Текст книги "Третий возраст. Принять и наслаждаться"

«Из всех существующих в мире множественностей, – считал Пьер Жане, – наиболее загадочная и наименее изученная – множественность временная. Предметы, даже те, которые лучше всего сохраняют свое тождество, идентичность, преобразуются уже самим фактом существования времени. <…> Нужно пытаться бороться с множественностью, поддерживать свое единство, несмотря на изменения во времени. И получается ли это у нас? Думаю, что нет. На самом деле по поводу единства личности есть много иллюзий. Мы колоссально меняемся: за юностью приходит старость, и хотя сами мы так не считаем, но мы уже не те. Все в этом мире преобразуется и меняется. Но у нас свое мнение на этот счет. Хотя время и лепит из нас другого персонажа, мы хотим оставаться теми же и поддерживаем свою целостность. Это подводит нас к новой работе: искусственному созданию единства и обособленности личности во времени. Это огромная проблема» [144, с. 219–220][76]76
  Пъер Жане (1859–1947) – французский психолог, психиатр, невропатолог, один из ведущих французских психологов первой трети XX в., создатель целостной общепсихологической теории и психотерапевтической практики. В 1890 г. Жан-Мартен Шарко создал для П. Жане при неврологическом отделении больницы Сальпетриер лабораторию, где и была сформулирована новая – психологическая – теория неврозов. П. Жане самостоятельно пришел к понятию подсознательного, однако, в отличие от 3. Фрейда, теории не создал и потом долго и бесплодно боролся за приоритет с отцом психоанализа. С начала 1980-х годов его психотерапевтическая система стала основой фазовоориентированных подходов к терапии посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Это тяжелое психическое состояние, которое возникает в результате единичной или повторяющихся психотравмирующих ситуаций, как, например, участие в военных действиях, тяжелая физическая травма, сексуальное насилие либо угроза смерти. При ПТСР группа характерных симптомов, таких как психопатологические переживания, избегание либо выпадение памяти о травмирующих событиях и высокий уровень тревожности, сохраняется на протяжении более месяца после психологической травмы.


[Закрыть].

 
«Постоянного нет во вселенной,
Все в ней течет – и зыбок любой образуемый облик.
Время само утекает всегда в постоянном движении,
Уподобляясь реке; ни реке, ни летучему часу
Остановиться нельзя. Как волна на волну набегает,
Гонит волну пред собой, нагоняема сзади волною, —
Так же бегут и часы, вослед возникая друг другу,
Новые вечно, затем что бывшее раньше пропало,
Сущего не было, – все обновляются вечно мгновенья»,
 

– заметил Овидий [266, с. 489].

Быстротечность времени ощущает и Гийом Аполлинер, о чем пишет в стихотворении 1911 г.:

 
«Мелькают дни друг другу вслед,
Как мыши времени, – и что же?
Я прожил двадцать восемь лет.
До крошки сглажен я, о Боже!»
 

[14, с. 121].

«Если посчитать годы, – писал Плиний младший Фабию Валенту, – то кажется, прошло совсем мало времени; если посмотреть, как все изменилось, можно подумать, что целый век. Такой круговорот в этом так меняющемся, не знающем покоя мире убеждает в том, что нельзя ни в чем отчаиваться и нельзя ни на что полагаться» [291, с. 76].

Об особенностях индивидуального восприятия протекания времени стихотворение Роберта Рождественского:

 
«Ах, как долго тянулось время в детстве…
Ах, как звонко тогда стучало сердце…
Мне те, кто старше двадцати,
Казались древними почти.
И все дни и ночи
Я старался очень
Поскорее подрасти.
Однажды я и эту грань перешагнул…
И на себя уже с улыбкою взглянул…
И вот живу!
И жизнь люблю!
Своих годов летящих я не тороплю…
Ах, как в 20 зари сияла кромка,
Ах, как в 20 звучали песни громко,
И тот, кто старше сорока,
Был чем-то вроде старика.
Он забыл о счастье,
Он болеет чаще,
Я жалел его слегка.
Однажды я и эту грань перешагнул…
И на себя уже с улыбкою взглянул…
И вот живу!.. И жизнь люблю!
Своих годов летящих я не тороплю…
Жаль, что стали теперь длиннее ночи…
Жаль, что стали календари короче…
Дорога кружится моя.
Со мной идут мои друзья…
Где наступит старость,
Где придет усталость,
До сих пор не знаю я!
Однажды я и эту грань перешагну
И на себя с улыбкою грустною взгляну…
И буду жить! И жизнь любить!
Свои года не стану гнать и торопить!
Не торопить…»
 

Глава 7
Мудрость как возможный атрибут пожилого возраста

Не все преклонного возраста свойства следует нам отвергать: с годами является опыт.

Овидий. Метаморфозы [266, с. 171]

Труд порождает опыт, а опыт – мудрость, она дочь опыта.

Леонардо да Винчи (цит. по: [374, с. 9])

В познавательной деятельности взрослого решающая роль принадлежит метакогнитивным (интегративным) процессам (управление своим познанием, рефлексивное отношение к себе, специфика структурной организации индивидуального опыта, ценностное регулирование познавательных процессов, ориентация на неизвестные, но возможные события, социально-психологический контекст происходящего, умение ставить вопросы, обнаруживать проблемные ситуации), «личностное знание». Мудрость взрослого означает способность иметь дело с парадоксами, диалектичность, умение согласовывать множество мнений (жить в мире полифонии), быть критичным (рефлексивным), диалогичным (мыслить ответами и вопросами)…

Огюст Роден. Мыслитель (1880–1882)

В пожилом возрасте достигает максимального развития диалогическая компетентность личности: умение устанавливать и поддерживать диалогические отношения с другим человеком, видеть и ценить его уникальность, его человеческие права, «всеобщую человечность» его глубинных переживаний [233, с. 360].

Природа запрограммировала процесс старения не только ради смены поколений, но и для создания максимально благоприятных условий для развития способностей, опирающихся на богатый личный опыт человека, его знания и социально-ценностные качества, сформированные годами жизни: умеренность, милосердие, открытость. Природа, имея в виду интересы рода, сопроводила программу старения программной возможностью ее компенсации, создав механизмы пробуждения определенных способностей, привязанных к этому периоду жизни. В пожилом возрасте проявляются умения, направленные на интересы рода, а не индивида [72, с. 137]. Этот возраст отличают особое предназначение, специфическая роль в системе жизненного цикла человека: именно старость очерчивает общую перспективу развития личности, обеспечивает связь времен и поколений. Только с позиции старости можно глубоко понять и объяснить жизнь как целое, ее сущность и смысл, ее обязательства перед предшествующими и следующими поколениями [141, с. 393].

Аристотель утверждал: «Мудрость – это самая точная из наук. А значит, должно быть так, что мудрец не только знает [следствия] из принципов, но и обладает истинным [знанием самих] принципов (ре tas arkhas aletheyein). Мудрость, следовательно, будет умом и наукой, словно бы заглавной наукой о том, что всего ценнее. <…> Мудрость – это и научное знание, и постижение умом вещей, по природе наиболее ценных» [21, с. 179]. В начале XIX в. Вильгельм фон Гумбольдт – один из главных архитекторов современной системы образования – сказал, что цель существования – «перегонка сколь можно более обширного опыта жизни в мудрость» (цит. по: [415, с. 281]).

Франсуа Рабле напоминает нам старое латинское выражение: «Sedendo et quiescendo fit anima prudens – в тишине и покое душа обретает мудрость» [315, с. 428]. Старость относится к числу полисемичных, многозначных понятий. Это означает, что человечество на разных этапах своего развития вновь и вновь пыталось постичь феномен утраты и обретения, оскудения плоти и расцвета духа, рождения и смерти, начала и конца, запечатленных в человеческом развитии, но делало это часто с самых противоположных позиций. Главное общее заключение в этом процессе самонаблюдения и самоидентификации человека состояло в том, что старость естественна, что она является наградой за правильно прожитую долгую жизнь, альтернативой противоестественности ухода из жизни молодых, не достигших старости людей. Осознание надындивидуальной, высшей сущности старости как грани между жизнью и смертью, а следовательно, воплощение великой тайны земного бытия отличает базисный архетип первобытной культуры, включающий образ старца-мудреца. Старость выступает как атрибут человеческой онтологии, органическая часть модели мира [399, с. 152–153].

Благополучная старость – понятие комплексное. Оно заключает в себе не только поддержание физического существования пожилого человека, его социальную адаптацию, но и психологическое здоровье, неотъемлемая составляющая которого – чувство контроля над собственной жизнью, в том числе и над прожитой (не будем лукавить: для старика это основная часть). Путь к старости осознается большинством людей как путь утрат, а не приобретений. Снижение активности, продиктованное возрастающими физическими ограничениями, воспринимается как нечто фатальное, не поддающееся контролю и коррекции. И все же существует приобретаемая в старости добродетель, которая признается всеми. Это завоевание старости – мудрость[77]77
  С развитием склероза как-то само собой забывается все плохое. Постепенно теряя зубы, понимаешь, что еда – не главное в жизни. Когда смотришь на старушек, от которых когда-то был без ума, осознаешь, что не следует зацикливаться на женщинах. Боли в суставах приводят к пониманию, что нет в жизни причин бегать и суетиться. А прогрессирующая потеря слуха все чаще заставляет помалкивать. Вот так с возрастом и приходит то, что окружающие называют мудростью (http://fit4brain.com/10583).


[Закрыть]. С мудростью и опытом связаны новые социальные роли, которые способен принять человек «третьего возраста», примиряющие его с жизнью и надвигающейся смертью. Это роли консультанта, доверенного лица, добровольца в делах благотворительности, историка (пожилой человек может рассказать о многих событиях как живой свидетель), хранителя традиций семьи [264, с. 221–222].

Рассматривая старость как возраст развития, можно предположить, что ведущей деятельностью на этом этапе являются структуризация и передача опыта[78]78
  «Опыт – это не то, что происходит с человеком, а то, что делает человек с тем, что с ним происходит», – определяет Олдос Хаксли (цит. по: [222, с. 155]).


[Закрыть]. Другими словами, позитивная эволюция в старости возможна в том случае, если пожилой человек сможет реализовать накопленный опыт в значимом для других деле и при этом вложить в это частицу своей индивидуальности, своей души. Тиражирование своего опыта, плодов своей жизненной мудрости делает пожилого человека значимым для общества и тем самым обеспечивает сохранность и его связей с ним, и самого чувства социальной причастности. Спектр таких социально значимых видов деятельности может быть самым широким: продолжение профессиональной деятельности, писание мемуаров, воспитание внуков и учеников, преподавание и многие другие дела, к которым всегда тянулась душа. Главное при этом – момент творчества, что позволяет не только повысить качество жизни, но и увеличить ее продолжительность. Именно этот вид ведущей деятельности обеспечивает в старости внутреннюю интегрированность, необходимые социальные связи, отвлекает от навязчивых мыслей о здоровье, укрепляет чувство собственного достоинства, позволяет поддерживать преимущественно хорошие и теплые отношения с окружающими [141, с. 405].

Советский геронтолог И. Давыдовский, автор одного из наиболее интересных исследований старости, поражающих охватом материала и философским уровнем осмысления современных проблем геронтологии, писал: «Опыт и мудрость всегда были функцией времени. Они остаются привилегией зрелых и пожилых. Для геронтологии как науки не так важно “прибавить годы к жизни”; важнее “прибавить жизнь к годам”. <…> Думается, что нет никаких оснований недооценивать значение опыта и мудрости в современной жизни. Их не может заменить никакая высокая “информированность”, как никакие уставы и циркуляры, методические рекомендации не способны заменить живую человеческую личность во всех сферах общественной и производственной жизни. Индивидуальный опыт старых работников, не утративших работоспособности, не может заменить никакая литература, никакие учебные пособия. Индивидуальный опыт – это не просто память о прошлом, это умение быстро ориентироваться в настоящем, используя свой и чужой, фактически неповторимый опыт и знания. Но даже если мы возьмем предельный вариант и согласимся с тем, что опыт можно обобщить, знания можно усвоить, навыкам обучить, то значение мудрости как особого психологического новообразования старости недооценивать никак нельзя. Мудрость как определенное состояние духа, смысл которого в установлении связи и преемственности поколений, освобождении истории от случайности и суетности обыденной жизни, взгляд в прошлое, настоящее и будущее одновременно, возводящий старика в ранг философа жизни, – это качество делает старость в современном мире уникальной по общественной и исторической значимости, гуманной по своему предназначению и направленности» (цит. по: [374, с. 9–10]).

«Коэффициент интеллекта (IQ), – подчеркивает А. Маслоу, – не имеет ничего общего с мудростью; это технологическая концепция в чистом виде. <…> Вряд ли концепция высокого коэффициента интеллекта сама по себе может быть вредной. Проблема состоит в том, что психология, которая ограничивает себя рамками концепции IQ, в результате пренебрегает гораздо более важными явлениями, такими как мудрость, знания, инсайт, понимание, здравый смысл, рассудительность. Конечно, с технологической точки зрения IQ выглядит более предпочтительно, но гуманистов эта концепция крайне раздражает» [227, с. 236].

«И подобно тому как юности дано то, благодаря чему она может достигнуть совершенства и законченного развития, – определяет Данте, – точно так же зрелости дано совершенство, а старости – законченное развитие, чтобы сладость ее плодов приносила пользу как ей самой, так и другим. <…> Итак, после собственного совершенства, которое приобретается в зрелом возрасте, должно появиться и то совершенство, которое озаряет не только самого себя, но и других; и совершенство это должно раскрыть человека как некую розу, которая больше не может оставаться закрытой и чье благоухание, зародившееся в ее недрах, должно разлиться; и это должно наступить в третьем возрасте, который мы сейчас разбираем. Итак, старику надлежит быть осторожным, то есть мудрым, а для этого требуется хорошая память, хорошее знание настоящего и умение предвидеть будущее. <…> Старому человеку пристало также быть справедливым, чтобы его суждения и его авторитет служили светочем и законом для других. А так как древним философам казалось, что добродетель, а именно справедливость, в старости совершенна, они и поручали управление государством тем, кто этого возраста достиг; потому совет правителей и назывался сенатом, то есть советом старейшин. О, несчастная, несчастная моя родина! Какое сострадание к тебе сжимает мне сердце всякий раз, как я читаю, всякий раз, как я пишу что-либо относящееся к государственному управлению! <…> В годы старости подобает также быть щедрым, ибо именно в этом возрасте легче всего быть таковым и никогда нельзя воздать должного щедрости так, как в этом возрасте. <…> Старости подобает также быть благожелательной, рассуждать о хорошем и охотно выслушивать хорошее: ведь хорошо бывает рассуждать о хорошем тогда, когда слушаешь хорошее. Возраст же этот придает человеку авторитетный вид, и кажется, что к старому человеку прислушиваются больше, чем к людям в любом другом, более раннем возрасте, и что он благодаря долгому жизненному опыту должен знать больше хороших и занятных рассказов» [123, с. 395–398].

В современном обществе старение все больше осознается как проблема, и ее обсуждение отражено в ряде циркулирующих в культуре имплицитных метафор. Старение рассматривается обществом как болезнь, однако ему могут быть атрибутированы и другие признаки, например мудрость традиционно представляет прогрессивный аспект изменений зрелости. Концепт мудрости подтверждает, что метафора спуска с холма не универсальна для описания всех процессов старения на биологическом, психологическом и социальном уровнях организации человеческого существа. <…> Это видение основано на аксиоме развития, которая гласит, что вариативность повышается со временем, или, другими словами, уникальность человека возрастает с течением жизни. Происходит все нарастающая индивидуация [264, с. 219–220].

В несколько витиеватой манере и с непривычной для нас стилистикой говорил о мудрости в 1866 г. немецкий философ-спиритуалист, врач, психолог и естествоиспытатель Герман Лотце (1817–1881): «Темпераменты, природные способности, перестановка всего заднего плана душевной нашей жизни, неразлучная с последовательным ходом разных возрастов, половое различие, народный пошиб нашей восприимчивости и живоподвижности – все это ведь естественные же определения, от которых развитие наше уклониться не в силах. <…> Множество представлений, одновременно идущих в сознании, быстрота их смены, живость, с какою мысли предпочтительно распространяются в одном направлении или равномерно во многих и, затрагивая прежние впечатления, вызывают себе то более обильный, то более скудный гармонический подпев; точность, с какою неизменно сохраняются прошлые впечатления, или быстрое слияние их в мутную неопределенность общих состояний; постоянство, с каким, среди всех этих перемен, удерживается заинтересовавшая нас идея, или та легкость, с какою участие и внимательность мигом переходят от первоначального своего предмета к множеству оттесняющих его побочных обстоятельств; величина чувства, возбуждаемая впечатлениями вообще, и особенная его устойчивость или та мимолетность, с какою исчезает оно в одно мгновение; скоп или напор душевных стремлений вкруг немногих точек, продолжительно их занимающих, или наклонность тотчас перейти от одной задачи к другой; различные степени влечения выразить свои внутренние состояния движениями, жестами, словами – все это такие явления, которые одинаково входят в широкую область темпераментов» [212, с. 292–294]. Рассматривая далее различные человеческие темпераменты, Г. Лотце писал: «Может показаться странным, если я вздумаю утверждать, что для преклонных лет флегматический темперамент является не только естественным настроением, но вместе и поправкой односторонностей холерического темперамента. <…> Подобно всякому покою, равновесие души – знаменательное явление, и ценность его определяется величиной дремлющих в нем напряженных сил. Мы жалеем о бесчувственности, которую ничто не трогает, потому что нет в ней ни к чему ни понятия, ни участия; но все мы ищем того мира, который ничем без меры не возмущается, потому что для него ничто уже вполне не ново, который переиспытывал все чувства, но давно отнял у страстного участия случайную силу мгновенной энергии и привел его в ту именно меру, какая подобает ему в ряду человеческих интересов по внимательнейшем их рассмотрении; который, наконец, не спешит уже делить пыл рьяного стремления, научась заранее тому, что судьбы жизни слишком изменчивы, а поприще человеческой деятельности слишком коротко, и что поэтому нельзя придавать безусловной цены какому бы то ни было делу исключительно, да и ни одному из наших дел вообще. Мы только чаем этого настроения как естественного темперамента старости и отнюдь не можем сказать, чтобы оно достигалось у всех и везде; но мы видим, с другой стороны, что при особенно благоприятной духовной организации бывают иногда избранные души, которым это равновесие присуще в течение целой их жизни. С благодушной и всегда свежей восприимчивостью обнимают они и великое, и всякую малость; ни один элемент чувства не минует их безвпечатлительно, но ни один и не завлечет в перепутанный лабиринт какого-нибудь одностороннего настроения; с ясным взглядом на вещи, осторожно-терпеливой рукой орудуют они в тиши средствами для достижения неуклонно преследуемой цели, орудуют без той рьяной суровости, которая не в силах потерпеть, чтобы когда-нибудь прерывали ее дело, и без надменного пренебрежения ко всем иным путям, сродного характеру, знакомому только со своей собственной дорогой» [212, с. 305–307].

На поздних этапах взрослой жизни человек сталкивается с конфликтом между целостностью Эго и отчаянием. После всех триумфов и разочарований возникает новая любовь к самому себе как части мирового порядка, укорененного в духовных глубинах. Конечная добродетель – мудрость, которая укрепляет мужество, развивает старые представления о целостности и вдохновляет детей бесстрашием перед смертью [385, с. 208].

«Объективно признавая равноценность всевозможных жизненных идеалов, человек, обладающий целостностью характера, – утверждает Э. Эриксон, – всегда готов бороться за свое право на существование против любой – экономической или физической – угрозы. Это происходит потому, что каждая личность определяется уникальным совпадением по времени индивидуального жизненного цикла и определенной исторической эпохи; поэтому для данной личности целостность всего человечества начинается и кончается с его конкретных установок. Клинические и антропологические наблюдения однозначно свидетельствуют о том, что в случае недостатка или отсутствия целостности развиваются чувства отвращения и отчаяния; ни судьба, ни смерть в данной ситуации не воспринимаются как естественные ограничители жизни. Отчаяние порождается порочным чувством невозможности “начать жизнь сначала” в поисках какой-то новой целостности, в то время как до самой смерти человек может, так или иначе, изменять самого себя. Отчаяние такого рода часто прячется за маской отвращения, мизантропии, хронического недовольства и презрения по отношению к определенным людям или взглядам – словом, того, что при отсутствии какой-либо позитивной и конструктивной альтернативы свидетельствует лишь о презрении и отвращении к себе. Физической дряхлости предшествует пожилой возраст, способный придать целостности человеческого характера тот заключительный опыт, который позволяет по-новому охватить взглядом всю перспективу жизненного цикла. Устойчивость здесь принимает форму несколько отрешенного и все же активного взаимодействия с жизнью, граничащей со смертью. Именно такая устойчивость и зовется мудростью, сочетающей изначальную человеческую “разумность” с накопленными знаниями, зрелыми суждениями и способность к пониманию. Не каждому дано узнать истинную мудрость. Большинство довольствуется существующей традицией. Но к концу данного периода (и, в конечном счете, жизни) человек должен сказать последнее слово, решить последнюю – предельную – задачу, а для этого ему необходимо “выйти” за пределы своей идентичности, “превзойти” свою “единственную” трагическую или трагикомическую судьбу и “влиться” в череду поколений. Все величайшие философские и религиозные системы, имеющие дело с предельными человеческими состояниями, тем не менее, всегда соотносятся с культурой и цивилизацией. В поисках трансцендентности, “умаляясь” и отрекаясь, человечество, тем не менее, остается “в миру”. Следует добавить, что степень развития общества определяется тем содержанием, которое вкладывается им в понятие жизненного цикла, поскольку именно это содержание (или его отсутствие) должно быть заложено при воспитании последующего поколения и, следовательно, должно помочь его представителям ясно и твердо встретить свои “предельные” ситуации» [464, с. 56–58].

Вместе с тем С. Кьеркегор особо подчеркивал, «что бы одно поколение ни узнавало от другого, но то, что является подлинно свойственным человеку, ни одно поколение не узнает от предыдущего. <…> Таким образом, ни одно поколение не научилось у другого любви; ни одно поколение не сталкивается с более легкой задачей, чем предыдущее поколение; каждое поколение начинает с начальной точки, а не с какой-либо другой. <…> В этом отношении каждое поколение начинает с примитива, его задача не отличается от той, которая стояла перед любым другим из предшествующих поколений. Новое поколение также не идет дальше, за исключением тех случаев, когда предшествующее поколение перекладывает на его плечи свою задачу и вводит в заблуждение» (цит. по: [247, с. 163]).

Важной является передача своего уникального опыта жизни и ценностей, кристаллизованных в этом опыте, новому поколению. С помощью рассказывания своей биографии пожилые люди стараются обеспечить преемственность занятий (профессиональные династии), организовать «поле возможностей» для потомков, в частности, демонстрируя им, к каким ресурсам они имеют преимущественный доступ, являясь потомками старших членов семьи. Постоянно отмечается обостренное стремление людей, приближающихся к пожилому возрасту, вспоминать свое детство и юность. Этот феномен рассматривался как в литературе, так и в геронтологии. На самом деле, активизацию размышлений о прошлом вызывает не возраст как таковой, а скорее определенные характеристики этого периода жизни, например ожидание смерти, исчезновение предыдущего поколения и соответственно переориентация на последующие поколения, желание передать им в наследство ценности и знания. Поэтому зачастую жажда делиться пережитым воспринимается в негативных терминах, как знак старения, как «старческая болтовня». Расширяющийся поток воспоминаний вызывает также контраст между окружающим обществом и тем, что было известно человеку в детстве. Этот контраст усиливает сознание того, что человек жил в мире, который уже исчез. Мир прошлого неумеренно восхваляется старшим поколением, вызывая то насмешки, а то и искреннее восхищение молодежи. Невозможность передачи опыта последующим поколениям приводит к глубокой фрустрации [264, с. 64–65].

Максимилиан Волошин в стихотворении «Потомкам» (1921) высказывает опасение по поводу возможного прерывания связи между поколениями, рассказывает о тяжелейших событиях в жизни своих ровесников и сообщает о высоком их предназначении.

 
«Кто передаст потомкам нашу повесть?
Ни записи, ни мысли, ни слова
К ним не дойдут: все знаки слижет пламя
И выест кровь слепые письмена.
Но, может быть, благоговейно память
Случайный стих изустно сохранит.
Никто из вас не ведал то, что мы
Изжили до конца, вкусили полной мерой:
Свидетели великого распада,
Мы видели безумья целых рас,
Крушенья царств, косматые светила,
Прообразы Последнего Суда:
Мы пережили Илиады войн
И Апокалипсисы революций.
 
 
Мы вышли в путь в закатной славе века,
В последний час всемирной тишины,
Когда слова о зверствах и о войнах
Казались всем неповторимой сказкой.
Но мрак и брань, и мор, и трус, и глад
Застигли нас посереди дороги:
Разверзлись хляби душ и недра жизни,
И нас слизнул ночной водоворот.
Стал человек – один другому – дьявол;
Кровь – спайкой душ; борьба за жизнь – законом;
И долгом – месть.
Но мы не покорились:
Ослушники законов естества —
В себе самих укрыли наше солнце,
На дне темниц мы выносили силу
Неодолимую любви, и в пытках
Мы выучились верить и молиться
За палачей, мы поняли, что каждый
Есть пленный ангел в дьявольской личине,
В огне застенков выплавили радость
О преосуществленъи человека
И никогда не грезили прекрасней
И пламенней его последних судеб.
 
 
Далёкие потомки наши, знайте,
Что если вы живёте во вселенной,
Где каждая частица вещества
С другою слита жертвенной любовью
И человечеством преодолён
Закон необходимости и смерти,
То в этом мире есть и наша доля!»
 

[83, с. 281].

Современная европейская культура с ее твердой верой в прогресс равнодушна к мудрости дедов, почитает ее блажью и отсталостью. Расхожей истиной звучит фраза: «Дети уже потому мудрее отцов, что позже появились на свет». Так создается стена отчуждения, от которой рукой подать до болезней, брошенности и конца физического и социального [264, с. 220]. Сейчас доминирует страстное желание жить здесь и сейчас – для себя, а не для предков или потомков. Мы быстро теряем чувство исторической преемственности, принадлежности к последовательности поколений, берущей начало в прошлом и растягивающейся далеко в будущее. Эта утрата исторической преемственности действует как в обратном направлении, так и в прямом: обесценивание прошлого разрывает в восприятии связь с будущим, которое становится чем-то огромным и неизвестным, источником трепета и надежды, бесконечным полем зыбучих песков, выбраться их которых будет крайне сложно. Время воспринимается как ряд изолированных точек, а не как логическая и непрерывная цепь событий, формирующаяся под влиянием достижений прошлого, действий в настоящем и ожиданий от будущего [191, с. 118].

Свое мнение о мудрости М. Монтень формулирует следующим образом: «Мы зовем мудростью беспорядочный ворох наших причуд, наше недовольство существующими порядками. Но в действительности мы не столько освобождаемся от наших пороков, сколько меняем их на другие – и, как я думаю, худшие. Кроме глупой и жалкой спеси, нудной болтливости, несносных и непостижимых причуд, суеверий, смехотворной жажды богатств, когда пользоваться ими уже невозможно, я замечаю у стариков также зависть, несправедливость и коварную злобу. Старость налагает морщины не только на наши лица, но и еще в большей мере на наши умы, и что не видно душ – или они встречаются крайне редко – которые, старясь, не отдавали бы плесенью и кислятиной. Все в человеке идет вместе с ним в гору и под гору» [240, с. 42]. «Умный человек, – писал Конфуций, – к старости становится мудрецом, а дурак – просто старым дураком» (цит. по: [88])[79]79
  Об этом же говорит и писатель Меир Шалев: «Но, как нам всем известно, мудрость не обязательно пребывает в пожилых, как и глупость – в молодых, или наоборот. Многие старые дураки, как ни грустно, прежде были молодыми дураками» [438, с. 194].


[Закрыть]. «Мудрость не всегда приходит со старостью. Бывает, что старость приходит одна», – отмечает Михаил Жванецкий.

В этих, к сожалению, нередких случаях некоторые пожилые люди не всегда могут адекватно оценить окружающую обстановку. Интересно на эту тему высказался поэт Андрей Дементьев:

 
«Быть стариками – непростая штука,
Не все умеют стариками быть.
Дожить до старости – еще не вся наука,
Куда трудней достоинство хранить.
 
 
Не опуститься, не поддаться хвори,
Болячками другим не докучать,
Уметь остановиться в разговоре,
Поменьше наставлять и поучать.
 
 
Не требовать излишнего вниманья,
Обид, претензий к близким не копить,
До старческого не дойти брюзжанья,
Совсем не просто стариками быть.
 
 
И не давить своим авторитетом,
И опытом не слишком донимать,
У молодых свои приоритеты,
И это надо ясно понимать.
 
 
Пусть далеко не все тебе по нраву,
Но не пытайся это изменить,
И ложному не поддавайся праву
Других уму и разуму учить.
 
 
Чтоб пеною не исходить при споре,
Не жаловаться и поменьше ныть,
Занудство пресекая априори,
Совсем не просто стариками быть.
 
 
И ни к чему подсчитывать морщины,
Пытаясь как-то время обмануть,
У жизни есть на все свои причины,
И старость – это неизбежный путь.
 
 
А если одиночество случится,
Уметь достойно это пережить.
Быть стариками трудно научиться,
Не все умеют стариками быть».
 

Писатель Борис Акунин вспоминает: «У Ларошфуко есть максима, которую я начинаю понимать только сейчас: “Peu de gens savent etre vieux” – Мало кто умеет быть стариком» [6, с. 269][80]80
«Идут года. Еще одноТеперь известно мне страдание:Отнюдь не каждому даноДостойно встретить увядание»[117, с. 328].

[Закрыть].

«И все же, если мы говорим о цикле жизни, мы в действительности подразумеваем два цикла в одном: цикл одного поколения, заканчивающийся в следующем, и цикл индивидуальной жизни, подходящий к концу, – определяет Э. Эриксон. – Если цикл во многих отношениях возвращается к своему собственному началу так, что самые старые становятся снова, как дети, вопрос состоит в том, есть ли это возврат к детоподобию, осененному мудростью или ограниченной детскостью. Это важно не только в пределах цикла индивидуальной жизни, но также в пределах цикла поколений, ибо жизненный уклад может только ослабеть, если свидетельство повседневной жизни подтверждает затянувшуюся последнюю фазу человека как утвержденный период детскости. Любой промежуток цикла, прожитый без полного смысла в начале, в середине или конце, ставит под угрозу ощущение жизни и смысл смерти у всех, чьи стадии жизни переплетаются. <…> Каждое поколение должно найти мудрость веков в форме своей собственной мудрости. Сила у старых принимает форму мудрости во всех ее значениях – от зрелых “хитростей” до богатства знания и освобождения от временной относительности. Мудрость, таким образом, – это особое участие в самой жизни перед лицом самой смерти. Только такая целостность может уравнять отчаяние знания того, что ограниченная жизнь подходит к осознаваемому завершению, только такая целостность может переступить мелкое отвращение от законченного и пройденного чувства, от отчаяния, от наступления периода относительной беспомощности, которые отмечают конец, как они отмечали начало. Конечно, есть лидеры и мыслители, которые провели долгие продуктивные жизни на должностях, на которых мудрость важна и востребована. Есть те, кто чувствует себя проверенным в многочисленном и сильном потомстве. Но они также, в конце концов, присоединяются к престарелым, ограниченным своим сужающимся пространством-временем, в котором лишь несколько вещей в своей самодостаточной форме издают последний шепот подтверждения» [464, с. 124–125].