Текст книги "Битва за Рим"

– Значит, ты, король готов, понял, что твои варвары получили от природы меньше, чем мы, римляне?

– Да, Камилла, меньше… Счастья и жизнерадостности. А в них великая сила. В счастье и красоте радость жизни… Здесь, в твоей Италии, они повсюду. Посмотри, вон там, видишь группу рыбаков?.. Это твои соплеменники, Камилла, – италийцы. Как они прекрасны – и все вместе, и каждый порознь. Каждый их жест так и просится на полотно… Вглядись в их лица – ни на одном не найдешь ты и следа грусти, тоски… мысли. Поистине счастливое племя… Им дано безмятежное счастье богов и благородных животных… Вот чего не достает нам, детям туманного севера…

– Только этого? – насмешливо вставила Камилла.

– Не смейся, Камилла. В счастье великая сила… Нам же, готам, счастья не видать ни в жизни, ни в истории… ни всему народу, ни каждому в отдельности. То, что дается вам, южанам, легко и незаметно, мы должны покупать сверхчеловеческим трудом и тяжелыми жертвами. Каждую радость, каждый успех в жизни и истории мы оплачиваем долгими и тяжелыми страданиями. Белоснежный цветок наших гор умирает, пересаженный в теплую землю со своих снеговых вершин… И мой народ, могучий и благородный, великодушный, умный и добрый, заброшенный судьбой в чужую страну… Он не может прижиться у вас. Не может сродниться ни с людьми, ни с природой…

В груди Камиллы клокотало негодование. Злоба душила ее… Злоба на этого царственного юношу, слишком прекрасного для варварства.

– Кто же заставлял вас спускаться с гор? – резко спросила она. – Кто принудил вас прийти сюда?.. Мы вас не звали и не желали… Что же влекло вас сюда?

– Спроси у мотылька, летящего на огонь, зачем он обжигает себе крылья? Зачем кружится вокруг пламени, привлекающего его?.. Слишком прекрасно это пламя, слишком тепло, светло и соблазнительно… Бедный мотылек не может, да и не хочет понять, что должен заплатить жизнью за близость к красивому огоньку. Твоя родина прекрасна, Камилла… Прекрасно это синее море и синее небо… Так же прекрасно, как и люди, живущие здесь… Об этой красоте мечтали мы, ее видели во сне и наяву. Эта красота тянула нас сюда невидимыми и неразрывными нитями. Любовь к красавице Италии привлекла сюда мой народ… Она же будет его гибелью…

– Любовь? – насмешливо повторила Камилла. – Да разве может любовь овладеть целым народом, заставляя его забыть все на свете… обезуметь?

Глаза Аталариха сверкнули ярче, чем золотые блестки на волнах залива.

– Может, Камилла… Любовь в сердце северянина не то, что ваша южная страсть. Вам не понять нашей любви, как не понять и наших страданий… Верь мне, Камилла… Целый народ может любить так же безнадежно и может идти на смерть так же сознательно ради своей любви, как и отдельный человек, в груди которого горит неугасимое пламя любви… Такой любовью живут и умирают народы, как и отдельные личности… Однако мне пора… Прощай, Камилла.

С легким наклоном головы, каким монарх кончает аудиенцию, Аталарих медленно пошел по широкой аллее цветущих акаций к своему дворцу, едва видневшемуся вдали.

Долго глядела ему вслед Камилла, тщетно ожидая, что он обернется. Но высокая стройная фигура юноши в белой одежде продолжала удаляться все тем же медленным и спокойным шагом, не чувствуя провожающего его горячего взгляда молодой девушки.

Все меньше становилась эта белая фигура, все темнее делалось вокруг Камиллы, глаза которой наполнялись слезами. Когда Аталарих окончательно скрылся за высокими кустами, Камилла молча опустилась на мраморную ступень, на которой только что стоял король готов, и, прижав свое прелестное лицо к решетке, на которую опиралась его бледная тонкая рука, горько заплакала…

О чем?.. Она и сама не могла бы сказать.

XIV

Вечером того же дня во дворцовом павильоне, занимаемом Рустицианой и ее дочерью, появился Цетегус, вызванный правительницей для участия в обсуждении нескольких дел. Прямо из заседания совета, назначаемого в покоях все еще числящегося больным короля, Цетегус прошел к вдове Боэция бледный и раздраженный, с гневно сверкающими глазами.

– Камилла… Не теряй времени, – обратился он к молодой девушке, задумчиво сидящей у окна в сад, откуда виднелся «храм Венеры». – Нужно поспешить с исполнением нашего плана, пока не поздно… Аталарих становится опасен. Его влияние на мать и Кассиодора ежедневно возрастает… Сегодня он принудил правительницу обещать ему не созывать совета в его отсутствие… И это еще не самое худшее. Все, что бы я ни предлагал, он отвергает, видимо, не доверяя мне. Словно ему кто-то показывает путь, наиболее опасный для наших планов… Очевидно, старый Гильдебранд влияет на своего воспитанника. Амаласунта сделала страшную ошибку, оставив этого упрямого варвара вблизи своего сына. Через него Аталарих сносится с нашими врагами… Сегодня только я узнал, что он переписывается за нашей спиной с опаснейшими готскими вельможами, и даже встречается с Витихисом и Тейей… Если тебе не удастся отвлечь его внимание от политики, то наши планы рушатся.

– Я не надеюсь больше на мое влияние, Цетегус, – чуть слышно ответила Камилла.

– Почему?..

Префект Рима вскинул свои проницательные глаза на печальное личико девушки.

– Что заставило тебя усомниться в своей силе?.. Разве ты видела Аталариха?

Камилла ответила не сразу… Она помнила обещание не выдавать тайных прогулок Аталариха, и, кроме того, какое-то смутное чувство как бы запрещало ей передать холодному римлянину о своем первом свидании с юным королем. Ей хотелось сохранить воспоминание о разговоре, кажущимся ей поэтическим сном. Потому она уклонилась от ответа.

– Если король не подчиняется своей матери и сопротивляется твоей могучей воле, то может ли он подчиниться влиянию простой и неопытной девушки?..

– О, святая невинность, – иронически улыбаясь, заметил Цетегус, и сейчас же переменил разговор, не желая посвящать Камиллу в свои тайные планы.

Оставшись наедине с Рустицианой, он был откровеннее и прямо потребовал от нее, чтобы она немедленно устроила свидание своей дочери с Аталарихом, который с сегодняшнего дня решился выходить в сад из своих покоев.

И с этого дня для Камиллы началась новая жизнь. Почти ежедневно встречалась она с Аталарихом в великолепных дворцовых садах и всего чаще у «храма Венеры», ставшего любимым местом для прогулок молодого короля и его матери.

Правительница не могла не заметить любви своего сына к Камилле. Но это открытие отнюдь не обеспокоило ее, скорее напротив. Под воздействием этой любви Аталарих становился мягче и уступчивее, так что честолюбивая женщина надеялась удержать бразды правления в своих руках. Она готова была даже согласиться на брак Аталариха с дочерью Боэция в надежде, что такой союз примирит римскую аристократию и изгладит воспоминание о казни Боэция и Симаха. Побуждаемая подобными соображениями, Амаласунта ежедневно вызывала Рустициану к себе и предоставляла Аталариху полную свободу прогулок с Камиллой по тенистым аллеям в сопровождении одной лишь неизбежной Дафницион и даже кататься в лодке между изумрудными зелеными островками, разбросанными по заливу. Подобно птице, скользила золоченая лодка с пурпурными парусами по синему зеркалу пруда. Камилла молча сидела на носу и жадно всматривалась в прекрасное бледное лицо царственного юноши, держащего руль.

Аталарих сильно изменился после болезни. Он возмужал и временами переставал казаться юношей. Его манеры, осанка и даже голос приобрели величественное спокойствие и гордую решительность монарха, сознающего свои права и обязанности. Глухая борьба с Цетегусом благотворно влияла на мягкую натуру юноши, как бы закаляя его необходимостью напрягать нравственные силы и царственную мощь.

Камилла видела эту перемену и все яснее сознавала, что в сердце ее зарождалось чувство, не имеющее ничего общего с ненавистью. С каждым днем все трудней становилось Камилле обвинять в смерти своего отца и деда Аталариха, который казался ей идеалом благородства и великодушия. Высокий ум, нежное сердце и поэтическая фантазия юного короля успешно боролись с предубеждениями римлянки. Скоро Камилла призналась себе, что присутствие короля становилось ей необходимо, как чистый воздух, как чистая ключевая вода.

Ни единого слова из своих разговоров с королем не передала она Цетегусу, начинающему подозрительно присматриваться к выражению лица Камиллы каждый раз, когда речь заходила о короле готов.

Зато Рустициана не обращала внимания на свою дочь, наблюдая исключительно за Аталарихом, в котором она не видела ни следа страсти к Камилле.

Чего стоила юноше его сдержанность и сколько он выстрадал, прежде чем навсегда отказался от надежды на счастье, – этого увлеченная планами мести римлянка и не подозревала. Аталарих хотел предохранить достоинство монарха и свое чувство от насмешек и оскорблений. Камилла же и ее мать, каждая на свой манер и из различных побуждений, негодовали на холодность короля, не подозревая о том, как больно сжималось сердце Аталариха при каждой встрече с прелестной девушкой, образ которой заполонил его душу.

– Погоди немного, Цетегус, – говорила вдова Боэция префекту Рима, вторично вызванному в Равенну Амаласунтой. – Не пройдет и трех дней, как этот дерзкий и холодный юноша станет рабом моей дочери.

– Смотри не ошибись… – с холодной насмешкой ответил Цетегус. – Мне кажется, что он окончательно позабыл о своей прихоти…

– Дочь Боэция никогда не будет прихотью варвара, – с негодованием воскликнула Рустициана. – Повторяю тебе, Цетегус, – с завтрашнего вечера король готов позабудет все кроме своей любви к Камилле.

Цетегус насмешливо пожал плечами.

– Уж не собираешься ли ты поднести ему любовного зелья?..

– Может быть, – озираясь, прошептала Рустициана.

Цетегус расхохотался.

– О, женщины… Все вы одинаковы… Признаюсь, не ждал я такого суеверия от вдовы и дочери ученых философов…

– Не смейся над тем, чего не понимаешь, Цетегус… Любовный напиток, о котором я говорю, не сфабрикован какой-нибудь торговкой на продажу. Он испробован не раз и не два в нашем семействе. Одной из моих прабабок сообщила секрет его составления жрица Изиды в те времена, когда эта страна была еще языческой… С тех пор тайна любовного напитка передается в нашей семье умирающей матерью старшей дочери.

– А ты сама испытала силу этого напитка, Рустициана?

– Не я одна… Ни разу женщина в нашей семье не любила без взаимности.

– Причем же тут напиток?.. Если твои бабушки были так же прекрасны, как и ты, то их должны были любить и без всякого зелья. Впрочем, допуская даже его подлинность, я все же не понимаю, как ты сможешь дать его королю, не возбуждая подозрения?

– Мне уже удалось исполнить это, – понизив голос, ответила Рустициана.

– Какая неосторожность, – прошептал Цетегус. – Если бы кто-нибудь заметил твой поступок, тебя обвинили бы в желании отравить короля. Никакой суд не поверил бы в любовный напиток.

– Случай благоприятствовал мне… Ты ведь знаешь, что мы почти ежедневно прогуливаемся с Аталарихом, причем он нередко уходит с Камиллой в море. Дафницион сопровождает их, я же остаюсь с правительницей. Мы прохаживаемся по берегу. Доктора прописали Амаласунте усиленное движение, как противодействие ее усиленным занятиям.

– Что же дальше?

– По окончании прогулки Аталарих каждый вечер выпивает бокал кипрского вина, в которое вливается аравийский бальзам, дающий ему спокойный сон и приготовляемый Энеем, греческим врачом Теодорика. Этот кубок приносит любимый слуга Аталариха, наш вольноотпущенник Кордулло, в храм Венеры, где ставит поднос на мраморный жертвенник и уходит, не дожидаясь возвращения Аталариха… Мне уже трижды удалось влить несколько капель этого напитка в бокал приготовленного вина.

– Однако до сих пор твое зелье не произвело желаемого действия? – с насмешкой проговорил Цетегус.

– Потому что ты торопил меня, и я хотела достичь цели возможно скорее… Между тем травы, из которых составляется напиток, должны быть срезаны в новолуние. Этого я не сделала и была наказана… Но это исправить нетрудно… Вчера было новолуние… Вчера же я выходила в сад с золотыми ножницами, как предписано, и срезала травы, нужные для составления напитка… Сегодня утром он был сварен, а сегодня вечером мне удастся влить его в кубок Аталариха.

– Вот уж не ожидал увидеть тебя в роли Локусты, – шутливо начал Цетегус, но сейчас же переменил разговор при виде возвращающейся Камиллы.

Она была страшно взволнована и со слезами бросилась на шею матери.

– Матушка… Я не могу выносить этого дальше… Мы все думали, что он любит меня… Он же… Он презирает, хуже того, – он жалеет меня… Жалеет, как провинившуюся девочку… Я не хочу, чтобы он глядел на меня свысока…

– Что такое? Что случилось? – с беспокойством спросила Рустициана, прижимая рыдающую дочь к своей груди.

Цетегус пожал плечами.

– Не волнуйся, Камилла. Незрелые мальчики всегда воображают, что их глупая любовь приносит особую честь каждой женщине.

Слезы Камиллы сразу иссякли, а ее бархатные глаза вспыхнули загадочным огнем.

– Аталарих не мальчик больше, и я не хочу, чтобы над ним издевались…

– Вот как… – протянул Цетегус. – Стало быть, ты уже отказалась от ненависти к королю готов?..

Камилла болезненно вздрогнула. Язвительная усмешка префекта ножом резанула по ее нервам. Разве мог этот холодный римлянин понять то сложное мучительно-сладкое чувство к Аталариху, которого она сама не понимала, принимая его за жалость. И теперь она ответила с явной досадой:

– Я ненавижу короля готов, как и прежде, но не хочу, чтобы над ним издевались… Этого я никому не позволю… хотя он сам ядовито издевается надо мной… И вот этого я не могу выносить… Это убивает меня, матушка. Я не переживу этого унижения…

– Да в чем же дело, дитя мое? – с беспокойством спросила Рустициана. – Неужели этот варвар осмелился оскорбить тебя?..

– Он оскорбляет меня каждым словом, каждым взглядом, матушка. Краска бросается мне в лицо, когда он смотрит мне в глаза своими печальными глазами, словно упрекая меня в чем-то… Он… Меня… Разве это не оскорбление, матушка? Я не могу и не хочу чувствовать на себе этот взгляд… Я начинаю сама себя считать предательницей… Вот и сегодня… сейчас… только что… Ты только подумай, что он сделал… Мы ехали на лодке, по обыкновению, как вдруг я увидела жука, плывущего по волнам, уцепившегося за какой-то сухой листок… Мне стало жаль бедное насекомое, и я сказала об этом Аталариху. Тогда он перегнулся через борт так, что едва не свалился в воду, и достал-таки бедного жука, которого я уже проклинала в душе за опасность, которой подверглись бы мы, если бы лодка перевернулась. Он же, Аталарих, обратился ко мне и сказал тем возмутительно-спокойным голосом, которого я слышать не могу равнодушно: «Как ты скоро изменяешь свои чувства, Камилла. Ты истая женщина и притом дочь жгучего и изменчивого юга»… И при этом он посмотрел на меня таким невыносимо снисходительным взглядом, каким смотрят на маленьких, на которых не стоит сердиться…

– Возмутительно… За эти слова ты должна отомстить, Камилла.

В голосе Цетегуса дрожала усмешка, но Камилла была слишком расстроена, чтобы расслышать ее.

– О, это еще не все… – продолжала она, вся дрожа от волнения. – Слушайте, что было дальше… Этот жук укусил Аталариха за палец. Я заметила это и говорю: «Какое неблагодарное создание… Можно ли ранить руку спасителя своего?..» Аталарих же улыбнулся… О, как я ненавижу эту скорбную, точно замерзшую улыбку… И говорит мне: «Ты напрасно возмущаешься, Камилла… Это бедное насекомое ничем не отличается от женщин… Они точно так же готовы укусить руку, поднявшуюся для их защиты…» И это он сказал таким тоном, с таким лицом, будто я казнила его отца, а он великодушно прощает мне мою жестокость… Матушка… Цетегус… помогите мне… Я не могу дольше выносить этого. Его равнодушие убивает меня… Пусть он умрет… или полюбит меня… Я хочу его измучить, истерзать… О, как я его ненавижу…

Судорожные рыдания заглушили голос Камиллы.

Цетегус обменялся красноречивым взглядом с Рустицианой, старающейся успокоить рыдающую дочь.

«Надо торопиться, – думал патриций, глядя на прелестное, бледное и заплаканное лицо молодой девушки. – На такую ненависть долго нельзя рассчитывать…»

Рустициана нежно ласкала темнокудрую головку дочери.

– Успокойся, дитя мое… Клянусь тебе, что он полюбит тебя…

– Или умрет… – едва слышно добавил Цетегус.

XV

Опасения Цетегуса оправдались… Совершенно неожиданно префект Рима получил приглашение на заседание совета, созванного молодым королем от своего имени, а не от имени правительницы, как это было обыкновенно. Одну минуту Цетегус колебался, исполнить ли ему волю Аталариха, подтверждая этим нарушение прав Амаласунты, или же протестовать своим отсутствием против своеволия «дерзкого юноши».

«Нет, это не годится. Я должен заглянуть в лицо опасности, – решил он наконец. – Кто знает, о чем будет говорено на этом совете? Лучше самому услышать это, чем узнать от других слишком поздно…»

Когда префект Рима вошел в залу, служащую молодому королю кабинетом, он остановился пораженный, узнав комнату, в которой говорил с ним умирающий Теодорик… К этой самой колонне прислонился тогда больной лев, где теперь стояло два резных кресла из слоновой кости. На одном из них сидел Аталарих. Золотая корона Теодорика сверкала на его темных кудрях. Золототканая пурпурная мантия ниспадала с плеча на ступени кресла, а под мантией виднелась рукоятка боевого меча Теодорика, драгоценные камни которого ярко сверкали при каждом движении царственного юноши.

Перед тронными креслами широким полукругом расположились знатнейшие вельможи и сановники, римляне и готы – все вперемежку, но с одинаковым выражением недоумения, беспокойства и любопытства на лицах. Недоставало только правительницы, за которой послан был один из готских офицеров, начальник караульной службы, значительно усиленной и занимавшей все внутренние помещения. И здесь, даже между колонн, мелькали копья и синие плащи.

У входа же стоял, с обнаженным мечом в руках и в стальном шлеме на голове, знакомый и ненавистный Цетегусу граф Витихис.

В ожидании Амаласунты Аталарих обменялся несколькими словами со старым Гильдебрандом, стоящим, по праву военного воспитателя и оруженосца короля, позади трона, положив руку на его спинку.

Цетегус тщетно напрягал слух, стараясь уловить слова короля. Он подметил только веселую, слегка насмешливую улыбку, осветившую суровые черты старика при появлении префекта, и затем быстрый взгляд, который король кинул на тяжелую зеленую занавесь, закрывающую пространство между двумя колоннами, позади трона.

«Что значит этот взгляд?» – спросил себя Цетегус, но в эту минуту в дверях появилась Амаласунта, в сопровождении двух придворных дам, и отвлекла внимание римлянина.

Аталарих быстро встал, почтительно поцеловал руку правительницы и проводил ее к креслу, поставленному рядом со своим, но по левую сторону и ступенью ниже своего.

Амаласунта вздрогнула, заметив это, и подняла руку, как бы желая протестовать, но Аталарих предупредил ее, почтительно, но твердо прося «занять место, подобающее матери короля», и принять участие в совещании, «созванным по особо важному поводу».

Любопытство заставило Амаласунту промолчать. Она опустилась в кресло, жестом своей красивой руки повелевая женской свите покинуть комнату.

Едва только двери затворились за ушедшими женщинами, как Аталарих вторично поднялся и остановился возле трона. Он торжественно заговорил, обращаясь ко всем присутствующим.

– Я пригласил тебя, дорогая матушка, и вас, верные слуги и советники моего деда, для того, чтобы сообщить вам свое твердое намерение принять бразды правления в собственные руки.

Шепот удивления пронесся по комнате, но никто не заговорил громко. Пораженные присутствующие, видимо, не находили слов. Аталарих же продолжал, как бы не замечая всеобщего недоумения.

– Государству, созданному трудами моего великого деда и храбростью нашего верного народа, грозят большие опасности… Настолько серьезны эти опасности, что только законный монарх может предотвратить или победить их…

Пользуясь минутным молчанием короля, Кассиодор поднялся со скамьи, занимаемой важнейшими сановниками, и проговорил почтительно:

– Дозволь доложить тебе, государь, что твоей гениальной матерью-правительницей, так же как и твоим вернейшим слугой, Кассиодором, давно уже учтены опасности и приняты меры…

– Моего вернейшего слугу Кассиодора я попрошу замолчать, пока я не спрошу его мнения, – холодно и спокойно перебил Аталарих. – Мы – король готов и император италийский, крайне недовольны тем, что сделано и упущено советниками моей мудрой матери… Именно поэтому и стало необходимо, чтобы мы, законный монарх и единственный полноправный наследник деда нашего, Теодорика Великого, приняли бразды правления из неумелых или нерадивых рук, в которых они находились до сих пор… Для объявления этого намерения и собран нами сегодняшний совет.

Гробовое молчание встретило это заявление молодого короля. Никто не решался заговорить после Кассиодора, беспомощно глядящего на правительницу, пораженную не меньше всех остальных.

– Мой сын забывает о своем возрасте, – вымолвила она наконец. – По римским законам, совершеннолетие Цезаря наступает на двадцать втором году от рождения. Тебе же недавно исполнилось девятнадцать.

– Законы римских Цезарей нас не касаются, матушка, – спокойно и решительно ответил Аталарих. – Дочь Теодорика Великого, надеюсь, не забыла, что в жилах наших течет чистая германская кровь. Поэтому нам подобает сверяться исключительно с германскими законами, которые – моя мудрая мать не могла это упустить из вида – признают совершеннолетним всякого юношу, объявленного народным собранием способным носить оружие. Для этой цели мы и решили созвать наших верных готов в Равенну на первый день летнего равноденствия.

– Но, государь… – осмелился вторично заметить Кассиодор, – до того дня остается всего две недели… Возможно ли будет разослать гонцов в отдаленные провинции?

– Все это уже сделано, – спокойно ответил Аталарих. – Граф Витихис и Гильдебранд уже озаботились рассылкой приглашений, и все нужные ответы нами уже получены. В назначенный день в Равенне соберется для военного смотра большая половина моих верных готов. Число более чем достаточное для народного собрания.

Бледное лицо Амаласунты вспыхнуло.

– Кто подписал этот указ? – гордо спросила она.

– Я сам, дорогая матушка… Должен же я был доказать своим верноподданным, от которых ожидаю признания своего совершеннолетия, что я умею действовать самостоятельно.

– И без моего ведома, – дополнила Амаласунта дрожащим от негодования голосом.

– Да, матушка… Я предпочел огорчить тебя, действуя без твоего ведома, дабы не обидеть правительницу, поступая против ее воли.

Наступило молчание. Римские сановники совершенно растерялись перед неожиданной решимостью и энергией юного короля, которого они вчера еще считали несмышленым и больным мальчиком. Взоры всех обратились на Цетегуса, как бы спрашивая у него совета и поддержки.

Но префект Рима находился в странном состоянии. Тщетно пытался он сосредоточить свое внимание на том, что говорилось вокруг него. Его мысли были заняты зеленой занавесью, из-за которой ясно виднелась часть ноги в вороненых доспехах.

«Кто бы это мог быть? – спрашивал себя Цетегус. – И зачем этот неведомый „кто-то” сидит между нами? Очевидно, это враг и притом один из опаснейших врагов моих. Но кто именно?..»

И тщетно ломая себе голову над этим вопросом, Цетегус упустил время ответить молодому монарху одним из тех сухих и колких замечаний, которые действуют на пылкие и страстные натуры так же, как капля холодной воды, падающая в котел с кипящей водой, сразу прекращая кипение.

Не слыша возражений, Аталарих продолжал, спокойно и повелительно окинув присутствующих взглядом, исполненным истинно королевского достоинства.

– Еще до народного собрания порешили мы исправить тяготившую нас несправедливость. Благороднейшие сыновья народа нашего и ближайшие свойственники наши, мужественные воины, помогавшие деду нашему созидать и укреплять престол Германо-Итальянской империи, – герцоги Тулун, Иббас и Пизо – удалились от двора нашего, тяготясь жизнью, идущей вразрез с правами готов и с нашей безопасностью. Признавая присутствие этих могучих героев, столь же необходимых в совете, как и в войсках, мы призвали их обратно, о чем и сообщаем нашей мудрой матери и всем присутствующим… Родственники наши прибудут на днях в Равенну, дабы помочь нам исправить ошибки и упущения, сделанные после смерти моего великого деда… Вокруг трона германского монарха слишком мало готов и слишком много римлян… Германским героям, герцогам Тулуну, Иббасу и Пизо, а также присутствующему здесь графу Витихису, поручаем мы обследовать военную силу государства, проверить наличность и вооружение нашего верного готского войска, так же как и крепостей и флота, для выяснения и немедленного исправления недостатков и пополнения численности.

«Этого нельзя допустить… Ни под каким предлогом, – решительно подумал Цетегус, но не смог остановиться на этой мысли, так как его взгляд уловил движение зеленой занавеси, скрывавшей его врага. В этом он уже не сомневался. – Да, это один из моих смертельных врагов, и притом враг наиболее опасный… И не без причины спрятан он здесь», – невольно думал римлянин, и эта загадка отвлекала его внимание и мешала ему сосредоточиться настолько, что он лишь едва расслышал половину того, о чем говорил Аталарих.

– Так же желаем мы видеть вблизи нас нашу прекрасную сестру, Матасунту. Ее отослали в изгнание, в далекий и пустынный замок Трентино, за то только, что она не согласилась стать женой старика-римлянина… Мы возмущены этой несправедливостью и уже распорядились о возвращении ко двору прекраснейшего цветка готского народа.

– Это невозможно, сын мой… Я никогда не допущу этого… Ты нарушаешь мои материнские права…

– Как старший в роду, как государь и повелитель готов, я остаюсь повелителем и в собственной семье… Моя ученая мать, конечно, знает, что ее «римское право» в этом пункте гласит одинаково с нашим, германским: «женщинам подобает молчать в собрании мужчин», – перевел Аталарих изречение для не понимающих по-латыни готских сановников.

Сдержанный шепот одобрения ответил на слова молодого монарха. Готы, видимо, ликовали. Зато римляне, не исключая Кассиодора, казались униженными и уничтоженными. Растерянно глядели они на правительницу, грустно ожидая от нее помощи.

Бледная, как полотно, но со сверкающим взором, поднялась Амаласунта со своего кресла и заговорила глухим, слегка дрожащим голосом.

– Не слишком ли ты много берешь на себя, сын мой?.. Вспомни слабость своего здоровья, вспомни свою молодость и подумай, не окажется ли меч и скипетр Теодорика Великого слишком тяжелым для руки больного мальчика? Никогда суровые германцы не признают совершеннолетним слабого, едва вставшего с постели, юношу.

– Об этом не беспокойся, государыня, – раздался насмешливый и суровый голос за спиной правительницы.

Она подняла голову и взглянула в голубые глаза старого Гильдебранда, сверкающие злобной радостью.

– За твоего сына отвечаю я, его оруженосец и учитель… Дочь Великого Теодорика может быть уверена, что все готские воины признают взрослым того, за кого поручился Гильдебранд, сын Хильдунга.

– Я же попрошу мою мать не терять почтения к тому, кого воля ее великого отца и народное желание сделали носителем короны. Я был для моих верных готов больным мальчиком, – это правда. Но Господь вернул мне здоровье, и теперь я чувствую себя достаточно сильным и достаточно зрелым для того, чтобы бороться и побеждать врагов моего народа… явных и тайных.

Окончательно уничтоженная Амаласунта медленно села обратно в кресло и дрожащей рукой опустила на свое лицо длинное вдовье покрывало.

Встретив умоляющий взгляд правительницы, Цетегус хотел уже подняться, заговорить и принудить дерзкого мальчишку осознать свою слабость и неопытность, но колебание зеленой занавески снова отвлекло его внимание.

– Да… Там спрятан мой злейший враг, – с непоколебимой уверенностью произнес он чуть ли не вслух. – И его присутствие грозит мне опасностью… Но какой?..

– Корнелиус Цетегус… – долетел до него голос Аталариха. – Префект Рима, приблизься.

Цетегус вздрогнул… «Вот она опасность…» – мелькнуло в его голове, но он сейчас же овладел собой и, спокойно выйдя вперед, остановился в трех шагах от трона.

– Я здесь, государь… Жду приказаний, – произнес он со спокойным лицом и почтительно склонил голову.

Аталарих пытливо взглянул на него.

– Скажи мне, что нового в Риме, префект? – произнес он наконец.

– Ничего особенного, государь.

– Все ли спокойно в Риме?

– Точно так, государь.

– Тебе известно настроение граждан, Цетегус. Я ведь знаю, что римляне доверяют своему префекту… Скажи же нам, о чем думают ваши пылкие и переменчивые квириты? Как относятся римские граждане к моим готам?..

– С уважением, подобающим народу Теодорика Великого, – отвечал Цетегус по-прежнему спокойно, но в голосе его точно молотком отбивал кто-то: «Вот она, опасность… Но им не удастся захватить меня врасплох…»

– Уважение – не любовь, – задумчиво произнес Аталарих. – Скажи мне, префект Рима, любят ли нас твои сограждане?

«За что?» – чуть не вырвалось из груди Цетегуса, но он вовремя спохватился, благо Аталарих, не дожидаясь ответа, продолжал говорить.

– Без любви обойтись можно там, где есть уважение и страх. Скажи мне, Цетегус, боятся ли готов твои римляне?..

– Для этого у них нет причин. Теодорик Великий и его мудрая дочь приучили римлян к справедливости и милосердию.

– Да, да… Знаю… Но скажи мне, префект: справедливость и великодушие деда и матери победили ли наконец недоверие твоих сограждан? – произнес Аталарих. И снова Цетегусу почудилась насмешка в его голосе. – Добилась ли мудрая дочь Теодорика Великого, так усердно ищущая расположения римлян, своей цели?.. Любят ли твои латиняне моих готов?

– Государь… Сердце человеческое – потемки. Я не сердцевед да и, по правде сказать, не интересуюсь чувствами моих подчиненных. Префект Рима отвечает за порядок и спокойствие Вечного города, а не за мысли или чувства римской черни.

– Совершенно верно, префект. Ты отвечаешь только за спокойствие Рима и за безопасность готов, живущих в нем. Потому-то я и вызвал тебя, желая спросить: все ли обстоит благополучно в городе, вверенном тебе моей мудрой матушкой? Нет ли тайного недовольства, которое мы могли бы превратить в довольство, или жалоб, требующих удовлетворения? Не ропщут ли римляне на непомерную тяжесть налогов? Одним словом, нет ли в Риме чего-либо особенного, о чем бы ты должен был немедленно доложить нам?