Текст книги "Битва за Рим"

– Молодец… – крикнул ему Массурий, забывая о своем закладе. – А все же это его не спасет… Смотри, Цетегус… Вот тут стоят пять человек с копьями… Этих ему не разбросать ногами, как тех, безоружных…

– А вот посмотрим, – ответил я… И не успел еще я договорить это, как три копья полетело навстречу беглецу. Он извернулся со змеиной ловкостью, проскользнув между остриями. Остальные два невольника кинулись на него, направляя свои копья прямо на грудь юноши. Но тот внезапно подпрыгнул, взвился, как пантера, и перескочил через копья, упал к моим ногам, посреди расступившейся перед ним толпы. Раздались восторженные крики… Толпа, очевидно, желала помочь несчастному, но сзади уже подбегали новые преследователи.

– Ты выиграл, Цетегус, – с оттенком досады произнес Массурий. – Но бегуну от этого не легче… Не уйти ему от мурен…

Я взглянул на беднягу… Он был покрыт пылью, потом, кровь сочилась из нескольких легких царапин, но в глазах его не было и следа робости… Это понравилось мне, и я решил спасти несчастного…

– Да, господин… – восторженно вскрикнул Сифакс, на подвижном лице которого можно было прочесть чувства, вызываемые рассказом Цетегуса. – Да, господин, ты пожалел бедного невольника и заговорил с ним на его родном языке… О, как давно не слыхал я этого языка…

– Наш префект знает, по-видимому, все языки, какие существуют на земном шаре, – восторженно заметил Люциний, глядя на Цетегуса почти такими же глазами, как и благодарный невольник.

– У меня недурная память на языки, как и на местности, – скромно заметил префект. – И это было счастьем для моего Сифакса, которому я мог указать, припомнив вовремя убежище, дарованное церкви Святого Лаврентия еще Константином Великим. «Скорей туда… Там тебя не выдадут. Христианские церкви – неприкосновенное убежище…» Мне не пришлось ни повторять моих слов, ни объяснять их значение. Сифакс вскочил и с новыми силами в несколько прыжков был уже на первой ступени крыльца, но тут до него долетел большой камень и свалил его на пол, на каменные плиты. В ту же минуту старый негр, успевший протиснуться сквозь толпу, сдерживающую погоню, кинулся на него и схватил лежащего за плечи. Но раненый Сифакс вывернулся и исчез в дверях церкви под восторженные крики толпы…

– Да, Цетегус дважды выиграл свой заклад, – добродушно заметил Массурий. – В ту минуту даже я не пожалел об этом.

– Я-то выиграл, а наш беглец все же проиграл… Я совсем позабыл, что Кальпурний пользуется особым расположением нашего духовенства. И хотя наш общий друг, Сильверий, весьма заботливо охраняет неприкосновенность прав церкви, но так как дело шло о закоренелом язычнике, сохраняющем при себе своего идола, то ему и предложено было или креститься и убить своего змея, или же отправиться обратно к Кальпурнию, в пруд, к муренам… Всего одни сутки были даны бедняге на размышление… Впрочем, Сифакс размышлял недолго. Он выбрал, конечно, смерть… Но тут судьба привела меня вторично к нему на помощь. Зная пристрастие Кальпурния к золоту, мне нетрудно было купить у него жажду мести и этого молодца в придачу…

– И ты сделал хорошее дело, – сказал Каллистрат, протягивая руку Цетегусу.

– И выгодное к тому же, – прибавил Массурий. – Этот раб тебе предан… Поверь моей опытности. Я умею читать в глазах невольников.

Цетегус улыбнулся.

– Да, я и сам так думаю. Мой Сифакс не продаст меня так легко… Однако не довольно ли заниматься невольником? Я вижу торжественное шествие и золотое блюдо. Очевидно, повар Каллистрата шлет нам главное чудо своего искусства. Встретим его с подобающим вниманием.

Появление шестипудовой рыбы на золотом блюде, окруженной полуаршинными речными раками и украшенной маленькой золотой короной, вызвало восклицания восторга.

– О, Каллистрат… Ты хочешь убить меня, – простонал Бальбус, предвкушая гастрономическое наслаждение. – Эта рыба стоит дороже, чем я сам, со всеми моими внутренностями…

– Скорей бери свои слова обратно, Бальбус, – закричал поэт-сатирик. – Припомни, что Катон говорил: горе стране, в которой рыба стоит дороже быка…

Общий смех встретил злую эпиграмму Пино, причем Бальбус первый подал сигнал к смеху, соглашаясь походить на быков, имеющих неоценимые для обжоры способности пережевывать съеденную пищу.

– Прочь красное вино, друзья мои… – объявил симпозиарх. – Благородная рыба должна плавать в благородном вине. Пришла пора откупоривать привезенную амфору. Как уроженец Коринфа, наш любезный амфитрион должен знать старый обычай, приказывающий каждому участнику весеннего пиршества привезти с собой что-либо особенно вкусное…

– Вроде восковых персиков моего брата, – громко смеясь, заметил Люций Люциний.

– Префект, – с удивлением произнес хозяин дома. – Ты удивительный человек… Правду говорит Люций, что ты все знаешь. Никогда не ожидал, чтобы ты вспомнил о старом обычае, почти забытом в Риме…

– Все знать никому не дано, друг Каллистрат. Но кое-что интересное мне довелось узнать во время моих путешествий. Между прочим, и существование напитка, который вы сейчас получите, друзья мои… Бьюсь об заклад, что никто из вас не только никогда не пил ничего подобного, но даже и не сможет угадать, откуда это вино и как оно называется.

– Ого-ого – протестовал Пино. – Наш Бальбус знает всякую снедь и всякие пития. Посвятив свою жизнь изучению гастрономии, он обязан узнавать каждое блюдо и каждый напиток. Это единственное право на существование нашего обжоры.

– Пусть он угадает хотя бы только название моего вина, или его родину и я поднесу ему амфору подобно той, которую вносят мои невольники.

Действительно, два сильных негра не без труда тащили за ручки громадную амфору из черного гранита, странной и, очевидно, старинной формы, почти в рост человека. Тяжелый сосуд был заботливо залит гипсом до половины горлышка: стенки же его были испещрены иероглифами.

– Клянусь Прозерпиной, – заорал Бальбус, заранее облизываясь, – эта черномазая девица появилась прямо из царства теней.

– Не бойся черного сосуда, друг Бальбус… Душа у него белая, в чем ты сейчас убедишься… Сифакс, исполняй свою обязанность.

Молодой невольник искусно сбил гипсовую корку серебряным молоточком, затем бронзовыми щипцами вытащил пробку, сделанную из пальмовых волокон, и, наконец, осторожно наклонил амфору и выплеснул из нее слой масла, преграждавшего доступ воздуха. Теперь только наполнил он кубки, выточенные из цельных кусков янтаря и выбранные Цетегусом для таинственного напитка.

С любопытством поднесли присутствующие свои кубки к губам. Едва только густое желтоватое вино наполнило сосуды, как дивное благоухание распространилось по всей комнате.

– Божественный напиток, – вскрикнул Бальбус. – Цетегус, признайся, не у царицы ли подземного царства, Прозерпины, похитил ты его?

– Об этом вине я не имею понятия, – произнес Каллистрат, отпив маленький глоток, как подобает знатоку и ценителю.

– И я… И я… – в один голос подтвердили братья Люциний.

– Я тоже, – заметил Пино. – Но мне и не интересно знать источник моего наслаждения. Несравненно важней использовать его до конца… этой маленькой амфоры.

– Берегись, Пино, – произнес Массурий, осторожно допивающий свой кубок. – Этот напиток – что-то вроде жидкого огня… После двух кубков ты запоешь не хуже Анакреона.

– Цетегус… Друг и благодетель. Признайся, откуда ты достал этот божественный напиток? – восторженно вскрикнул Бальбус, протягивая Сифаксу опорожненный кубок. – Для меня он загадка, но загадка вкуснейшая…

– Итак, никто из вас не знает этого вина? – спросил префект, улыбаясь успеху своего сюрприза.

– Никто, – сознался Каллистрат. – Разве ты, Фурий Агалла? – обратился он к своему соседу слева. – Ты мореплаватель, изъездивший весь мир, быть может, и встречал где-либо источник этого дивного напитка.

– Да. Я знаю это вино, – коротко и решительно ответил молчавший до сих пор тридцатипятилетний брюнет с оригинальным светлокоричневым цветом лица, глубоко впавшими огненными глазами и короткой курчавой черной бородкой, обстриженной по-восточному. Одет он был чрезвычайно просто, в белую тунику азиатского покроя, и только громадная ценность изумрудной пряжки, придерживавшей белый шелковый плащ, говорила о его богатстве.

Каллистрат громко рассмеялся.

– Я так и знал… Два великих путешественника встретились у меня сегодня, и ничего нет мудреного в том, что им известны одни и те же тайны… Но, Цетегус, прости меня… Называя тебе имена моих гостей, я, кажется, позабыл, что ты и Фурий Агалла не знаете друг друга?

– Я знаю префекта Рима, – все так же коротко ответил молчаливый собеседник, с легким акцентом, выдающим чужеземца.

Цетегус внимательно взглянул на этого человека, в чертах которого было что-то особенное. Его нельзя было спутать с другими. И Цетегусу, понимающему людей, захотелось иметь своим союзником и почитателем этого молчаливого иностранца. Он обещал себе быть с ним особенно любезным.

– Признаюсь, ты удивил меня, Фурий Агалла… Я не ожидал, чтобы кто-либо из римлян мог выиграть у меня этот заклад.

Каллистрат снова засмеялся.

– А я сейчас поясню тебе причину твоей ошибки, Цетегус… Во-первых, ты принял моего друга за римлянина, а во-вторых, за обыкновенного человека. Он же, во-первых, принадлежит к таинственной породе людей, населяющих никому не ведомый остров Корсику, где столько же огнедышащих гор, как и огнедышащих людей, из коих первым имею честь тебе представить моего соседа… Во-вторых, Фурий Агалла не чета нам, смирным и оседлым людям, считающим великим подвигом путешествие из Коринфа в Рим или из Рима в Равенну. Друг Фурий изъездил весь свет, и чуть ли не открыл новый путь в Индию… Недаром он владелец целого флота, круглый год странствующего с товарами по всем морям Европы, Азии и Африки. Поэтому и сам Агалла появляется в Риме так же редко, случайно и кратковременно, как метеоры, низвергающиеся из неведомых заоблачных высот. Правда, у нашего метеора есть дивная вилла на берегу Тибра, но таких у него штук двести… Кажется, нет страны и города, в котором бы мой друг не обладал поместьями или дворцами, не считая сотни тысяч невольников, безмерного богатства и…

– И безмерно болтливого друга, – по обыкновению коротко перебил красивый корсиканец. – Очевидно, Каллистрат желает сделать меня смешным в твоих глазах, префект. Но я надеюсь, ты не поставишь мне в вину его преувеличения…

С очаровательной любезностью Цетегус протянул руку корсиканцу.

– Ты не из тех людей, чей авторитет определяется богатством. Твое значение другого рода… Оно написано на твоем лице, Фурий Агалла… Я рад, что узнал тебя, и охотно плачу за это удовольствие таким пустяком, как амфора вина.

– Я протестую, – крикнул Бальбус, разобравший только последние слова. – Доброе вино никакой не пустяк, такое же, как этот нектар, положительно бесценно…

– Позвольте, однако, друзья мои, – заметил Пино. – Если Фурий Агалла знает название этого вина, этого таинственного нектара, то он должен сообщить нам, откуда его можно получить.

– Нет, друг Пино, – отозвался Цетегус. – Твоя надежда неисполнима. Если этот благородный корсиканец в самом деле пил это вино, то, конечно, в том же погребе, что и я…

– …Ты, – докончил Агалла равнодушно. – Ибо другого нет и быть не может.

– Пощадите, друзья мои… довольно загадок. Сжальтесь над нашим любопытством, – взмолился Бальбус. – Нам, простым смертным, до смерти хотелось бы знать, что это за таинственное вино, которое продается в единственном только погребе…

– Где его все же нельзя купить, – перебил Агалла. – Это священное египетское вино, которое употреблялось исключительно только в храмах Изиды в дни, посвященные этой богине.

– Фурий издевается над нами, – сказал, пожимая плечами, торговец невольниками. – Изида, Осирис и все прочие божества Древнего Египта давно распроданы за ненадобностью…

– Ошибаешься, Массурий, – возразил Цетегус. – Несмотря на торжество христианства, среди египтян все еще существуют люди, особенно женщины, не отказавшиеся от своей древней религии и продолжающие служить Осирису и Изиде, тайно, конечно… Спасаясь от преследований христианских священников, жрецы Изиды прячутся в подземелья, которыми изрезаны недра египетской земли. В одном из этих подземелий, скрытом под пирамидой Хеопса, находится, между прочим, и обширный склад вина, опьянявшего поклонниц Изиды во время торжественных жертвоприношений. Главная жрица одна имеет ключ от этого склада, и тайну эту она передает только перед смертью своей дочери или преемнице. В бытность мою в Египте случай свел меня с этой жрицей. Она была молода и красива, хотя и напоминала пантеру пустыни или, вернее, дикую кошку. Мне все же удалось приручить ее настолько, что она показала мне таинственный погреб и даже подарила на прощанье пять амфор священного вина. Одну из них только что раскупорили. Вторую же я пришлю завтра нашему другу Фурию.

– Мне совестно лишать тебя подобной редкости, префект… Ты был счастливее меня. Я тоже знал жрицу Изиды, быть может, дочь твоей «пантеры». Но моя Смерда хоть и не раз угощала меня священным напитком в подземном складе, но в качестве прощального дара я получил от нее только вот это воспоминание…

Корсиканец слегка отвернул ворот своей туники и показал большой рубец на шее.

– Узнаю следы египетского жертвенного ножа, – улыбаясь, пояснил Цетегус. – О причине не спрашиваю… Я знаю по опыту бешеную ревность египетских пантер Изиды… И твою Смерду я знал, друг Фурий. И даже довольно близко… Когда я посещал ее мать, твоя возлюбленная носила еще детские рубашонки… Вот когда замечаешь, как бежит время и подкрадывается старость…

– Ты – старик?.. – с искренним негодованием запротестовал Марк Люциний. – Ты, патриций?.. Не греши. Ты моложе всех нас, и я охотно променял бы на твою мужественную красоту и силу свою двадцатилетнюю… незначительность.

– В двадцать лет все впереди, друг Люциний. Но не в наши годы, верней – в мои, – поправился Цетегус. – Я ведь старше всех вас, не исключая уроженца таинственной Корсики, за здоровье которого подымаю этот кубок египетского вина, будящего в нас обоих приятные воспоминания…

Фурий Агалла поднял свой кубок и, поклонившись в сторону Цетегуса, любезно произнес:

– Твое здоровье, префект… Желаю тебе еще долгие годы сохранять ту молодость тела, духа и ума, которой справедливо завидуют наши юноши.

Оба путешественника осушили кубки и пожали друг другу руки, но в душе каждого шевельнулось неприязненное чувство. И тот и другой были недовольны тем, что тайна египетских подземелий оказалась известна не исключительно ему одному.

Под влиянием таинственного напитка разговор оживился и скоро перешел на женщин, излюбленную тему каждого мужского собрания. И тут Цетегус выказал себя не только любителем, но и знатоком. С редким остроумием и веселостью рассказал он несколько приключений из своей жизни и положительно очаровал молодежь. Только красивый корсиканец оставался холоден и сдержан, к крайней досаде префекта, не знающего, чему приписать эту сдержанность, как бы отклоняющую всякое сближение.

Но ему некогда было задумываться над этой загадкой, так как остальное общество осыпало его любезностями, общество, восхищенное волшебной переменой, происшедшей в сановнике, считавшемся суровым и холодным даже для близких ему людей.

– Скажи мне, – внезапно обратился к нему Каллистрат. – Скажи мне, все видевший и все испытавший Одиссей, обнимавший черных эфиопок, желтых египтянок, розовых гречанок и белых римлянок, – скажи, случалось ли тебе целовать златокудрую германку?

– Нет… – ответил Цетегус, допивая кубок египетского вина. – По правде сказать, я избегал этих желтоволосых кукол. Они слишком скучны со своей нелепой добродетелью.

– Нет, патриций… В этом случае не могу с тобой согласиться. Мне самому пришлось недавно видеть красавицу-германку, по которой я целый месяц сходил с ума. Да, пожалуй, и теперь еще…

Громкие возгласы недоверия и недоумения прервали говорившего на полуслове.

– Как, ты, соотечественник Лаисы и Аспазии, ты, поклонник эллинской красоты и эллинского искусства, ты мог увлечься варваркой? Быть не может, друг Каллистрат. Это было бы настоящим безумием.

– Да ведь любовь – не что иное, как потеря рассудка, блаженное безумие, – заметил Цетегус.

– Ты прав, патриций… Моя влюбленность действительно походила на сумасшествие… Так внезапно и так сильно охватило меня это чувство…

– Рассказывай, Каллистрат… Кайся, в наказание за измену прекрасным гречанкам и римлянкам… Не правда ли, симпозиарх, – обратился Пино к Цетегусу, – наш амфитрион должен поведать нам историю своей любовной интриги.

– Ты слышал общее желание, Каллистрат? Я присоединяюсь к нему и прошу о том же… Конечно, только в том случае, если твоя честь не обязывает тебя к молчанию.

– Нисколько, друг Цетегус… По правде сказать, я играл столь плачевную роль в этой истории, что мне нечем похвалиться. Но раз вы все желаете знать, каким глупцом выказывал себя Каллистрат из Коринфа, то, пожалуй, я готов рассказать вам историю о моей встрече с прекрасной готкой…

– Желаем… Требуем… Просим… Приказываем… – наперебой раздались голоса.

Каллистрат приподнялся на своем ложе и, подвинув выше мягкое изголовье, откинул назад надушенную голову, в венке из гиацинтов, и начал свое повествование.

– Это было немногим больше месяца тому назад… Уже вечерело, когда я возвращался из гимнастического зала, построенного императором Адрианом. Подходя к дому, я издали уже увидел у моих дверей кучку народа. Это меня удивило… Как вам известно, моя улица довольно пустынная… Никаких гуляний на ней не бывает… Именно за это я и выбрал ее для своего жилища, любя уединение и простор.

– Чтобы не так заметны были прекрасные посетительницы, навещающие его…

Общий смех приветствовал это замечание корсиканца, сделанное обычным тоном.

Но Каллистрат не обратил внимания на шпильку своего приятеля. Он весь был погружен в воспоминания и продолжал свой рассказ, все более воодушевляясь:

– Удивленный необычайным сборищем перед моими окнами, я ускорил шаги и успел разглядеть богатые женские носилки, стоящие на земле и окруженные двумя десятками вооруженных невольников из военнопленных гепидов. Тяжелые шелковые занавеси с серебряной широкой бахромой и кистями, закрывающие внутренность носилок, были отдернуты, так что я мог видеть голубые бархатные подушки сиденья. Очевидно, владелица носилок только что покинула их, и свита ожидала возвращения своей госпожи. Я уже собирался спросить у старика, кажущегося надсмотрщиком или управляющим, – он один держал под уздцы кровного вороного коня, – о том, кому принадлежат носилки и чего они здесь ожидают. Но в эту минуту взгляд мой упал на двух женщин, стоявших у самых дверей моего дома, подняв голову, как бы стараясь заглянуть в окна. Это были владелицы роскошных носилок. Одна из них была, очевидно, невольницей. Другая же, по наряду, принадлежала к аристократии…

– Варварской… – презрительно вставил Люций.

– Друг Люций, когда ты доживешь до моих лет, то перестанешь разбирать национальность красивых женщин, – наставительным тоном заметил торговец невольниками. – Незнакомка же была очевидно красива, иначе Каллистрат не увлекся бы ею. – Тогда я еще не мог быть уверен, так как она была закутана в белое шелковое покрывало так старательно, что нельзя было увидеть даже кончика ее носа. Даже волосы ее скрывал широкий голубой плащ такого фасона, какой носят готские женщины. Только с одной стороны из-под покрывала выбилось два-три локона золотисто-красного цвета, такого необычайного и яркого, какой встречается только у германок. Завидев меня, обе женщины поспешно отошли от дома, направляясь к носилкам. И тут я заметил стройность и грациозность фигуры, которых не могли скрыть никакие плащи и покрывала.

На другой день, позавтракав, я прогуливался по моему саду, рассеянно глядя сквозь решетку на улицу. Как вдруг вижу вчерашние носилки… На этот раз их сопровождали всего два невольника гепида и вчерашний старик, все трое верхом на великолепных конях. Не успел я дойти до калитки, как мне навстречу бежит мой старый привратник… «Господин, с тобой желает переговорить какая-то женщина. Хоть она и закутана в покрывало, но по голосу и фигуре кажется мне молодой и красивой… Зная твой вкус, господин, я провел незнакомку в библиотеку, сказал, что сейчас узнаю, дома ли ты или нет… Если ты желаешь ее видеть, то…» Конечно, я не дал договорить своему невольнику и пожелал увидеть незнакомку. Быстрыми шагами направился я к дому в приятной надежде увидеть мою красавицу готку… Но представьте себе мое разочарование… Вместо госпожи мне навстречу встала служанка… Смазливая девчонка, лет пятнадцати, родом из Карфагена или Египта. По цвету кожи, черным глазам, и даже по манерам она могла бы быть сестрой твоему Сифаксу, Цетегус. И при этом настоящий бесенок по хитрости и изворотливости. «Что тебе от меня надо?» – спрашиваю я не особенно любезно. Она ни мало не смутилась, только улыбнулась так, что белые зубы сверкнули… «Плохо же ты принимаешь вестницу удачи, благородный коринфянин». Эти слова снова возбудили во мне надежду, и я уже совсем иным тоном повторил мой вопрос. При этом я позволил себе довольно выразительный жест по старому правилу: мечтаешь о госпоже, ухаживай за наперсницей… Но бронзовый бесенок с ловкостью выскользнул из моих рук и отвечал мне смехом: «Ты ошибаешься, господин, предполагая во мне вестницу богини любви, Афродиты… Я пришла к тебе под покровительством других богов, раздающего золото Плутона и Меркурия, бога торговли». Вероятно, я скорчил довольно глупую гримасу, так как мой бронзовый бесенок громко расхохотался и принялся пояснять мне свои загадочные слова. Оказалось, что моя прелестная незнакомка большая любительница искусств вообще, а скульптуры в особенности. Вчера, проезжая мимо моего дома, она обратила внимание на голову бога войны, украшающую в числе прочих среднюю террасу. Это произведение искусства так понравилось ей, что она просит меня продать его и предлагает тысячу золотых монет.

– Хорошая цена, – заметил Массурий. – Хотя, если этот бюст работы Праксителя…

– Какое там… Это современная работа, стоившая мне в десять раз дешевле. Да и не в цене дело… При других условиях я бы, конечно, не отказал в такой пустой просьбе женщине, но на этот раз я был раздосадован не на шутку… Согласитесь сами. Обидно вместо ожидаемого любовного приключения получить иное предложение… Я ответил довольно нелюбезно, что статуями не торгую… Моя странная гостья стала набавлять цену и дошла до десяти тысяч золотых за бюст, в сущности, ничем не замечательный.

– И ты устоял? – спросил Пино. – Я бы сдался на половине.

– Повторяю, я был раздражен своей ошибкой и мысленно возмущался глупостью прекрасной незнакомки, влюбившейся в мраморного Марса…

– Не замечая живого Каллистрата, – докончил корсиканец.

– Что же дальше было? Рассказывай, Каллистрат… Не обращай внимания на насмешников, – сказал Массурий. – Я предчувствую, что твое приключение на этом не окончилось.

– Оно только начиналось… Моя наперсница ушла после того, как я со злобой объявил ей, что не продам бюста за десять пудов золота… Я же остался недоволен собой и всей вселенной. Сто раз в этот день называл я себя дураком… Надо было воспользоваться случаем и любезно исполнить просьбу, которая могла быть лишь предлогом к знакомству. Во всяком случае, исполнение дамской прихоти дает право на знакомство. Раздумывая обо всем этом, я готов был рвать на себе волосы и проклинать злосчастного Марса, бюст которого я тут же приказал принести к себе в кабинет и чуть не разбил его с досады…

– И ревности, – вставил неумолимый поэт.

Но, увлеченный воспоминаниями, рассказчик не обратил внимания на насмешку.

– На другое утро, – продолжал он, – наперсница снова явилась. «Благородный Каллистрат, – заговорила она, улыбаясь как-то загадочно. – Ты отказал в просьбе моей госпоже потому, что ожидал любовного приключения и негодовал на мою госпожу за свою ошибку… Сам посуди, справедливо ли это, и выслушай меня без раздражения. Моя госпожа знает тебя, как любезного человека, не способного огорчить женщину. Потому-то она прислала меня еще раз к тебе с предложением переговорить с ней о продаже бюста… Ты знаешь, женщины капризны и благодарны тому, кто исполняет их капризы. Моей госпоже хочется иметь этого бога войны. Взгляни на нее и откажись исполнить ее желание… если сможешь…» С минуту я колебался. Уверенность этой варварки показалась мне обидной… «За кого она меня принимает? – думал я. – За наивного провинциала, никогда не выезжавшего из своего захолустья и не видевшего ни одной смазливой мордочки за всю свою жизнь?.. Так я докажу ей…» Но воспоминание о прелестной ножке и красно-золотистых локонах пробудились с новой силой… Любопытство взяло верх над самолюбием, и я согласился последовать за невольницей, закрывшей покрывалом свою хитрую рожицу. Мы вышли в глухой переулок, позади моего дома. Здесь, у калитки, стояли знакомые мне носилки, но без всякой свиты. Четыре рослых негра-носильщика стояли поодаль, под надзором знакомого мне старика. Мне бросилось в глаза богатство одежды всех этих невольников. Очевидно, их госпожа была не первая встречная… Но долго раздумывать мне было некогда. Моя спутница взяла меня за руку и, подведя к носилкам, затараторила на непонятном мне языке.

– По-готски, вероятно.

– Нет, друг Люциний. Говори она по-готски, я бы понял хотя бы два-три слова. Тут же я ровно ничего не понимал, хотя юная наперсница болтала минуты две не останавливаясь. Наконец она умолкла, и заговорила ее госпожа, закутанная так же заботливо, как и всегда. Заговорила госпожа на чистом греческом языке, которому едва заметный акцент придавал какую-то особенную чарующую прелесть. Слушая этот голос, мягкий, нежный, бархатный, мне казалось, что я слышу арфу небесных жителей… «Благородный господин, – сказала она, протягивая из-под покрывала руку. О, друзья мои, что это была за ручка… Клянусь памятью Перикла, сама Пракситилевская Афродита могла бы позавидовать этой ручке, такой нежной, маленькой и белой, как лепесток розы. – Ты, уроженец прекрасной Эллады, – сказала она, – и потому должен понимать любовь к искусству… Позволь же мне надеяться, что ты уважишь просьбу, исполнение которой тебе ничего не стоит, мне же доставит огромное удовольствие…» При этом маленькая беленькая ручка раздвинула складки золототканого покрывала, и на меня глянули синие глаза… Ах, друзья мои… Много красавиц видал я на своей родине, да и здесь, в Риме… Но такого лица, такой лучезарной, победительной, волшебной красоты ни вы, ни я, ни даже ты, Цетегус, и ты, Агалла, никогда не видали… Описывать ее не стану… Как описать красоту солнечного восхода или прелесть свежераспустившейся розы. Сколько времени стоял я, глядя в дивные очи сказочной красавицы, не знаю. Быть может, одно мгновение, быть может, целый час… Очнулся я тогда только, когда жесткое покрывало наполовину закрыло зардевшееся лицо волшебницы. Но глаза ее еще глядели мне прямо в сердце… Они говорили так много, что у меня в голове все спуталось и перемешалось… Не долго думая, я побежал домой, схватил в охапку бюст Марса и ни секунды не медля вернулся к носилкам. «Вот то, что ты желала, госпожа, – сказал я ей. – Но если бы ты пожелала мою собственную голову вместо этого мраморного бога войны, клянусь, я бы своими руками отрезал ее за один взгляд твоих прекрасных глаз…»

– Хорошо сказано, хоть и бессмысленно… Но женщины любят подобные бессмыслицы, – глубокомысленно заметил Массурий.

– Что же ответила тебе незнакомка? – спросил Цетегус, слушавший особенно внимательно…

– Она сказала только два слова: «Благодарю тебя», и протянула мне руку, которую я поднес к губам с таким чувством, с каким целовал только подол платья Мадонны… Затем волшебный сон кончился… Носилки, красавица, бронзовый бесенок, пленные гепиды… все исчезло…

– И ты не знаешь, кто была эта очаровательница? – спросил Цетегус каким-то особенным голосом.

– Я предполагаю, что она готка по цвету и богатству ее волос. Они лежали на полу носилок поверх плаща, сверкая, как расплавленное червонное золото. Таких волос нет у других народов…

– У нее были синие глаза, не правда ли, друг Каллистрат, под темными бровями и длинными черными ресницами?

– Ты ее знаешь, Цетегус?.. Кто она?

– Успокойся, друг Каллистрат… Как могу я угадать имя по описанию, подходящему к тысячам готских женщин? Отчего ты не послал невольника порасторопней проследить за носилками?

– Не догадался, – сконфуженно признался Каллистрат. – Уже по этому ты можешь судить, как я был ошеломлен этой лучезарной красотой. Иногда мне кажется, что это было небесное создание, сошедшее на землю по какому-нибудь особому случаю и затем снова исчезнувшее.

– Ангелы скульптурами не интересуются, – холодно заметил корсиканец.

Цетегус задумался. В голове его носились предположения.

«Да, это могла быть она, – мысленно говорил он. – Более месяца тому назад, говорит Каллистрат… Как раз в это время она была в Риме проездом из Тарента… Но что значит эта странная прихоть. Что за бюст, которым она так заинтересовалась?»

Цетегус внезапно обратился к Каллистрату:

– Хотелось бы мне видеть произведение скульптора, возбуждающее такие страсти в красавице. Ты, кажется, сказал, что этот Арес, или Марс, классическое произведение одного из бессмертных ваятелей древности?

– О, нет… Это была современная работа некоего Ксенарха из Неаполя. Он несомненно талантливый скульптор, но все же не соперник великим светилам.

– Тем страннее прихоть твоей красавицы, – сказал Бальбус. – В первый раз слышу, чтобы женщина влюбилась в мраморного мужчину.

– Ей могла понравиться идеальная красота бюста, – на вид равнодушно заметил Цетегус, но напряженный блеск его глаз говорил о том, какое значение придавал префект своему вопросу. – Ведь современные художники редко находят живые типы для своих созданий. Человечество дурнеет с каждым столетием, и твоему Ксенарху, вероятно, пришлось создавать бюст Марса собственной фантазией.

– Ошибаешься, патриций. Именно Ксенарх, которому я заказывал несколько статуй для моего дома, рассказывал мне, что для бога войны у него под рукой есть модель, в лице какого-то гота.

– Невольника? – вставил Цетегус с чуть заветной дрожью в голосе. – Или солдата?..

– О, нет… Какого-то важного варвара. Графа… Ватихиса, или Ватахиса… Что-то в этом роде.

– Вот теперь мы знаем, почему твой Арес понравился прекрасной готке, – смеясь, решил Пино. – Она узнала соотечественника… Волчицу манит к волку, варварку – к варвару… Ты мог бы продать статую за десять тысяч и заказать копию Ксенарху за сто золотых.