Текст книги "Загадка убийства Распутина. Записки князя Юсупова"

I

С Распутиным я встретился впервые в семье Г. в Петербурге в 1909 году.[224]224
  См. в этом издании исторический очерк о жизненном пути Феликса Юсупова, об его знакомстве с фрейлиной М.Е. Головиной и первом свидании с Григорием Распутиным.


[Закрыть]

Интересно также сравнить текст воспоминаний Феликса Юсупова с содержанием более поздних мемуаров «Перед изгнанием 1887–1919», где он описывает встречу с Распутиным в доме Головиных. Всем на личном опыте хорошо известно, что первое впечатление бывает обычно самое яркое и устойчивое в памяти. В частности, автор мемуаров отмечал:

«В конце этого, 1909 года я впервые встретил Распутина. Мы вернулись в Петербург, где я должен был провести Рождественские праздники с родителями перед отъездом в Англию. Я давно был знаком с семьей Г., и особенно связан с их младшей дочерью, ставшей ревностной поклонницей “старца”. Эта девушка была слишком чиста, чтобы понимать низость “святого человека”, и слишком наивна, чтобы здраво судить о его поступках и их мотивах. “Это, – говорила она, – существо редкой духовной силы, посланное в мир, чтобы очистить и вылечить души и руководить нашими помыслами и поступками”. Это дифирамб не поколебал моего скептицизма, поскольку, хотя я не имел никаких конкретных сведений о Распутине, все же какое-то неясное предчувствие делало его подозрительным мне. Тем не менее, энтузиазм Г. возбудил мое любопытство, и я подробно расспрашивал ее о том, кем она восхищалась. По ее словам, это был посланник неба, новый апостол; человеческие слабости не были властны над ним, пороки были ему неизвестны, и его жизнь была аскезой и молитвой. Эти слова породили во мне желание узнать человека, столь необыкновенного, и я согласился прийти к Г. через несколько дней, чтобы встретить там знаменитого “старца”.

Дом Г. находился на Зимней Канавке. Когда я вошел в салон, мать и дочь сидели за чайным столом с торжественным видом людей, ожидавших прибытия чудотворной иконы, которая призовет на дом благословение Божие. Вскоре дверь из коридора открылась, и Распутин вошел семенящими шагами. Он подошел ко мне и сказал: “Здравствуй, милый” – и попытался меня обнять. Я инстинктивно отклонился. Он язвительно улыбнулся. Подойдя к мадемуазель Г., а затем к ее матери, он без церемоний прижал их к сердцу и обнял с видом нежным и покровительственным. С самого начала что-то в нем мне не понравилось, даже оттолкнуло. Он был среднего роста, мускулистый, почти худой. Его руки были непропорциональной длины. У корней всклоченных волос можно было заметить рубец, как я позже узнал, след раны, полученной во время его сибирских похождений. На вид ему было лет сорок. Одетый в поддевку, широкие штаны и обутый в большие сапоги, он выглядел простым крестьянином. Его лицо, обрамленное косматой бородой, было грубым; тяжелые черты, длинный нос, маленькие прозрачные серые глазки с блуждающим взглядом, которые смотрели из-под густых бровей. Его странные манеры поражали. Хотя он сам был подчеркнуто развязен, чувствовалось какое-то стеснение, даже недоверчивость; можно сказать, что он непрестанно опасается собеседника.

Распутин посидел несколько минут, потом принялся мерить комнату мелкими поспешными шагами, бормоча бессвязные фразы. У него был глухой голос и неясное произношение. Мы молча пили чай, следя за ним. Мадемуазель Г. с восторженным вниманием, а я с живым любопытством.

Затем он сел возле меня и уставил на меня пристальный взгляд. Между нами начался разговор. Он говорил бегло, тоном проповедника, наставляемого Богом, цитируя вкривь и вкось Евангельские тексты, смысл которых он часто переиначивал, что вносило путаницу в его речь.

Пока он говорил, я внимательно изучал его черты. В этом крестьянском, мужицком лице действительно было что-то необыкновенное. Он вовсе не выглядел святым человеком, скорее злобным и похотливым сатиром. Я особенно был поражен страшным выражением его глаз, очень маленьких, очень близко посаженных и так глубоко сидящих в глазницах, что на расстоянии их даже не было заметно. Иногда трудно было даже вблизи рассмотреть, открыты они или закрыты, и часто казалось, что Распутин скорее прокалывает иглами, чем смотрит на тебя. Его взгляд был проницательным и тяжелым одновременно. Его слащавая улыбка поражала почти так же, как и ужасный взгляд. Кое-что просвечивало сквозь добродетельную маску; он казался злым, коварным и чувственным. Мадемуазель Г. и ее мать не сводили с него глаз и не упускали ни одно его слова.

Через минуту Распутин поднялся и, окинув нас лицемерно-нежным взглядом, сказал мне, указывая на мадемуазель Г.: “Какого верного друга ты в ней имеешь! Ты должен ее слушать, она будет твоей духовной женой. Да… Она очень хорошо говорила о тебе, и я сам вижу теперь, что вы оба хороши, подходите друг другу. А, ты, милый, ты далеко пойдешь! Очень далеко!”

С этими словами он вышел. <…>». (Юсупов Ф. Перед изгнанием: 1887–1919 / Пер. с франц. О. Эдельман. М., 1993. С. 104–105)

Семью Г. я знал давно, а с одной из дочерей, М.,[225]225
  Имеется в виду фрейлина Мария Евгеньевна Головина (1887/1891–1972). Более подробно см. вводный исторический очерк и аннотированный список имен.


[Закрыть] был особенно дружен.

Так как все, связанное с именем Распутина, обычно вызывает невольное чувство брезгливого предубеждения, мне хочется сказать здесь несколько слов о М. Г., чтобы выделить ее из распутинской клики.

По природе своей она была на редкость чиста, добра, отзывчива и необыкновенно впечатлительна. Но в ее характере было много той нервной экзальтации, благодаря которой душевные порывы у нее всегда преобладали над сознанием. Религия играла главную роль в ее жизни. Но религиозное чувство ее носило на себе отпечаток болезненного мистицизма, и все было проникнуто стремлением к сверхъестественному, чудесному. Излишне доверчивая по натуре, она к тому же совершенно не способна была разбираться ни в людях, ни в фактах. Если что-нибудь ее поражало, она слепо отдавалась впечатлению, целиком подпадала под влияние того, кому однажды поверила, и уже не отличала добра от зла.

При этих условиях не приходилось удивляться появлению Распутина в семье Г.

В 1909 году я уже застал М. Г. горячей его поклонницей. Она искренне и твердо верила в его праведность, в его душевную чистоту, видела в нем Божьего избранника, почти сверхъестественное существо.

В письме от 20 августа 1910 г. фрейлины Марии Головиной к Феликсу Юсупову-младшему о Григории Распутине сообщалось:

«Милый Феликс Феликсович!

Пишу Вам, чтобы просить Вас никому не показывать тот листок бумаги, который я Вам передала у Али (имеется в виду Александра Александровна Пистолькорс, сестра Анны Вырубовой – В.Х.). Ваш новый знакомый [Г.Е. Распутин] был сегодня у нас и просил об этом, да и я нахожу, чем меньше будет разговоров о нем – тем лучше. Я бы очень хотела знать Ваше мнение о нем, думаю, что Вы не могли вынести особенно хорошего впечатления, для этого надо иметь совсем особенное настроение и тогда привыкаешь иначе относиться к его словам, которые всегда подразумевают что-нибудь духовное. А не относятся к нашей обыденной жизни.

Если Вы это поняли, то я страшно рада, что Вы его видели и верю в то, что это Вам было хорошо для Вашей жизни, только не браните его, а если он Вам неприятен – постарайтесь забыть». (ГИМ ОПИ. Ф. 411. Оп. 1. Д. 48. Л. 26–27 об.)

По письмам Марии Головиной видно, что Феликс проявлял интерес к личности Г.Е. Распутина. Вот, например, ее письмо от 1/14 февраля 1912 г., в котором она сообщала Феликсу следующие сведения:

«Милый Феликс Феликсович!

Ваша телеграмма очень меня тронула, это хорошо, что Вы захотели узнать правду и не удовольствовались теми сведениями, которыми полны газеты. Из них Вы, вероятно, знаете главные факты, что в Думе был сделан запрос, почему о нем (имеется в виду Г.Е. Распутин – В.Х.) запрещено писать, что епископ Гермоген (имеется в виду Гермоген, епископ Саратовский, выступивший на зимней сессии Синода 1911–1912 гг. с разоблачением Григория Распутина – В.Х.), бывший его другом пока добивался повышения, теперь считает его виновником своего падения и поднимает против него всех своих друзей, которых у него вдруг оказалось очень много, а с другой стороны, хотят сделать скандал, чтобы нанести удар там, где его любят и ценят. Вот это, я думаю, главная причина шума, поднятого против него. Направлен он совсем в другое место, и им пользуются как орудием, чтобы сделать больно его друзьям и отнять, если возможно, даже это утешение! Сколько злобы у людей, и главное зависти! Как все прекрасное и светлое стремятся уничтожить и загрязнить. Конечно, и на него ополчились из зависти, он несет свой крест и переживает страдания за Христа. Если бы Вы видели, как он далек от всего, что вокруг него происходит, – он находится совсем в другой области, в области духа и далек от наших пониманий и страстей, а мы все судим по-своему, и так сами погружены в грех и соблазн, что не можем понять истинную чистоту, которую он проповедует и проводит в жизнь. Ведь грех не имел бы власти над людьми, если бы они были сильнее его, и в каком бы веке ни появлялись люди, открывающие другую жизнь, их всегда будут преследовать и гнать, как преследовали всех, кто шел по стопам Христа.

Вы слишком мало его знаете и видели, чтобы понять его личность и ту силу, которая им руководит, но я его знаю теперь два года и уверена, что он несет крест Божий и страдает за истину, которая нам непонятна, и если Вы немножко знакомы с оккультизмом, то знаете, что все великое скрывается под известной оболочкой, которая для профанов закрывает путь к истине. Помните слова – “Войдите тесными вратами”, но этого мало кто понимает, предпочитая, как он говорит, “неприкосновенное древо” фарисейской добродетели, по-моему, часто граничащей с жестокостью, истинной христианской любви!

Вот все, что я могу Вам о нем сказать, если Вас что-нибудь особенно интересует, то напишите, я всегда с удовольствием Вам напишу.<…>

И вообще напишите, до свидания.

Мария Головина». (ГИМ ОПИ. Ф. 411. Оп. 1. Д. 48. Л. 40–43 об.)

Распутин же, со свойственной ему прозорливостью, почуял и разгадал ее душевное состояние и всецело овладел ее доверием. М. Г. была слишком чиста, чтобы понять, сколько грязи и ужаса было в этом человеке, слишком наивна, чтобы сознательно и трезво разбираться в его действиях. Она обрела высшую радость в полном духовном порабощении своей личности, была счастлива, найдя «святого руководителя», и не только сама не задумывалась над тем, что представлял собой этот ее духовный наставник, но всякий раз как-то внутренне пугливо уходила сама в себя, когда чувствовала, что ей пытаются открыть на него глаза. Нарисовав в своем воображении идеальный образ «божественного старца», она как бы уже совсем не замечала настоящего Распутина.

При первой же нашей встрече М. Г. заговорила о нем. По ее словам, он был человек редкой духовной силы, преисполненный Божьей благодати, ниспосланный в мир, чтобы очищать и исцелять людские сердца и руководить нашей волей, мыслями и делами.

Помню, что я отнесся скептически к ее рассказу, хотя особых данных против Распутина в то время еще не имел да и слышал про него очень мало. К тому же, зная характер М. Г., я решил, что это просто очередное увлечение экзальтированной натуры.

Однако что-то в ее словах было такое, что невольно пробудило мое любопытство к Распутину; я стал подробнее о нем расспрашивать. М. Г. с большим оживлением и восторгом начала мне рассказывать о «светлой личности старца».

Ее рассказ был сплошным славословием Распутину: он и целитель, и молитвенник, и бессребреник, и примиритель враждующих, и утешитель печальных; он – избранник Божий и новый апостол; он выше всех остальных людей, в нем нет человеческих слабостей и пороков, и вся его жизнь – сплошной подвиг и молитва.

Слова М. Г., звучавшие горячо и убедительно, не вызывали во мне веры в чудесные дарования «старца», но пробудили мое любопытство и желание его увидеть. Я сказал ей, что мне хотелось бы познакомиться с таким замечательным человеком. М. Г. пришла в восторг, и наша встреча не замедлила состояться.

Через несколько дней я уже подъезжал к дому на Зимней Канавке, где жила семья Г. и где должно было произойти мое первое свидание со знаменитым «старцем».

Когда я вошел в гостиную, Распутина еще не было. М. Г. сидела со своей матерью за чайным столом. Обе были очень нервны и взволнованны: в особенности дочь, в которой, кроме того, чувствовалась еще какая-то внутренняя тревога. Было заметно, что она опасается моего первого впечатления от встречи со «старцем», потому что хочет, чтобы и я проникся к нему полным благоговением. Настроение у матери и дочери было радостно-торжественное, такое, как бывает, когда ждут прибытия в дом чудотворной иконы. Это настроение еще больше разжигало во мне любопытство и желание увидеть «удивительного человека». Впрочем, ждали мы все недолго. Скоро дверь из передней отворилась, и в комнату семенящей походкой вошел Распутин. Он прямо приблизился ко мне и со словами: «Здравствуй, милый» – хотел меня обнять и поцеловать; я невольно отстранился от него. Он улыбнулся хитрой слащавой улыбкой и подошел к М. Г. и ее матери. Их обеих он самым бесцеремонным образом обнял и с ласковым, покровительственным видом поцеловал.

Его внешность[226]226
  См. комментарий о первой встрече Феликса Юсупова с Григорием Распутиным.


[Закрыть] мне не понравилась с первого взгляда: в ней было что-то отталкивающее. Он был среднего роста, коренастый и худощавый, с длинными руками; на большой его голове, покрытой взъерошенными спутанными волосами, выше лба виднелась небольшая плешь, которая, как я впоследствии узнал, образовалась от удара, когда его били за конокрадство. На вид ему было лет сорок. Он носил поддевку, шаровары и высокие сапоги. Лицо его, обросшее неопрятной бородой, было самое обычное, мужицкое, с крупными некрасивыми чертами, грубым овалом и длинным носом; маленькие светло-серые глаза смотрели из-под густых нависших бровей испытующим и неприятно бегающим взглядом. Обращала на себя внимание его манера держаться; он казался непринужденным в своих движениях, и вместе с тем во всей его фигуре чувствовалась какая-то опаска, что-то подозрительное, трусливое, выслеживающее. Настороженное недоверие светилось и в его прозрачных глубоко сидящих глазах.

В дневнике французского посла М. Палеолога (1859–1944) имеется запись от 24 февраля 1915 г. о внешности Григория Распутина: «Сегодня днем, в то время, когда я был у госпожи О., принимающей деятельное участие в устройстве госпиталей, неожиданно с шумом открывается дверь в гостиной. Человек высокого роста (правильно – среднего роста – В.Х.) – это Распутин. Бегло взглянув на меня, он спрашивает: “Кто это?” Госпожа О. называет мою фамилию. Он продолжает: “А, это французский посол. Я рад с ним познакомиться, мне как раз надо кое-что сказать ему”. И начал быстро говорить. У меня, таким образом, есть возможность рассмотреть его: темные, длинные и плохо расчесанные волосы, черная густая бородка, высокий лоб, широкий, выдающийся вперед нос, мускулистый рот». (Палеолог М. Царская Россия во время Мировой войны. Пг., 1923; Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923)

Следует отметить, что, по мнению многих историков, в Г.Е. Распутине одновременно уживались две противоположные натуры: одна – праведника, другая – грешника, которые попеременно одерживали верх в его душе. О таких людях в свое время метко заметил известный русский писатель Ф.М. Достоевский, что «никогда вперед не знаешь, в монастырь ли они поступят, или деревню сожгут».

Распутин-праведник обращался с проповедями и святым словом не только к Царской семье.

Государь Николай II записал в своем дневнике 1 ноября 1905 г.:

«В 4 часа поехали на Сергиевку. Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с человеком Божьим – Григорием из Тобольской губ.» (Дневники императора Николая II. М., 1991. С. 287).

Вскоре, 5 ноября 1905 г., во время первой русской революции Григорий Распутин направил телеграмму императору:

«Великий Государь Император и Самодержец, Царь Всероссийский! Дар Вам приветствия! [Да] умудрит Господь советом. Когда от Господа совет, тогда и душа ликует, тогда и получается безошибочная радость, а [если] буквенный совет – душа унывает, и голова кружится. Вся Россия беспокоится, [пускается] в сердечное рассуждение, в радости трепещет и со звоном Бога призывает, и Бог нам милость посылает, и врагам нашим всем грозно страхом угрожает. Вот и остались они, безумные, с разбитым сосудом и неразумной головой, как говорится: “бес долго вертел, да под заднее крыльцо и улетел” – эка сила Божья и чудеса! – Не погнушайтесь нашим простым словом. Вы, как хозяева, а мы, как обитатели Ваши, должны стараться и трепетать, и ко Господу взывать, чтобы не приблизилось к Вам зло или какая рана ни ныне, ни в будущие времена и чтобы истекала жизнь Твоя как живой источник воды». (Записная книжка императрицы Александры Федоровны с копиями телеграмм, писем Г.Е. Распутина. ГА РФ. Ф. 640. Оп. 1. Д. 323. С. 40–41)

Многие объективные и достойные люди, однажды соприкасаясь с Г.Е. Распутиным, выносили двоякое впечатление: во-первых, что он, несомненно, мужик умный и хитрый, как говорится, «себе на уме», а во-вторых, что обвинение его в пресловутом влиянии – результат дворцовых интриг со стороны тех лиц, которые пытались использовать его для своих корыстных целей.

Надо сказать, что у Распутина не было никаких политических программ. Он просто проповедовал мистическую веру в народного царя как «помазанника Божия». Николай II и Александра Федоровна верили, что в лице одного из «святых» простолюдинов с ними бескорыстно и правдиво говорит истинно русский народ. Распутин никогда не льстил им и часто в глаза говорил колкости, призывая к «смирению» и «укрощению гордыни». Многие слова проповедей «святого друга» были созвучны душевным струнам Царской четы. Николай II был убежден в необходимости сохранить верность клятве, которую он дал отцу на его смертном одре, клятву «достойно нести бремя абсолютной монархии».

Следователь ЧСК Временного правительства В.М. Руднев писал:

«Личность Распутина в смысле душевного склада не была так проста, как об этом говорили и писали. Я пришел к заключению, что в жизни Распутина имело место какое-то большое и глубокое душевное переживание, совершенно изменившее его психику и заставившее обратиться к Христу…

Вообще надо сказать, что Распутин, несмотря на свою малограмотность, был далеко не заурядным человеком и отличался от природы острым умом, большой находчивостью, наблюдательностью и способностью иногда удивительно метко выражаться, особенно давая характеристики отдельным лицам. Его внешняя грубость и простота обращения, напоминавшая порой юродивого, были, несомненно, искусственны, или он старался подчеркнуть свое крестьянское происхождение и свою не интеллигентность». (Руднев В.М. Правда о Царской семье и темных силах. Берлин, 1920)

Великий князь Андрей Владимирович (1879–1856) в дневниковой записи от 17 сентября 1915 г., пересказывая давний разговор покойного С.Ю. Витте с чиновником А.В. Осмоловским о Г.Е. Распутине, подчеркнул: «Граф Витте ответил: “Вы не знаете, какого большого ума этот замечательный человек. Он лучше, нежели кто, знает Россию, ее дух, настроение и исторические стремления. Он знает все каким-то чутьем…”» (Военный дневник великого князя Андрея Владимировича Романова (1914–1917). М., 2008. С. 184)

Председатель Государственной Думы М.В. Родзянко, ярый противник «старца», следующим образом характеризовал его влияние на Царскую чету:

«Вне всякого сомнения, Григорий Распутин, помимо недюжинного ума, чрезвычайной изворотливости и не перед чем не останавливающейся развратной воли, обладал большой силой гипнотизма. Думаю, что в научном отношении он представлял исключительный интерес. В этом сходятся решительно все его сколько-нибудь знавшие, и силу этого внушения я испытал лично на себе, о чем буду говорить впоследствии.

Само собой разумеется, что на нервную, мистически настроенную императрицу, на ее мятущуюся душу, страдавшую постоянным страхом за судьбу своего сына, наследника престола, всегда тревожную за своего державного мужа, – сила гипнотизма Григория Распутина должна была оказывать исключительное действие. Можно с уверенностью сказать, что он совершенно поработил силою своего внушения волю молодой императрицы. Этою же силою он внушал ей уверенность, что, пока он при Дворе, династии не грозит опасности. Он внушил ей, что он вышел из простого серого народа, а потому лучше, чем кто-либо, может понимать его нужды и те пути, по которым надо идти, чтобы осчастливить Россию. Он силою своего гипнотизма внушил царице непоколебимую, ничем непобедимую веру в себя и в то, что он избранник Божий, ниспосланный для спасения России.

Вдобавок, по мнению врачей, в высшей степени нервная императрица страдала зачастую истерически нервными припадками, заставлявшими ее жестоко страдать, и Распутин применял в это время силу своего внушения и облегчал ее страдания. И только в этом заключался секрет его влияния. Явление чисто патологическое и больше ничего. Мне помнится, что я говорил по этому поводу с бывшим тогда председателем Совета Министров И.Л. Горемыкиным, который прямо сказал мне: “C'est une question clinique”.

Тем отвратительнее было мне всегда слышать разные грязные инсинуации и рассказы о каких-то интимных отношениях Распутина к царице. Да будет грешно и позорно не только тем, кто это говорил, но и тем, кто смел тому верить. Безупречная семейная жизнь Царской четы совершенно очевидна, а тем, кому, как мне, довилось ознакомиться с их интимной перепиской во время войны, и документально доказана. Но, тем не менее, Григорий Распутин был настоящим оракулом императрицы Александры Федоровны, и его мнение было для нее законом. С другой стороны, императрица Александра Федоровна, как натура исключительно волевая, даже деспотическая, имела неограниченное, подавляющее влияние на своего, лишенного всякого признака воли и характера, августейшего супруга. Она умела и его расположить к Распутину и внушить ему доверие, хотя я положительно утверждаю на основании личного опыта, что в тайниках души императора Николая II до последних дней его царствования все же шевелилось мучительное сомнение. Но, тем не менее, Распутин имел беспрепятственный доступ к царю и влияние на него». (Родзянко М.В. Крушение империи. Харьков, 1990. С. 18–19)

По свидетельству флигель-адъютанта свиты императора С.С. Фабрицкого Царская чета часто сетовала: «Лично мне неоднократно пришлось слышать и от Государя и от Императрицы ту же фразу, произносимую всегда с тоской: “Мы хорошо знаем, что стоит нам приблизить к себе кого-нибудь, кто нам так или иначе понравился, чтобы про этого человека начали бы говорить гадости”». (Фабрицкий С.С. Из прошлого. Воспоминания флигель-адъютанта Государя Императора Николая II. Берлин, 1926. С. 54)

Впрочем, я рассмотрел его лицо не сразу. Поздоровавшись с нами и присев на минуту, он встал и некоторое время ходил по комнате своими быстрыми мелкими шагами, бормоча себе под нос какие-то несвязные фразы. Голос его был глух, произношение невнятное.

Мы молча пили чай и следили за ним: М. Г. с восторженным вниманием, я – с недоверием и любопытством.

Наконец, Распутин подошел к чайному столу и, опустившись в кресло рядом со мной, стал пытливо меня рассматривать.

Начался незначительный по своему содержанию разговор. Желая, очевидно, выдержать тон проповедника, просвещаемого силою свыше, он стал говорить в духе поучений. Скороговоркой, часто запинаясь, произносил он тексты из Священного Писания, применяя их без всякой последовательности, и от этого его речь производила впечатление чего-то запутанного, хаотического.

Пока он говорил, я внимательно следил за выражением его лица и заметил, что в этом мужицком лице было действительно что-то необыкновенное. Меня все больше и больше поражали его глаза, и поражающее в них было отвратительным. Не только никакого признака высокой одухотворенности не было в физиономии Распутина, но она скорей напоминала лицо сатира: лукавое и похотливое. Особенность же его глаз заключалась в том, что они были малы, бесцветны, слишком близко сидели один от другого в больших и чрезвычайно глубоких впадинах, так что издали самих глаз даже и не было заметно – они как-то терялись в глубине орбит. Благодаря этому иногда даже трудно было заметить, открыты у него глаза или нет, и только чувство, что будто иглы пронизывают вас насквозь, говорило о том, что Распутин на вас смотрит, за вами следит. Взгляд его был острый, тяжелый и проницательный. В нем действительно чувствовалась скрытая нечеловеческая сила.

Кроме ужасного взгляда, поражала еще его улыбка, слащавая и вместе с тем злая и плотоядная; да и во всем его существе было что-то невыразимо гадкое, скрытое под маской лицемерия и фальшивой святости.

М. Г. была очень взволнована присутствием Распутина. Глаза ее блестели, на щеках появился нервный румянец. Она, так же как и ее мать, не спускала с него глаз и затаив дыхание ловила каждое слово «старца».

Но вот он встал, окинул нас всех притворно любящим и ласковым взглядом и, обращаясь ко мне, произнес, указывая на М. Г.:

– Какого ты в ней друга имеешь верного. Слушать ее должен, а она твоя духовная жена будет. Да… Хвалила она мне тебя, рассказывала, а теперь и сам вижу, что очень вы оба хороши вместе, подходящие вы друг другу… А ты, милый, не знаю, как звать тебя по имени, далеко пойдешь, ох как далеко!

И с такими словами Распутин вышел из комнаты.

Я тоже уехал весь под впечатлением встречи с этим странным и загадочным человеком.

Через несколько дней я узнал от М. Г., что Распутину я очень понравился и он хочет снова со мной встретиться.