Текст книги "Битва за Рим"

– Значит, вы не признаёте меня вашей королевой, бунтовщики? – гневно воскликнула Амаласунта. – И ты, Гильдебранд, ты, старый друг моего отца, ты отрекаешься от его дочери?

– Эх, государыня… Кабы ты не отрекалась от друзей своего отца, так было бы лучше, – мрачно ответил оруженосец Теодорика.

Герцог Тулун снова заговорил спокойно, почтительно, без раздражения, но тем голосом, в котором слышалась неизменная решимость.

– Мы не отвергаем твоего права на корону, кузина… покуда… Что будет дальше, решишь ты сама… Ведь мы пришли к тебе для того, чтобы сообщить тебе условия, на которых ты можешь оставаться королевой. Мы не желали бы допустить смуты, которой не преминут воспользоваться враги империи Италийской… Прошу тебя, выслушай нас спокойно, Амаласунта. Твоя судьба зависит от этого часа.

Гордая женщина невыносимо страдала, слушая властный голос… С каким наслаждением казнила бы она всех этих бунтовщиков. Но чувствовать свое бессилие, когда в жилах течет ненависть…

– Какая пытка… – беззвучно прошептала королева.

Цетегус прочитал эти слова в глазах Амаласунты и, нагнувшись сзади к уху королевы, прошептал:

– Соглашайся на все, государыня… Обещай все, что угодно. Завтра приезжает Помпоний. Надо выиграть время…

Глаза Амаласунты блеснули, и она произнесла на вид спокойно:

– Говорите… Я слушаю.

– Вот наши требования, – заговорил Пизо. – Во-первых, удаление вот этого римлянина… Его пост должен занять граф Витихис…

– Согласен, – ответил Цетегус раньше Амаласунты, задыхавшейся от негодования.

– Затем ты должна немедленно издать манифест, объявляющий, что только те королевские указы должны быть исполнены, которые подписаны кроме тебя еще Витихисом, Тейей или Гильдебрандом, в качестве членов совета при королеве. Исполнить наше третье условие ты, конечно, охотно согласишься, кузина… Мы понимаем, что тебе не особенно приятно было бы встречаться с нами при дворе. Да и нам, Балтам, не особенно удобно жить вместе с Амалунгами, как двум орлам в одном гнезде. Поэтому мы предлагаем тебе сформировать три армии, по пятьдесят тысяч человек каждая, и послать их на границы империи, где после смерти Теодорика дикие племена начинают забывать уважение к готам. Их надо проучить как следует, чтобы они знали, что у готов есть еще мечи и воины… Каждая из трех армий отправится на одну из границ империи, под начальством одного из нас.

Цетегус презрительно улыбнулся.

«Недурно… Таким образом военная сила и гражданское управление будут в их руках», – подумал он, но громко вымолвил только:

– Соглашайся, государыня.

Но взгляд его говорил: «Завтра ты позабудешь эту оскорбительную комедию».

– Что же остается мне, если я исполню все ваши требования? – выговорила Амаласунта глухим голосом, глядя на ненавистных Балтов сверкающими глазами.

– Остается золотой обруч на твоей прекрасной голове, кузина, – ответил герцог Иббо, пожимая плечами.

Старший брат остановил его взглядом.

– Твое согласие, кузина, спасает царство готов от разложения, и это сознание должно удовлетворить тебя. Кроме того, мы первые признаем тебя нашей государыней, как только ты скрепишь своей подписью данные тобой обещания… Подай сюда пергамент, Витихис… Мы приготовили его заранее. Поставь свое имя вот здесь, кузина, и все будет кончено и мы избавим тебя от нашего присутствия.

Дрожа от гнева, но повинуясь взору Цетегуса, Амаласунта нетвердой рукой взяла свиток, почтительно протянутый Витихисом, и машинально развернула его. Но прежде чем она успела прочесть первые две-три строчки, герцог Тулун произнес, обращаясь к Цетегусу:

– Наш разговор с королевой кончен. Очередь за тобой, префект Рима… Хильдебад, у тебя есть поручение к этому римлянину.

Молодой гигант неловко выдвинулся вперед, собираясь говорить, но Тейя опередил его.

В руке красивого черноволосого юноши сверкнул обнаженный меч, который он протянул Цетегусу.

– Взгляни сюда, префект Рима… Это железо окрашено честной и чистой кровью благородного гота… Это были первые капли крови, пролившиеся в борьбе германцев с латинянами, конца которой никто не знает, кроме Бога. Но за эту первую драгоценную кровь заплатишь ты, Цетегус Сезариус.

– Полно, Тейя, – спокойно заметил Хильдебад. – У моего золотого брата осталось еще довольно крови в жилах. А вот тот, кому принадлежал этот меч, не выдержал нашего кровопускания… Смотри сюда, черномазый римлянин… Узнаешь ли ты эту перевязь, эту рукоятку?

С этими словами Хильдебад сунул принесенный им меч в лицо Цетегуса, который, невольно бледнея, сделал шаг назад.

– Помпоний… – прошептал он. – Это его меч…

– Ага… узнал, – торжествуя, заметил молодой великан, бросая короткий римский меч к ногам Цетегуса.

– Что сталось с Помпонием? – дрожащим голосом прошептала Амаласунта, когда Кассиодор молча поднял окровавленное оружие и печально произнес:

– Помпония уже нет в живых, государыня.

Хильдебад громко засмеялся.

– Догадался и ты, старик… Видно, ты в самом деле умней других. Да, старый римлянин, Помпоний отправился к акулам на завтрак, или верней, на ужин, так как мы встретились с ним уже под вечер.

– Что случилось с Помпонием? – повторила Амаласунта, бледнея от беспокойства.

– Ничего особенного, государыня, – беспомощно разводя руками, произнес исполинский Хильдебад, очевидно, чувствующий себя неловко в этом дворце, в двух шагах от женщины, кажущейся ему такой нежной и хрупкой, что он боялся как-нибудь нечаянно до нее дотронуться.

– Да говори же, – воскликнула Амаласунта, дрожа от странного предчувствия, заползающего в ее душу.

– Что ж… Я расскажу… Рассказать нетрудно, потому что я был при этом вместе с ним, – кивнул он головой в сторону Тейи. – Тотилла же только что вернулся в Анкону с двумя суденышками, после охоты за морскими разбойниками. И задали же мы жару африканским пиратам, государыня. Такого страха нагнали на них, что в десять лет не забудут.

– К делу, к делу, – теребила Амаласунта, с болезненным нетерпением.

– А дело-то все в том, что мой братишка – ты ведь знаешь Тотиллу, государыня? – так вот он встретился с Помпонием в Анконе. Где, как и когда, – доподлинно не знаю. Только знаю, что разговорились они. Слово за слово, как подобает между моряками. И вдруг Помпоний начинает говорить какие-то несуразные вещи. И то не так, и того не надо, а надо бы иначе. И все со шпильками, все против готов и наших порядков. Только вот Тейя стал переглядываться с братишкой. Видно, поняли они, к чему этот римлянин все это болтал: о том, что скоро все переменится и что Помпоний недаром в Анконе, и прочее и тому подобное. Скучно стало мне слушать всю эту болтовню, и я отошел в сторонку. Только через пять минут смотрю, бежит ко мне Тейя и зовет сейчас же на пристань, чтобы догнать Помпония, который вдруг куда-то исчез со своими тремя галерами, точно сквозь землю провалился. Не пускать же мне одного Тотиллу в море, хотя я и не понимал, что это ему вздумалось, на ночь глядя, уплывать. И Тейя с нами отправился. Гнали мы так, что, того гляди, паруса ветром сорвет. Однако не сорвало. А там, гляжу, впереди другие суда виднеются. Ба… ба… говорю я. Да ведь это галеры Помпония. Куда это он так торопится? «А вот сейчас у него спросим», – ответил мне Тотилла и приказал спускать шлюпку.

– Это было противозаконно, – не выдержал Цетегус. – Помпоний старше Тотиллы по летам и по положению… Он не должен был отвечать этому молокососу…

Хильдебад громко расхохотался.

– Однако он ответил нам, и даже довольно нахально, правду надо сказать. Только это мы взобрались на борт, как братишка мой и говорит: «В Равенну… Увезти королеву от вас, варваров… В Риме ей будет лучше… Да и нам тоже». Тут уж вмешался Тейя и без церемоний назвал римлянина изменником. Тогда Помпоний начал ругаться… «Вы-де, готы изменники, вы-де держите в плену дочь Теодорика». Когда же он, Помпоний, доставит королеву в Рим, так велит нас всех повесить на своих мачтах. Ну, этакие речи я понял и говорю Тотилле: неужто ты спустишь этому римлянину его дерзость? А Тотилла только мигнул Тейе, и все мы, как один человек, бросились на Помпония и его свиту… По правде сказать, игра была неравная. Нас всего десять человек, а их штук сорок, не считая невольников на веслах и матросов на палубе. Однако мы не теряли времени на раздумья и хорошо сделали, потому что на наших судах скоро поняли, что дело неладно, и поспешили послать нам подмогу… Тут уж игра приняла другой оборот. Правда, Помпоний проткнул правую руку моему братишке, но тот справляется и левой, и так ловко воткнул он свой меч в плечо Помпония, что тот сразу свалился. С ним за компанию уложили мы еще десятка два римлян. Остальные повинились и побросали оружие… Тотилла сейчас же повернул обратно в Анкону, прихватив с собой и галеры Помпония. Убитых римлян мы побросали за борт, а Помпония привезли на берег и сдали его семейству… Только прежде чем закрыть глаза, он подозвал меня к себе и попросил передать префекту Рима, чтобы тот на него не сердился за то, что он, Помпоний, не мог исполнить своего обещания. Не по его-де вине это случилось, и с мертвых-де ничто не взыскивается… И в доказательство того, что его уже нет в живых, Помпоний просил передать тебе, Цетегус, меч, который он получил от тебя в подарок… Храброму врагу отчего не сделать удовольствия, поэтому я и обещал исполнить просьбу Помпония. Тотилла остался в Анконе, а я поспешил сюда, вместе с Тейей, чтобы рассказать кому следует все, что случилось и исполнить свое обещание… Вот, получай меч Помпония, Цетегус… Хорошее оружие, и носивший его был храбрым воином.

Хильдебад облегченно вздохнул. Непривычное красноречие утомило его. Кругом него все молчали… Цетегус взял меч из рук Кассиодора. В душе римлянина бушевала злоба против «германских медведей», разрушивших все его планы.

Амаласунта и Кассиодор растерянно глядели друг на друга, не зная, что сделать, что сказать.

Голос герцога Тулуна прервал тяжелое размышление этих трех людей, надежды которых оказались так неожиданно разбитыми.

– Что же, Амаласунта?.. Готова ли ты подписать наши условия, или предпочитаешь спросить мнения народного?

– Подписывай, государыня, у тебя нет выбора, – глухим голосом промолвил Цетегус, первым приходя в себя. Его гибкий ум успел уже справиться с ошеломлением, а в голове его снова зародились планы и надежды.

– Подписывай, государыня. Быть может, так будет лучше для тебя, – почтительно заметил Кассиодор, протягивая Амаласунте золотой грифель.

Дрожащей рукой поставила гордая женщина под роковой бумагой свое имя, и закрыв лицо руками, откинулась на спинку трона.

Герцог Тулун передал бумагу старому Гильдебранду и, почтительно склонившись перед королевой, произнес серьезно и искренне:

– Успокойся, кузина… Поверь, все прекрасно обойдется… Сейчас мы объявим народу, что царство готов спасено, и эта мысль должна быть отрадна и тебе, дочь Теодорика… Пойдем с нами, Кассиодор… Подтверди народу, что государыня согласилась добровольно и что мы не нарушим уважения, которое обязан выказывать каждый честный гот своей королеве.

Ошеломленная гибелью своих надежд и перенесенным унижением, Амаласунта ничего не видела, не слышала. Оставшись наедине с Цетегусом, она едва слышно выговорила.

– Что делать, Цетегус?.. Научи, помоги… Да нет… Что можешь ты сказать, когда все погибло, не исключая королевской чести…

Цетегус молча выпрямился. Его глаза горели отвагой и решимостью.

– Погиб всего один план… Правда, хороший, но все же не единственный. Его можно заменить другим…

– Каким?.. Говори, Цетегус… Я готова на все, чтобы заплатить этим Балтам за сегодняшнее унижение… О, как я ненавижу этих варваров… заносчивых, грубых и дерзких…

– Успокойся, государыня, и выслушай меня… Сегодня же я отправлюсь в Рим…

Амаласунта болезненно задрожала.

– Ты хочешь оставить меня одну, Цетегус?.. Одну?.. Здесь?.. Теперь?.. После того как я подписала бумагу, равносильную отречению от престола?.. О, зачем я послушала тебя. Надо было сопротивляться… И я осталась бы королевой даже тогда, когда они сняли с моей мертвой головы корону и отдали бы ее этому герцогу Тулуну.

Цетегус мрачно нахмурился. Он знал, что она была права и что в случае ее отказа подписать роковую бумагу, корону передали бы герцогу Тулуну. Но этого-то он и боялся и не хотел допустить. Пока он, Цетегус, жив, готам не удастся избрать в короли мужчину-воина, способного восстановить величие Германской империи Теодорика. Это была ближайшая цель вождя римских патриотов. Но как помешать Амаласунте отказаться от своих обещаний?..

Цетегус обдумывал свой новый план действий, пока Амаласунта в волнении ходила взад-вперед по тронному залу, изредка отрывистыми восклицаниями высказывая свои чувства и мысли.

За стеной слышался шум голосов, затем взрыв восторженных криков. Потом все постепенно смолкло. Народ очистил дворец, устремляясь вслед за Балтами.

Цетегус облегченно вздохнул. Теперь он мог говорить с Амаласунтой, не опасаясь помехи.

Королева ему была больше не нужна. Он безжалостно предоставил бы ее своей судьбе, если бы не желание воспользоваться ее именем.

– Послушай, государыня… Отпусти меня в Рим… Здесь я ничем не смогу служить тебе. В Риме же я соберу преданных друзей, которым рано или поздно удастся выручить тебя из этого заключения хитростью или силой…

Глаза Амаласунты сверкнули.

– Ты умен, Цетегус, и я полагаюсь на твою храбрость, как и на твою преданность. Но я боюсь, что эти три Балта превратят мой дворец в настоящую тюрьму…

Цетегус понизил голос.

– Не волнуйся, государыня… Не забудь, что эти Балты уходят в поход, из которого могут и не вернуться… Больше скажу… Они наверное не вернутся, если ты этого захочешь…

Амаласунта с ужасом отшатнулась.

– Убийство… – прошептала она. – Ты смеешь предлагать мне убийство?

– Не убийство, государыня, а казнь бунтовщиков, оскорбивших твою корону… Ты только что говорила, что ненавидишь этих изменников. Я дам тебе средство удовлетворить эту ненависть… Из Рима к тебе явятся три человека, – ты пошлешь их вслед за армиями.

– Убийцы… – повторила Амаласунта, дрожа всем телом.

– Не убийцы, а палачи, государыня, – торжественно произнес Цетегус. – Я считал тебя тверже и логичней, дочь Теодорика… Скажи же мне, затруднилась бы ты подписать смертный приговор этим трем бунтовщикам?.. Нет – конечно… Что же тебя пугает слово, звук пустой… Эта женская слабость недостойна Амаласунты.

Королева гордо выпрямилась.

– Ты прав… Я исполню твой совет, Цетегус.

– В таком случае смертный приговор этим бунтовщикам подписан… Четвертого я беру на себя. Тотилла умрет от моей руки.

– Оставь Тотиллу, Цетегус. Я не хочу его смерти… Этот юноша был любимцем моего отца. Он честь и краса моего народа…

– Он должен умереть, – прошипел Цетегус. – Клянусь памятью великого Цезаря, я не прощу ему смерти Помпония и неудачи нашего плана. Если ты можешь забывать подобные оскорбления, то Цетегус Сезариус не прощает тем, кто осмеливается стать поперек его дороги…

С ужасом глядела Амаласунта на искаженное гневом и ненавистью лицо человека, которого привыкла считать своим лучшим другом и вернейшим слугой. В первый раз в душе ее шевельнулось подозрение, что этот вечно холодный римлянин не тот, кем она его считала, и что под его ледяной внешностью таятся вулканические страсти.

Но Цетегус не дал ей времени опомниться. Поспешно распростившись, он быстро скрылся в незаметную узкую дверь, ведущую в один из тех потайных коридоров, которыми изобиловал громадный дворец.

Амаласунта осталась одна…

С улицы до нее доносились радостные крики народа, торжествующего от ее унижения. Она и сама казалась себе униженной, разбитой и бессильной. В первый раз слезы навернулись на ее гордые и холодные глаза, не плакавшие даже в день смерти сына.

Страшное одиночество тяготило Амаласунту в этом огромном мрачном дворце. Она чувствовала себя всеми покинутой, точно пленник, позабытый в темнице. Опустившись на тронное кресло, Амаласунта закрыла лицо руками и горько беспомощно заплакала.

– Государыня… – проговорил тихий голос возле нее.

Один из молодых придворных, дежурящих в приемной королевы, стоял в дверях тронного зала.

– Что тебе надо?.. Что случилось? – спросила Амаласунта, поспешно закрывая лицо покрывалом. Никто не должен был видеть слез на ее гордых глазах.

Молодой римлянин, недавно взятый ко двору, почтительно опустился на колени перед испуганной королевой.

– Прости, государыня, если я не вовремя обеспокоил тебя… Но я думал… я предполагал…

– Говори, – милостиво перебила королева. – Что случилось?.. Ты хотел что-то сказать мне?

– Доложить, государыня… Только что прибыл посол из Византии. Он привез уведомление о перемене правления.

– Где?.. – вскрикнула Амаласунта.

В уме ее мелькнула мысль о том, что ее унижение уже стало достоянием молвы.

Молодой придворный с недоумением глядел на внезапно изменившееся лицо королевы.

– В Византии, государыня… – ответил он с удивлением. – Посол сообщил нам о смерти императора Юстина и о восшествии на престол его племянника Юстиниана. Посол отправлен уже новым императором, который поспешил прислать тебе, государыня, свой привет и предложение дружеских услуг.

Краска медленно возвращалась на лицо Амаласунты. Она подняла голову и произнесла громко и уверенно:

– Проведи посла в мою приемную.

Когда же придворный исчез за тяжелой занавесью, скрывавшей дверь во внутренние покои дворца, королева улыбнулась.

Она еще не одна… Не всеми забыта… Юстиниан предлагает ей дружеский союз. Это верней римских заговорщиков. Об этом стоит подумать…

XXI

Там, где туристы девятнадцатого века любуются развалинами «виллы мецената», в далекие времена владычества готов в Италии возвышался прекрасный дом, точно плащом, окутанный зеленым виноградом и бархатной листвой темного плюща, так же как и яркоцветными каприфолиями. Благоухающие розы доползали до второго этажа, цепляясь за тонкие мраморные колонны, поддерживающие крышу. В саду извивались усыпанные белоснежным песком дорожки, между великолепными пестрыми цветниками, сменяющимися величественными деревьями. А в обширном дворе, окруженном хозяйственными постройками, кипела жизнь и движение. При этом повсюду, в сараях и кладовых, в погребах и конюшнях, царили чистота и порядок, доказывающие присутствие не только хозяйского глаза, но и заботливой женской руки, не похожей на ленивые руки рабынь или италийских вольноотпущенниц.

Это прекрасное поместье вблизи Фезоле, с окружающими его полями, лесами и холмами, было подарено Теодориком графу Витихису. Здесь его семейство жило тихой, спокойной жизнью, вдали от шумного двора. В Равенне, где Витихис появлялся всегда один и откуда скромный германец возвращался при первой возможности всегда с новым наслаждением, ему было не по себе. Здесь придворный и военачальник Теодорика отдыхал от забот и трудов, забывая крупные политические неприятности и мелкие личные неудовольствия, без которых не обходится государственная деятельность и придворная жизнь, и от которых он так заботливо оберегал лучшую часть себя самого – свою жену.

В поместье графа Витихиса рабочий день близился к концу. В широко распахнутые ворота фермы один за другим, громыхая, въезжали возы, нагруженные душистым сеном или желтыми снопами пшеницы. Стадо мычало, теснясь у каменного водоема. Красивые сытые коровы весело встряхивали колокольчиками. Белые козлята прыгали вокруг матерей. Возвращающиеся с водопоя верховые кони ржали от удовольствия, обмахивая мокрыми хвостами блестящую шелковистую шерсть. Голуби перелетали с одной крыши на другую, а во всех углах громадного двора копошилась домашняя птица, с криком, гоготаньем, кудахтаньем и кряканьем…

Весело было глядеть на эту картину сельского довольства, среди которого люди казались не менее сытыми и счастливыми. Многочисленные рабы и рабыни сновали взад-вперед между постройками. Одни уносили ведра с пенящимся молоком в глубокие прохладные подвалы, другие, сидя группами, закусывали или болтали, окончив занятия или поджидая возвращения последнего стада, запоздавшего в горах, и последних возов с хлебом, уборка которого начиналась сегодня.

У самых ворот молодой невольник, черноглазый и черноволосый, провожал тяжелый воз, высоко нагруженный снопами пшеницы. Кони, высокие и сильные, резко отличались от местной маленькой породы. Но как ни сильны были эти германские кони, перегруженный воз оказался слишком тяжелым для них. Он подвигался медленно, несмотря на громкие крики погонщика и усиленные удары бича. В довершение беды перед самыми воротами на дороге лежал большой камень, задерживающий движение колес. Но погонщик не видел, или не хотел видеть препятствия. Он продолжал ругаться, усиленно хлопая толстой рукой по спине и животу измученного коня.

Но ничего не помогало. Несчастный конь не двигался, несмотря на удары. Грубый итальянец взбесился.

– Ах ты, проклятая германская скотина… Ну, погоди, я проучу тебя как следует… – И злобно скрипнув зубами, он хлопнул по глазам несчастного коня. Бедное животное даже вскрикнуло и свалилось на колени. Итальянец замахнулся бичом, но в эту минуту его схватила громадная сильная рука, и грубый голос прокричал на ломаном итальянском языке, дополненном понятными жестами:

– Ах ты, проклятая римская собака… Так-то ты мучаешь наших коней. Сейчас же снимай лишние снопы с телеги и, в наказание, перетаскай их на собственной спине. Смотри, как бы тебе не попало больше, чем бедному животному… Молчать, негодяй, если дорожишь своей шкурой… Благодари Бога, что я не хочу беспокоить госпожу из-за такого негодяя, как ты…

Пока римлянин, ворча и ругаясь, исполнял приказание, молодой рыжеволосый гигант, с добродушной улыбкой на круглом румяном лице, заботливо оглядывал пострадавшего коня, обмывая его ссаженные колени и кроткие плачущие глаза свежей водой.

Едва он успел окончить это занятие и увести распряженных лошадей в обширную чистую конюшню, где их ожидала мягкая соломенная подстилка и ясли, полные овса, как до него донесся звонкий детский голос:

– Вахис… Вахис… Скорей иди сюда, голубчик…

– Иду, иду, Атальвин… Иду, сердце мое… Подожди одну минуту.

И Вахис поспешно привязал все еще измученную дрожащую лошадь в стойло и поспешил на зов мальчика лет семи, стоявшего в этой же конюшне немного дальше и нетерпеливо топающего ножкой в ожидании Вахиса.

– Вот и я, маленький хозяин… В чем дело? – спросил рыжебородый гигант, с удивлением глядя в разгоряченное лицо прелестного белокурого мальчика, большие голубые глаза которого гневно сверкали, а маленькая ручка сжималась в кулачок.

Перед ним стоял здоровенный невольник, конюх по одежде, римлянин по обличью. Он дерзко глядел на мальчугана и что-то злобно шептал себе под нос.

Завидев Вахиса, ребенок поспешно заговорил с возраставшим негодованием. Указывая ручонкой на стоявшего перед ним итальянца, дерзко подпершего руки в бока, глядя с видимой злобой на прелестное детское личико, точно сиянием окруженное длинными золотисто-желтыми кудрями.

– Представь себе, Вахис… сейчас прихожу я в конюшню осмотреть папиных верховых коней и что же вижу? У вороного жеребца нет ни капли воды, а у маминой кобылицы два овода впились в спину. Ей, бедной, не достать хвостом, а мне рукой. Тогда я позвал Какиса, который смотрел спокойно, как бедная кобылица бьется в стойле, тщетно стараясь избавиться от оводов. А он… Что бы ты думал?.. Он не только меня не послушался, но еще стал ругаться… Я угадал это по его голосу и глазам, хотя не понимаю их говора.

Вахис с презрением посмотрел на широкоплечего приземистого итальянца, голова которого как раз доходила ему до середины груди, и произнес спокойным голосом, в котором, однако, слышалась серьезная угроза:

– Ты что же это, Какис?.. С ума сошел, что ли?.. Как смел ты ослушаться молодого господина и не исполнить его приказание?.. Смотри у меня. Я давно замечаю твои дерзости, и плохо тебе придется…

Черномазый конюх нахально улыбнулся и, дерзко закрутив черные усики, ответил насмешливо:

– Дерзостей я никому не говорил. Я сказал только, что хочу раньше доесть свой ужин. У нас людей кормят прежде, чем скотов… Не сдохла бы германская скотина из-за пары оводов…

– Ах ты, обжора итальянская, – с негодованием перебил Вахис. – Ты, видно, сговорился с Дависом мучить наших коней. Ну да погоди… Проучу я вас за непослушание. Одно к одному… Я уже давно собираюсь задать тебе трепку. Небось знаешь за что, черномазая обезьяна…

Итальянец злобно сверкнул глазами.

– Еще бы не знать… Все знают, что рыжий Вахис с ума сходит по желтой Лиуте… Да я тебе не помеха… Успокойся, германский бык. Я не желаю отбивать у тебя твою неуклюжую готку… Твоя Лиута танцует так же грациозно, как наша желтая корова… А что она виснет мне на шею, то я тому не причина…

Добродушное лицо рыжего великана стало багроветь.

– Теперь держись, римская собака… За эту дерзость я спущу с тебя твою грязную шкуру…

И Вахис принялся не спеша засучивать рукава своей синей туники, готовясь задать здоровую трепку наглецу, осмелившемуся оскорбить его возлюбленную Лиуту.

Но прежде чем он успел поднять свой могучий кулак, Какис выхватил из-за пояса небольшой, но острый нож.

– А я тебе покажу, германский ублюдок, как оскорблять римлянина, предки которого были свободными людьми, когда ты, рабская душа, еще траву жрал вместе с коровами в своих германских дебрях.

Брошенный верной рукой нож сверкнул в воздухе и вонзился бы в широкую грудь германца, если бы маленький Атальвин, с редким присутствием духа, смело не схватил бы римлянина за локоть. Удержать его руку семилетняя ручка мальчика, конечно, не могла. Но все же непредвиденный толчок настолько изменил направление удара, что Вахис остался невредим. Нож вонзился в двери конюшни и глубоко застрял в толстой дубовой доске.

– Так ты за нож взялся, негодяй… Ну, брат, это тебе даром не пройдет…

Удивленный более, чем испуганный, Вахис шагнул к своему обезоруженному противнику и схватил его за плечи.

Но в эту минуту на него набросился другой итальянец, которого он только что выбранил. Давис издали прислушивался к перебранке товарища с ненавистным готом. Теперь он улучил минуту и как кошка вскочил на спину надсмотрщика, обеими руками принимаясь душить его.

Возмущенный предательским нападением, Вахис зарычал как медведь, помятый собаками. Недолго думая, он сгреб одной рукой Дависа за ворот, другой Какиса за спину, и принялся колотить их головами. При каждом ударе он приговаривал:

– Вот это тебе за нож… А это тебе за нападение сзади… А это за дерзость молодому хозяину… А это за побои нашему коню… Давно уже обещал я проучить вас, римские собаки, вот теперь и учитесь… Авось умней станете.

Бог весть как долго учил бы Вахис итальянских конюхов, если бы это полезное занятие не прервал повелительный женский голос:

– Вахис, оставь их… Слышишь… Я приказываю.

При звуке этого не громкого, но звучного голоса, Вахис выпустил своих «учеников» и почтительно выпрямился.

На пороге стояла женщина, при первом взгляде на которую становилось понятно почтительное выражение, внезапно появившееся на лицах разбушевавшихся рабов.

Женщина эта была не очень высока и немного полна для своего роста, но эта полнота удивительно гармонировала с ее красивой сильной фигурой, в которой простота и величавость соединялись необычайно привлекательно. И в чертах лица графини Витихис не было классической правильности неоспоримых красавиц. Ее рот был немного велик, а нос недостаточно тонок, но общее впечатление было очень приятным. От нее так и веяло здоровьем и силой.

Супруга графа Витихиса была одета чрезвычайно просто, в синие платье из домотканой шерсти, украшенное широкой ручной вышивкой. Сшитая по германской моде туника, оставляющая открытыми пышные белые плечи и прекрасные, точно выточенные из слоновой кости руки, сдерживалась у талии красивым кожаным поясом с серебряными украшениями, на котором звенела связка ключей. В пышные русые волосы вколоты были две темно-малиновые розы. Ни тени кокетства не было в этой красивой двадцатисемилетней женщине.

Голос у нее был спокойный и красивый, мягкий и повелительный в одно и то же время. Не повиноваться этому грудному контральто казалось совершенно невозможным, что и доказало мгновенное прекращение ожесточенной драки при ее появлении.

– Какис и Давис, – сурово промолвила Раутгундис. – Что значит это безобразие?.. Вы знаете, что я не терплю ссор у себя в доме. А тебе, Вахис, вдвойне стыдно… Ты бы должен поддерживать порядок, а не заводить драки… Что у вас здесь вышло?.. Говори скорей.

Рыжебородый гигант сконфуженно мял в руках свою широкополую войлочную шляпу, обычный головной убор невольников-готов.

– Ничего особенного, госпожа, – почтительно ответил он, почесывая затылок. – Я только собирался дать урок вежливости этим римским невежам… Да вот ты меня окликнула и помешала… Удивительное дело, госпожа… Ты всегда появляешься там, где тебя никто не ожидает…

Румяные губы Раутгундис слегка усмехнулись, но ее красивое лицо осталось серьезным.

– Вы сами заставляете хозяйку вмешиваться туда, где ей по-настоящему нечего было бы и делать… От латинян я иного и не ожидаю. Они всегда забываются, когда хозяина нет дома. Но от тебя, Вахис, нет. На тебя я всегда полагалась. Расходитесь сейчас же, и чтобы я не слышала больше о ссорах и раздорах. Пойдем со мной, Атальвин… Тебе не годится присутствовать при драках невольников.

И взяв за руку ребенка, Раутгундис пошла дальше по двору, к одному из амбаров, в котором хранился корм для скота и птицы.

Маленький Атальвин молча шагал возле своей матери. На его прелестном личике выражалось недоумение. Очевидно, детский ум силился разрешить какую-то трудную задачу.

Раутгундис наложила зерен в приподнятый подол верхней туники и, остановившись посреди двора, принялась сзывать своих пернатых питомцев. Пока пестрое стадо теснилось вокруг хозяйки, Атальвин молчал, рассеянно глядя на знакомую любимую картину. Когда же последние зерна были склеваны и мать принялась отряхивать полу туники, мальчик обратился к ней с неожиданным вопросом.

– Мама, правда ли, что мой папа разбойник?

Раутгундис с удивлением взглянула на сына.

– От кого ты слышал это слово, Атальвин? – спокойно спросила она, только глубокая складка, образовавшаяся между ее густыми русыми бровями, выдавала ее негодование.

– От племянника нашего соседа, маленького Кальпурния. Мы с ним играли на сенокосе. У них на лугу стоит большой-большой стог сена. Мы взобрались наверх. И оттуда видно далеко-далеко… Я и говорю Кальпурнию: посмотри вот туда, и туда, и дальше до леса, и за лес, до самой речки, – это все наши поля и луга, и леса… А он вдруг как взбесился на меня, и говорит: все это было наше прежде. Мой дед и отец были здесь хозяевами… Твой отец пришел и отнял у моего деда его землю так же точно, как делают разбойники… А я ему отвечаю: глупости ты говоришь, Кальпурний. Мой отец ниоткуда не пришел, а здесь и родился. Это я преотлично знаю потому, что слышал от дедушки, папиного отца, который умер в прошлом году. А Кальпурний мне и говорит: значит, твой отец сын разбойника, значит, твой дед украл у моего деда земли… Тогда все вы разбойничье отродье, проклятые готы…