Текст книги "Битва за Рим"

Цетегус молчал. Он глубоко задумался. В его голове роились подозрения и планы, один сложней и хитрей другого.

А кругом все громче болтала и смеялась разгоряченная вином молодежь.

– Красивых готок я, пожалуй, готов терпеть в Риме, – говорил Люциний. – Красота имеет право гражданства повсюду. Но самцов варварских красавиц давно пора выгнать из Италии. Они отняли у нас свободу, землю, богатство и славу наших предков… И всего этого им мало. Они начинают отнимать сердца наших возлюбленных… Представь себе, префект, что проделала черноглазая Лавиния?.. Ты, конечно, видел прекрасную гетеру, которую старый миллионер Кальпурний осыпает золотом… До последнего времени мой брат был ее утешителем. Согласись, что невесело услаждать развалину, вроде Кальпурния… На прошлой неделе она объявила Марку совершенно спокойно и откровенно, что предпочитает ему рыжебородого варвара Алигера, командующего готской дружиной, квартирующей в Риме… Согласись, что это невыносимо…

– Дурной вкус… Поев сладкого, захочется горького… Утешайся этим философским рассуждением, – заявил Пино. – Ты, кажется, знаешь этого Алигера, Фурий? Согласись, что в сравнении с Марком Люцинием он то же, что медведь в сравнении со стройной ланью… Лавиния просто дура.

– Не зная Лавинии, не берусь судить об ее умственных способностях. Но твое сравнение не слишком выгодно для Марка Люциния, ибо большинство женщин предпочитают солидного медведя мужского пола прекрасной лани, которая, как тебе известно, особа женского рода.

Громкий хохот встретил это объяснение корсиканца. Насмешку над насмешником приветствовали с особым удовольствием.

Фурий Агалла продолжал говорить о готах в выражениях, вызывавших гримасу на лице пылкого Люция.

– Надо быть справедливым даже к врагам, господа римляне. Готы красивое племя. Я знаю между ними людей, достойных любви самой прихотливой красавицы.

– Уж не влюблен ли наш друг Фурий в какого-нибудь готского юношу? – с громким смехом воскликнул торговец невольниками. – По крайней мере сообщи нам имя твоего красавца.

– Я знаю его, – в тон Массурию ответил Бальбус. – Когда я ездил в Неаполь осматривать мои виноградники, я не раз встречал Фурия в обществе молодого гота, и правду надо сказать, любовался его красотой. Твой Ксенарх мог бы вылепить с него статую Феба Аполлона.

– Ты говоришь о графе Тотилле, не так ли? – вмешался Каллистрат. – Я познакомился с ним во время моего последнего путешествия на родину. Он заходил в Коринф, чтобы предать в руки правосудия сотню морских разбойников, изловленных им в Эгейском море.

При имени Тотиллы Цетегус вздрогнул, однако ничем не выдал чувства ненависти, шевельнувшегося в его душе. Он только еще внимательней стал прислушиваться к разговорам разгоряченной молодежи.

Как оказалось, Тотиллу знали почти все присутствующие и все относились к нему более чем симпатично.

– Этот молодой варвар любимец богов, – решил Каллистрат. – Он побеждает сердца мужчин и женщин одинаково. Будь у готов побольше таких юношей, нам нечего было бы бояться измены. В Неаполе Тотиллу чернь на руках носит, а после его счастливой экспедиции против африканских пиратов вся торговая аристократия присоединилась к черни.

Массурий подтвердил это мнение, рассказав об успехах Тотиллы на последних скачках в цирке Неаполя, где его квадрига взяла первый приз.

– А как он ездит верхом – смотреть любо… Меня нимало не удивляет успех этого красавца гота. Но удивительно именно то, что этот красавец не обращает никакого внимания на женщин и не замечает или делает вид, что не замечает кокетливых улыбок прекрасных неаполитанок.

– Вероятно, его сердце принадлежит какой-нибудь готке, – вмешался Марк. – Ведь эти варвары обручаются чуть не в колыбели и на всю жизнь остаются верными своей невесте и жене.

– Нет… У Тотиллы нет невесты… Это было бы известно. Ты слыхал что-либо подобное, Фурий?

Корсиканец загадочно улыбнулся в ответ Массурию.

– О невесте Тотиллы я ничего не знаю, но подозреваю, что сердце его несвободно. Не так давно нечаянно я поймал его на пути к какой-то красавице… Что касается готов, то не могу согласиться с твоим мнением, – между ними есть красавцы. И, по правде сказать, мне бы хотелось узнать, кто эта неведомая красавица, победившая красивейшего из всех готов.

– Рассказывай, рассказывай, Фурий… Я люблю загадки, в которых участвуют красавицы, и помогу тебе разгадать тайну твоего друга, Тотиллы, – заплетающимся языком заявил Бальбус.

– Еще больше любишь ты вино, толстяк, – с добродушной насмешкой заметил Пино. – Пожалуй, в теперешнем виде ты не отличишь красного вина от белого… Но все равно пусть наш корсиканец рассказывает свою историю. Она все же интересней, раз ее герой красивейший из всех готов.

– Надо вам сказать, что Тотилла не раз оказывал мне услуги, – начал Фурий Агалла, в голосе которого послышались теплые нотки. – Так что я всегда радуюсь встрече с ним… Так было и теперь, когда мы встретились в Неаполе. Мы провели несколько дней вместе, но каждый раз, когда я просил его провести со мной вечер, он отказывался, хотя вечера на моей галере пользуются некоторым успехом.

– Знаем мы эти вечера, – вставил Каллистрат. – У тебя всегда готовы к услугам гостей самые крепкие вина и самые слабые женщины, – в смысле добродетели, конечно…

– Почему же Тотилла так упорно отказывался от твоего приглашения? – спросил Цетегус.

– Под предлогом каких-то обязанностей… Это в восемь-то часов вечера, в Неаполе, где самые прилежные люди становятся лентяями. Согласитесь, что это могло показаться мне подозрительным. Настолько подозрительным, что я как-то вздумал проследить, что делает мой Тотилла по вечерам… На следующий же день я снова позвал его к себе и снова получил отказ… Отлично, подумал я, значит, сегодня он собирается куда-нибудь, где ему интересней, чем у меня. Посмотрим, куда именно?.. И я притаился в тени деревьев напротив его жилища. По счастью, вечер был темный, так что заметить меня было невозможно. Мне пришлось долго ждать… Через полчаса, после того как мы расстались, а я спрятался, дверь дома осторожно приотворилась, и из щели ее высунулась голова в широкополой соломенной шляпе, осторожно поворачиваясь направо и налево…

– Какой-нибудь невольник Тотиллы, осматривавший по поручению своего господина, свободен ли путь?

– Ошибаешься, префект, как, впрочем, и я ошибался в тот вечер, приняв за садовника… как бы ты думал, кого?.. Самого Тотиллу.

– Да что ты?.. Неужели? Быть не может, – раздались голоса.

– По правде сказать, я сам едва узнал Тотиллу в платье простого рабочего, в широкополой соломенной шляпе, в короткой тунике грубого синего сукна… Убедившись в том, что на улице никого нет, – меня он не мог увидеть, – Тотилла вышел из дома, сам затворил за собой двери и затем скорыми шагами пошел вперед, умышленно выбирая пустынные улицы и темные переулки. И мне удалось проследить за ним до старых Капуйских ворот, привратником которых со времен Теодорика состоит старый еврей, на верность которого вполне полагаются готы.

– Знаю, знаю, – заметил Пино. – Знаю не только старого жида, но и его прелестную внучку. Мириам – красивейшее создание в целом Неаполе. У нее глаза, как звезды, щечки, как персики, губки, как розы, зубки, как жемчуг…

– Ого-го… – захихикал Бальбус. – Сатирик Пино собирается писать любовную элегию в честь прекрасной жидовской газели…

– Да, как же, – проворчал Массурий. – Хороша газель, эта жидовка. Дикая кошка, а не газель… Как-то раз я послал к ней искусную особу с предложением крупной суммы за одну ночь… И что бы вы думали, друзья мои?.. Эта Мириам прогнала мою посланницу… Когда же я явился к ней сам, то дочь привратника приняла меня так, как будто она была королевой, которой я нанес кровное оскорбление… И это вместо того, чтобы благодарить меня за честь, оказанную ей выбором римского гражданина.

– Да, – заметил корсиканец. – Эта хорошенькая жидовка чертовски горда, как подобает всякой честной девушке, какой я считал ее до этого вечера. Но когда я увидел, как переодетый Тотилла остановился у башни, в которой помещается жилище старого Моисея, и, снова оглядевшись, осторожно стукнул три раза в ставень нижнего этажа, где, как я случайно узнал, помещается комната Мириам, когда вслед за тем я заметил, как так же осторожно приотворилась маленькая калитка, проделанная в тяжелых воротах, и сейчас же опять затворилась вслед за проскользнувшим Тотиллой, то, признаюсь, я подумал, что мой златокудрый друг проводит время приятней, чем я, и позавидовал ему…

– Да, эта парочка друг друга стоит, – объявил Каллистрат. – Желал бы я иметь их бюст, сделанный Ксенархом из мрамора… Лучших натурщиков нельзя найти для группы Амура, обнимающего Психею. А так как они обнимались…

– В том-то и дело, что нет, – перебил корсиканец. – Оказалось, что я ошибся. Бедная Мириам была невинна, как голубица…

– Ого-го… – завопил пьяный Бальбус. – Невинность, принимающая по ночам целого гота… Хотел бы я познакомиться с такой невинностью…

Корсиканец нахмурился.

– Раз я утверждаю что-либо, то привык, чтобы мне верили. Внучка старого Моисея могла быть поверенной или помощницей Тотиллы, но не более того. В этом я убедился в тот же день, встретив Тотиллу четверть часа спустя в том же бедном платье, но уже с целой тачкой цветов, которую прекрасный садовник отвозил куда-то по Капуйской дороге. Но куда?.. Вот в этом-то и загадка. По дороге в Капую расположены многочисленные виллы. Почти вся аристократия Неаполя проводит в них жаркое время года. И в каждой вилле найдется красавица, достойная внимания самого Аполлона. Которую из них посещает по вечерам Тотилла, возвращающийся только на рассвете? А в том, что это именно так, я убедился совершенно случайно два дня спустя, в это же время встретив его с той же тачкой, в том же костюме, на той же дороге. Я снова проследил его до жилища старого Моисея, куда он взошел с теми же предосторожностями, чтобы сейчас же снова выйти уже без тачки и вернуться домой теми же пустынными улицами. Очевидно, прекрасная жидовка только передаточная инстанция, как говорят юристы. Но какова же должна быть неизвестная возлюбленная Тотиллы, если такая прелестная девушка, как эта жидовка, не может заставить двадцатилетнего мальчика позабыть себя хоть на четверть часа.

– А ты почем знаешь, что твой приятель не пользуется своим временем? – с циничной улыбкой вставил торговец невольниками, привыкший ценить добродетель как товар, более или менее выгодный. – В его годы хватит пылкости на двух женщин.

Корсиканец нахмурился.

– Я не люблю клеветать на девушку, хотя бы она была простой жидовкой. А так как я своими глазами видел, и притом два раза, что Тотилла заходил в жилище привратника, верней, в садик при этом жилище, всего на пять минут для того, чтобы взять, очевидно, заранее приготовленную тачку с цветами и затем вернуть ее обратно, то я могу верить в чистоту Мириам, которая и тебе доказала свою гордость и честность.

– Не вздумайте поспорить из-за какой-то жидовки, – поспешил вмешаться хозяин дома, подметивший раздражение в голосе корсиканца. – Прекрасная Мириам может оставаться добродетельной сколько ей угодно. Это не раскрывает нам тайны романа твоего германского друга, Фурий Агалла. Неужели ты так и не узнал имени героини этого романа? Согласитесь, друзья мои, что эта загадка небезынтересна для нас, римлянин…

– А я скажу тебе, жестокий коринфянин, – внезапно перебил совершенно пьяный Бальбус, – что мне ни капли не интересно слушать про чужих красавиц, вместо того, чтобы видеть и обнимать собственных. Каллистрат, видимо, позабыл, что соловья баснями не кормят и, накормив нас на убой, собирается обучать монашеским добродетелям: воздержанию и целомудрию… Я протестую, дружище, и говорю тебе…

– Браво… Верно… Где твои девушки, Каллистрат… Бальбус прав. Давай нам женщин… Танцорок, певиц, невольниц или вольных гетер… Все равно, были бы женщины… – наперебой кричала молодежь, возбужденная вином и разговорами.

Каллистрат, выпивший меньше всех в качестве хозяина дома, торжественно обратился к Цетегусу, светлые и холодные глаза которого резко отличались от посоловелых глаз и пьяных улыбок остальных гостей.

– Благородный симпозиарх, разрешаешь ли ты призвать танцовщиц?

– Желание гостей – закон для такого хозяина, как ты, друг Каллистрат. Мне, старику, жаль горячую молодежь. Побалуй ее, благородный амфитрион.

Каллистрат медленно поднялся.

– Друзья мои, выслушайте меня… Сейчас посетит нас сама Амфитрида, вместе со своей свитой. К приему таких гостей надо приготовиться. Богиня любви и красоты не должна ступать на холодный мрамор пола. Ее божественные ножки умеют ходить лишь по благоухающим лепесткам живых цветов. Попросим же Флору помочь нам и выпьем эту чашу в честь богини цветов.

Закончив свою речь, Каллистрат осушил большой кубок священного египетского вина и затем бросил его вверх, к потолку, на котором, как живая, витала в облаках прелестная Флора, с гирляндой цветов в руках.

Едва только драгоценный стеклянный сосуд коснулся росписи, как сверху на гостей полился настоящий цветочный дождь. Розы, лилии, левкои, ландыши, жасмины, нарциссы и гиацинты покрыли стол, ложа и пол, наполняя воздух опьяняющим благоуханием.

– Браво… Дивно… Прелестно! – кричали гости, принимая из рук невольников свежие венки.

В ту же минуту раздались звуки невидимой музыки, нежной и страстной, будящей чувственность и навевающей сладострастие… Затем противоположная столу стена бесшумно раздвинулась, и взорам присутствующих представилась картина, встреченная шумным восторгом.

Впереди всех медленно переступили порог четыре танцовщицы в «персидском» платье, то есть в прозрачных одеждах из серебряного газа с голубыми звездами. Вслед за ними появились артистки с разнообразными инструментами. Ручные арфы, гитары и цитры в руках прелестных девушек были обвиты гирляндами роз, и из таких же гирлянд составлен был и весь костюм музыкантш, распущенные волосы которых были их единственной одеждой. Наконец показалась громадная перламутровая раковина на колесах, в которой на пурпурном ложе возлежала, окруженная прелестными маленькими амурами с крылышками, сама богиня любви и красоты – Афродита, без всякой одежды, кроме знаменитого пояса, обвивавшего ее обнаженную талию.

Громкие восклицания встретили женщин, оказавшихся, как на подбор, одна красивее и моложе другой.

– Ура, Каллистрат! – закричал торговец невольниками. – Скажи мне, где ты покупаешь таких красавиц?.. Я готов заплатить тебе по пятьсот золотых за каждую…

Посреди шумного пьяного смеха и совсем недвусмысленных шуток неожиданно раздался серьезный, строгий и трезвый голос, зовущий Цетегуса.

На пороге стоял Сцевола… Бледный, со сверкающими глазами и в разорванной одежде, он казался привидением в кругу полуобнаженных женщин и увенчанных цветами мужчин, опьяненных вином и чувственностью.

Не без труда пробился знаменитый юрист до отдаленного зала пиршества. Невольники Каллистрата сделали все возможное, чтобы не допустить помехи веселью своего повелителя.

Разорванная сенаторская тога достаточно ясно говорила об усердии охранителей этого дома. Но употребить явное насилие по отношению к патрицию все же никто не решился… И в конце концов суровый республиканец стоял среди изнеженных прожигателей жизни.

– Так вот где я нахожу префекта Рима сегодня в день и час, когда решается судьба Вечного города…

– Что такое?.. Что случилось?.. – спросил Цетегус своим обычным холодным голосом, стряхивая с себя кажущееся опьянение так же легко, как осевшую на одежде дорожную пыль.

– Случилось многое, префект… Наши главные враги, герцоги Тулун, Пизо и Иббо уже не существуют… Все три балта убиты в один и тот же день, почти в один и тот же час, посреди своих армий.

Молния сверкнула в глазах префекта.

– Наконец-то… – прошептал он и сейчас же прибавил спокойно и уверенно, как бы говоря о вполне естественном и давно предвиденном происшествии. – Судьба помогает нам. Теперь готы остались без вождей, как стадо без пастуха… Мы постараемся справиться с этим стадом германских баранов, мы, римляне, потомки вскормленников волчицы.

– Ура… Теперь победа наша, – восторженно вскрикнул Люций.

– Погоди кричать о победе, неосторожный мальчик, – раздраженно перебил Сцевола. – Теперь-то и наступает опасность… Убийство любимых герцогов озлобило готов. Из Равенны страшные вести. Сильверий сообщил их мне и поручил разыскать тебя и немедленно привезти к нему… Я ищу тебя уже три часа по всему городу.

– Что же случилось в Равенне? – спросил Цетегус, к которому вернулось его обычное всепокоряющее хладнокровие. – Ты можешь говорить, Сцевола… Здесь собраны верные сыны Рима и свободы, враги готов-поработителей… Не правда ли, Каллистрат? – прибавил префект Рима, заметя колебание на лице сурового юриста.

– Да, да… Говори, Сцевола… Мы все патриоты, враги готов, – заплетающимся языком закричал Бальбус, к которому примкнули увлеченные его примером Массурий, Каллистрат, поэт Пино и остальные гости… Никто не заметил молчания Фурия Агаллы, загадочного корсиканца, державшегося в стороне с момента появления юриста.

Сцевола взял из рук близкостоящего невольника полный кубок и залпом осушил его. Он едва держался на ногах от усталости и волнения. Он стал рассказывать о страшном взрыве народного негодования при известии об одновременном убийстве ближайших к трону лиц.

– В Равенне творится нечто невероятное… Народ и войска открыто обвиняют королеву в этом тройном убийстве. Толпа кинулась во дворец требовать от нее объяснений.

– Ну и что же? – хладнокровно произнес префект. – Что ответила Амаласунта?

– Ничего… Она скрылась, исчезла, бежала… Увезена, как говорят, в Византию.

– Проклятие… – вскрикнул Цетегус, в первый раз теряя хладнокровие. – Это плохая весть, Сцевола…

– И все же не самая скверная… Сейчас услышишь худшую… Готы объявили дочь Теодорика недостойной престола, как заподозренной в предательстве, измене и убийстве, и порешили немедленно, не ожидая разъяснения обстоятельств преступления, избрать нового короля… Понимаешь, что это значит, Цетегус?

Железный римлянин в гневе сорвал с головы своей розовый венок.

– Теперь не время забавляться, – сурово вымолвил он. – Скорее в сенат… За мной, друзья мои… Мы, римляне, также должны выбирать…

– Куда?.. Зачем?.. Кого? – спросил Сцевола.

– Диктатора! – восторженно вскрикнул Люций Люциний. – Ура, Цетегус! Настала пора действовать. Довольно мы ожидали и приготовлялись… Теперь ты должен встать во главе освобожденных римлян.

– В сенат… В сенат, друзья мои, – повторил префект, накидывая белую консульскую тогу с широкими пурпурными каймами на свою шелковую тунику, измятую во время пира.

Восторженная молодежь с криками радости выбежала на улицу.

И опять никто не заметил исчезновения корсиканца, ни с кем не простившегося и повернувшего в противоположную сторону от шумной гурьбы, устремившейся к Капитолию.

Цетегус шел впереди, высоко подняв голову, как вождь, как диктатор, как монарх… Окружающая его толпа молодежи подобострастно смотрела в его энергичное, точно из мрамора высеченное лицо со знакомым орлиным профилем Цезаря.

Восторженные возгласы не прекращались, привлекая внимание прохожих. И каждый, узнав, в чем дело, присоединялся к шествию, превращавшемуся в триумф известного и любимого всеми префекта Рима. Разбуженные возгласами патриции выходили из домов, в свою очередь, крича: «В сенат!.. В сенат!.. Ура, диктатор Цетегус!»

И только Сцевола шел молча, угрюмый и мрачный, не спуская недоверчивых глаз с префекта. Губы его шевелились, шепча:

– От диктатора до тирана один шаг… Не на каждого Цезаря находится Брут… Горе тебе, Цетегус Сезариус, если ты переступил грань, отделяющую свободно избранного главу свободного народа от самоволия тирана, опирающегося на копья своих наемников.

Цетегус не слыхал этих слов сурового республиканца, не видел его мрачного взгляда, но внезапно он почувствовал чью-то руку на своем плече и услышал знакомый голос Сифакса.

Молодой мавр говорил на своем языке, не боясь быть понятым окружающими.

– Господин… Вот, возьми свой меч. Я захватил его на всякий случай… Не хорошо безоружному между врагами, пожалуй, еще хуже между друзьями, как эти…

Цетегус вздрогнул, встретив странный взгляд Сцеволы.

– Ты верный слуга, Сифакс… Я не забуду этого.

Холодно и спокойно взял он из рук невольника привычное оружие и нетерпеливо последовал за толпой молодежи, которая опередила его, громко перекликаясь и порой описывая опасные зигзаги на неровной мостовой.

– И это наши республиканцы, – насмешливо произнес префект, обращаясь к Сцеволе, который, мрачный и молчаливый, шел рядом с ним.

– Республиканцы – не республика, диктатура – не империя… – мрачно заметил он.

– Но такие республиканцы губят империю, и только диктатура может ее спасти, – торжественно ответил Цетегус.