, – то я знаю, вы талантливы, деятельны, преданы мне, но вам недостает счастья… Однако вы завтра будете под моей звездой. Мы готовим громовой удар! Вот смотрите, мои друзья.

Наполеон склонился над картой. Маршалы почтительно наклонили головы к карте, следя за белой рукой императора.

– Вот где гибель, – произнес он, указывая пальцем на селение Госсу, находившееся в центре неприятельского расположения. Позиции союзников представляли собою полукруг, охватывающий Лейпциг, и навстречу им стальной пружиной выгибался полукруг французского фронта, прикрытый с правого фланга непроходимыми болотами Плейссы.

– Сюда, – продолжал, одушевляясь, Наполеон, держа палец на Госсе, – мы направим адский огонь, под прикрытием которого кавалерия неаполитанского короля обрушится на центр неприятеля, поддерживаемый только Витгенштейном и тонкой линией пехотных полков почти без артиллерии. Центр будет прорван прежде, чем успеют подойти резервы. Тогда с нашего правого крыла в этот прорыв устремятся Виктор и Удино, а правым крылом неприятеля займутся Мортье и Макдональд.

Наполеон выпрямился, глаза его приобрели нестерпимый блеск, устремленные куда‑то вдаль, и он медленно закончил:

– В одиннадцать часов мы начнем сражение. В четыре часа, неприятельский центр будет прорван. В шесть – левое крыло неприятеля будет уничтожено, а правое начнет отступление. К наступлению темноты союзные войска будут опрокинуты на свои резервы, и все будет кончено…

Слова и тон императора дышали такой непоколебимой уверенностью, что даже осторожный Бертье воскликнул:

– Победа обеспечена!

Таким они видели Наполеона накануне Аустерлица, когда так же, как и сейчас, точно по часам он определил все фазы сражения.

Солнце ярко светило на безоблачном небе. Осенний воздух был чист и прозрачен, когда час спустя император с блестящей свитой медленно проезжал по фронту своих войск. Его уверенность в победе, казалось, передалась его войскам. Оглушительные крики: «Vive l'empereur!» – гремели победой и зловещей угрозой доносились до фронта союзных армий.

А в главной квартире союзников в селе Пегау царила неуверенность и растерянность. Один император Александр старался внушить всем бодрость и собственную уверенность и определить план сражения.

Все словно испугались, очутившись лицом к лицу с Наполеоном во главе двухсоттысячного войска.

Тут были все силы союзников, и разгром их армий вернул бы Наполеону прежнее владычество в Европе и навлек грозную кару на Пруссию и Австрию. Даже император Франц потерял свое обычное спокойствие. В случае проигрыша – Наполеон не пощадит его. Что касается Фридриха, то на него было жалко смотреть. Он знал, что на карту поставлена Пруссия и его династия. Забившись в угол, он не вмешивался в разговоры и исподлобья, почти с ненавистью, поглядывал на ясное лицо Александра.

Князь Шварценберг, приписав, в качестве главнокомандующего, исключительно себе победы при Гросс – Беерене, Кацбахе, Денневице и даже Кульме, решил, что он великий стратег, и насколько раньше был податлив, настолько теперь неожиданно стал упрям. Считая лучшей тактикой обход неприятеля, он направил главнейшие силы в болота Плейссы и Эльстера на правый фланг французов. Напрасно ему указывали на непроходимость этих болот и приводили в доказательство, что Наполеон не счел нужным даже прикрывать этот фланг. Шварценберг пожимал плечами и с упрямой улыбкой повторял:

– Тем хуже для него!

Жомини, граф Толь, Барклай‑де – Толли и сам государь истощили все доводы, но князь стоял на своем.

Наконец государь с побледневшим лицом, с засверкавшими жестким холодным блеском глазами резко встал со стула и, ударив ладонью по столу, сказал:

– Хорошо, господин маршал, так как вы упорствуете, вы можете делать с австрийской армией все, что вам угодно. Но что касается русских войск, – они пойдут на правую сторону Плейссы и никуда больше!

Шварценберг поклонился, но своего плана не изменил.

На этом и кончился совет.

Таким образом, в день битвы предполагалось действовать по двум планам, противоречащим друг другу.

Действительно, прав был прусский король, когда говорил, что в случае успеха союзники будут обязаны только одному Господу Богу!

XIII

С большими трудностями удалось Левону добраться до русских войск и отыскать свой полк уже на марше в Галле. Пятый драгунский вошел в состав корпуса Раевского. Левону удалось приобрести казачью лошадь и все казачье обмундирование. Нечего говорить, с каким восторгом его приветствовали в полку офицеры и солдаты его эскадрона. К своему большому утешению, он нашел там Новикова и Зарницына, которому удалось‑таки добиться перевода в пятый драгунский ввиду огромной убыли в этом полку офицеров. Перемена, происшедшая в князе, поразила всех знавших его и больше всего Новикова. Он стал мягче, доступнее. От прежней холодной гордости не осталось и следа…

Новиков рассказал ему о ране Белоусова, теперь почти поправившегося, об отчаянии всех, когда его сочли убитым, и особенно старого князя. Передал он и впечатление, произведенное этим известием на княгиню, и заметил, как дрогнуло его лицо.

Но Левон не задал ни одного вопроса о ней, хотя усиленно расспрашивал о дяде и Грише. Очень тронула его привязанность Егора, и тут же он решил в душе дать вольную ему, всей его семье и наградить его.

– Бедный старик, – с умилением сказал он о дяде, – я никогда не подозревал, что он так любит меня.

Словно укор совести чувствовал он, думая о нем. И, кажется, Левону было бы легче, если бы он услышал о полном равнодушии старика.

Вечером стало известно, что утром войска двинутся в общую атаку.

Офицеры собрались у Громова для последних распоряжений. Немного осталось их. Но такова война. Сегодня ты, а завтра я. Среди офицеров царило бодрое настроение.

Зарницын уже успел со всеми подружиться и, сидя в углу, тянул с Багровым коньяк. О делах говорили, собственно, очень мало. Обругали Шварценберга, рассказали несколько анекдотов про Блюхера, единогласно решили, что немцы неблагодарные и ненадежные союзники, и перешли к картам и выпивке.

Новиков и Бахтеев хотя и старались приноровиться к общему настроению, но это не удавалось им. Когда все уселись за столы, они незаметно вышли.

Ночь была тихая, звездная. За деревней горели бивачные огни. Со стороны Лейпцига виднелось зарево. Изредка слышался лай собак и окрики часовых.

– Тоска, – произнес Новиков.

Бахтеев молчал. Ему не хотелось нарушать какого‑то еще никогда не испытанного им возвышенного строя души.

«Удивительно, – думал он, глядя на далекие звезды, – отчего так смирилась душа? Отчего нет в ней ни ревности, ни злобы, а только любовь и сострадание? И отчего стыдно вспомнить эту ночь в саду, за деревьями». И сейчас он ясно сознавал, что был бы глубоко несчастен, если бы Ирина уступила его едва сдерживаемой страсти… Он одного хотел, чтобы это настроение не проходило, но где‑то в глубине души словно шевелилась смутная боязнь. Дремавший зверь проснется. Вихрь безумия страсти, ревности опять охватит его, лишь только он опять очутится в той же обстановке и увидит то же… Но пока так светло и тихо на душе, как в этом небе…

– Знаешь, Данила Иванович, – начал он после долгого молчания, – не могу объяснить тебе, что произошло со мною и как это все случилось. Это сделалось во время болезни. Вдруг как‑то моя душа затихла… Это трудно рассказать… Ну, как будто я вдруг почувствовал, что нахожусь в чьей‑то доброй власти. Как будто кто‑то внушил моей душе: не волнуйся, не страдай, не ищи; я найду, успокою, укажу… И как будто я сам перестал принадлежать себе… Странно, правда?

Новиков покачал головой.

– Я не понимаю этого, – ответил он. – Я не понимаю, как можно перестать страдать, пока есть причина для страдания. Это, может быть, просто усталость души. Вроде того, как бывает с телом. Как было со мной. Я долго не переставая страдал от раны, и вдруг боли прекращались и казалось даже невозможным, чтобы они возобновились. Но через несколько часов они возобновлялись с новой силой. Это просто измученное тело уже переставало на некоторое время чувствовать боль, теряло свою чувствительность. Так и с душой. А ты еще слаб. Ты еще не поправился.

Бахтеев, действительно, еще не поправился. Он не мог еще свободно владеть левой рукой, испытывал при каждом резком движении мучительную боль в плече. У него почти все время болела голова и часто кружилась..

– Не знаю, – задумчиво ответил он, – только бы это не прошло..

– Как‑то ты завтра? – с тревогой сказал Новиков, – не лучше ли тебе уехать в тыл?..

– Как не стыдно говорить это! – воскликнул Левон. – Я сумею держаться на лошади, а правой рукой я владею свободно.

– Смотри, сигналы, – воскликнул Новиков, указывая вдаль рукой.

Высоко в небо взлетели одна за другой со стороны Пегау три белые ракеты и рассыпались блестящими искрами. И почти тотчас с другой стороны взвились три красные ракеты.

Это были условленные сигналы Главной и Силезской армий, которыми они извещали друг друга о своей готовности к предстоящему бою.

XIV

На высоком холме Вахау, в центре позиции за Госсой, уже с утра стояли два императора и король с их блестящей свитой. С ними был и князь Шварценберг. С высоты ясно было видно расположение своих и неприятельских войск, а в подзорную трубку можно было разглядеть фигуру Наполеона, объезжавшего фронт.

В девять часов утра был подан сигнал к общей атаке, и линии войск заколебались, и густые колонны двинулись на французов. Оглушительно заревели орудия, и дым застилал поле сражения. Дым становился все гуще. Следить за боем уже не было возможности… Только сверкал в дыму огонь, да слышались сливавшиеся с гулом орудий и ружейными выстрелами грозные крики сражающихся…

Александр был бледен, но спокоен. Фридрих беспокойно озирался, минутами вздрагивая, как и его лошадь. Франц то и дело обращался к Шварценбергу, который, почтительно склонившись в седле, давал объяснения.

За ними стояла свита, а у подножия» Холма монархов» в качестве конвоя стоял дивизион лейб – казаков под командованием полковника Ефремова, численностью 500 человек.

То и дело со всех сторон скакали ординарцы и докладывали о положении дел. Русские докладывали государю, прусские – Фридриху, а австрийцы Шварценбергу.

К полудню выяснилось, что атаки союзников отбиты по всему фронту и французы перешли в наступление.

Союзники медленно отступали.

Наступал решительный момент боя, предсказанный Наполеоном.

Тесня союзников, французы подвезли свои батареи к Госсе. Пехота бросилась на фланги, открывая батареи, и 150 французских орудий грянули разом. Отдельные выстрелы слились в один рев. Тучи снарядов полетели в центр расположения союзников.

Словно вихрь поднялся от этого сосредоточенного огня. Как молнии, сверкали в дыму вспышки выстрелов, и было видно, как в воздухе мелькали искалеченные тела…

И под прикрытием этого огня и справа, и слева двинулись французские колонны…

Но вот вдруг наступила мгновенная тишина. Замолкли пушки, дым немного рассеялся, и показались волнующиеся ряды блестящей кавалерии. С холма монархов невооруженным глазом можно было видеть неаполитанского короля впереди своей кавалерии.

Несколько мгновений царила тишина. Потом раздалась команда:

– Marche! Marche!

И блестящая кавалерия бросилась в бешеную атаку на Госсу.

Без шляпы, с развевающимися черными кудрями, в малиновом с серебром плаще несся Мюрат впереди. Рядом с ним скакал Понятовский.

Бледный, как смерть, Франц обернулся к Шварценбергу. Фридрих закрыл рукой глаза. Александр напрягал последние силы, чтобы казаться спокойным.

Русские успели выдвинуть резервную батарею. Но под неудержимым натиском Мюрата центр уже дрогнул, часть батареи была стремительно захвачена, прикрывавший ее батальон Кременчугского полка в одно мгновение был изрублен…

Центр был прорван. Французские кирасиры очутились в восьмистах шагах от холма монархов.

Бледный и взволнованный, Александр обернулся и, указывая дрожащей рукой на волны неприятельской кавалерии, произнес:

– Казаки, остановите!

В одно мгновение граф Орлов, бывший в свите, подскакал к лейб – казакам и передал им слова императора.

Но дивизион уже давно с трепетом следил за бешеной атакой французских кирасир. Услышав приказание, полковник Ефремов выехал вперед, встал перед дивизионом, перекрестился большим крестом и, обращаясь к казакам, крикнул:

– Братцы, умрем, а дальше не допустим!

Казаки двинулись рысью, размыкаясь в лаву и на ходу беря пики наперевес. Перед ними впереди был топкий ручей, а за ним возвышенность, которая скрыла их движение от неприятеля. Перестраиваясь в лаву, казаки на рысях переправились через ручей, взлетели на возвышенность и с диким гиком ринулись на неприятеля. Кирасиры смешались, дрогнули и повернули назад, преследуемые казаками…

Но остальная масса французских войск неудержимо катилась вперед.

План Наполеона был выполнен. Было четыре часа, когда ему донесли, что центр противника прорван. Император тотчас послал известие о победе своему другу саксонскому королю и приказал звонить в Лейпциге во все колокола.

Но судьба снова опрокинула все его расчеты. Победоносному натиску французов преградила путь вторая гренадерская дивизия Раевского. Свернутые в каре, ощетинившись штыками, неподвижно, как скала, стояли русские, без единого выстрела. Семь раз обезумевший Мюрат бросался в бешеную атаку и семь раз был отброшен с огромными потерями. А между тем свежие резервы все прибывали и прибывали, заполняя брешь. Занесенный страшный удар обрушился на пустое место. Но страшное напряжение ослабило армию Наполеона и нечем было пополнить убыль в войсках. Единственный успех выпал Наполеону на его крайнем правом фланге, где он захватил в болотах Плейссы австрийскую колонну Марфельда, предусмотрительно высланную ему в обход Шварценбергом.

Ночь прекратила сражение.

Наутро ждали новой битвы. Пятый драгунский принимал участие в отражении кавалерийских атак, но отделался легко. Людские потери были незначительны, из офицеров немногие были ранены, но так легко, что после перевязок никто не пожелал оставить строй.

Ночью у костра собрались офицеры. Бахтеев так был измучен, что лишь только лег, завернувшись в шинель, как заснул крепким сном. Настроение у всех было радостное. Все понимали, что сегодняшний день выигран; с минуты на минуту ждали прибытия новых армий – Бенигсена и Бернадотта. Но усталость одолевала всех. Скоро все улеглись спать.

К величайшему удивлению, на следующий день было тихо. Пронесся слух, что будто Наполеон предложил перемирие. Весь день, кстати, воскресный, прошел спокойно. Утомленные войска отдыхали.

После целого дня битвы Новиков словно оживился. Бахтеев тоже чувствовал себя вполне бодрым, и даже рука как будто переставала болеть.

К вечеру уже был получен приказ готовиться к бою…

С зарею все были на местах, а в семь часов обе армии бросились друг на друга с беспримерным ожесточением.

Но особенно отчаянный бой загорелся в центре французского расположения. С невысокого холма сам Наполеон наблюдал за этим боем; вид неподвижной фигуры в треуголке, казалось, удесятерял силы его солдат. Железной стеной стоял корпус Виктора. И колонна за колонной союзников бросалась в атаку в штыки. Едва успевали французы отбить одну колонну, как на смену ей являлась другая. Французская артиллерия встречала атакующих чугунным градом гранат и картечи, скашивала целые ряды, но на месте их вырастали другие. Десять раз ходили русские в штыки, и десять раз их опрокидывали назад. И по всему фронту гремели не умолкая пушки и трещали ружейные выстрелы, пока не раскалились пушки и ружейные стволы не стали жечь рук, так что уже не было возможности продолжать стрелять.

Тогда по всему фронту закипел рукопашный бой. Несмотря на подавляющее превосходство в силах, союзники не имели видимого перевеса.

Но вот свежий саксонский корпус, стоявший на левом крыле французов, с почти еще не стрелявшими орудиями, зашевелился и быстро двинулся вперед.

– Какая отвага! – воскликнул Наполеон, заметивший их движение. – Они достойны своего короля!

Он продолжал следить за их движением, и вдруг произошло что‑то необъяснимое. Саксонская пехота уже скрывалась за холмом, а въехавшие на холм орудия повернули жерла на французские полки. Еще мгновение – раздался гул, и огненная картечь внесла смятение и смерть в ряды французов…

– А! – только коротко произнес император.

Кто‑то подставил ему складной стул, и он тяжело опустился на него около потухающего костра. Сражение утихало, и странная мертвая тишина спустилась на поле кровавой битвы. И зловещее, и сказочное зрелище представляло это поле. Словно могущественный чародей заворожил отважных бойцов. Они спали! Спали лежа, спали, прислонившись к пушкам, сидя на повозках, верхом на лошадях, спали лошади в артиллерийских запряжках…

Это было сонное царство рядом с царством мертвых…

Опустив на грудь голову, сидел император. Глаза его были закрыты. Спал он или находился в бессознательном состоянии?.. Ночь темнела. Приехавшие за приказанием маршалы и высшие генералы, не смея нарушить его покой, угрюмо и молча толпились у бивачных огней. Загорались звезды. Взошла луна. Наполеон очнулся и отдал последние распоряжения об отступлении. Ему подали лошадь, и, молчаливый и страшный, он поехал в Лейпциг в сопровождении своих маршалов, не решавшихся даже разговаривать между собой.

В Лейпциге ему было приготовлено помещение под вывеской» Прусский герб».

Союзники не победили ни в первый, ни во второй день боя, но они истощили на половину численности армию Наполеона, а сами получили подкрепление свыше ста тысяч свежих войск.

Наполеону оставалось одно – отступить с наименьшими потерями.

Кровавое зарево горело над Лейпцигом. Пылали окрестные селения и дома предместья, подожженные долетавшими сюда снарядами.