Текст книги "Предпоследняя правда"

И как ни страшно было наблюдать отрубание одной из немногих остававшихся голов западной цивилизации, в которую Николас верил и которую он любил, в его мозг снова закралась все та же мелкая мыслишка: «Значит, план опять увеличат». Чем меньше сил оставалось на поверхности, тем больше работать приходилось под землей.

– Сейчас Янси все объяснит, – прошептал Нанс. – Как это все могло случиться. Так что будьте готовы и слушайте внимательней.

И Нанс был, конечно же, прав, потому что Протектор никогда не сгибался под ударами судьбы; можно не сомневаться, что и сейчас он с железным упорством, всегда восхищавшим Николаса, откажется признать, что этот удар был смертельным. И все же…

«Они до нас добрались, – подумал Николас, – и даже ты, Толбот Янси, наш духовно-военно-политический лидер, достаточно отважный, чтобы жить на поверхности в этой крепости где-то там в Скалистых горах, даже ты, дружище, не сможешь исправить того, что ими сегодня сделано».

– Братья и сестры, американские граждане.

В голосе Янси не было ни тени растерянности, не было даже усталости; Николас аж сморгнул, удивленный его энергией. Казалось, все происшедшее не произвело на Янси никакого впечатления, он оставался истинным стоиком, верным заветам Вест-Пойнта[6]6
  Вест-Пойнт – город в штате Нью-Йорк, где расположена Вест-Пойнтская военная академия, старейшее и знаменитейшее военное учебное заведение США.


[Закрыть]: все видел, понимал и принимал, но не давал своим эмоциям хоть как-то влиять на холодное, трезвое рассуждение.

– Вы только что видели, – продолжил Янси своим низким уверенным голосом закаленного воина, несгибаемого душою и телом, готового прожить еще десятки лет… никакого сравнения с пустой оболочкой, умиравшей сейчас в больнице под присмотром Кэрол, – ужасную вещь. От Детройта не осталось ничего, а ведь все эти годы его автоматические заводы производили массу военной продукции. Теперь эта возможность утрачена. Но мы не потеряли ни одной человеческой жизни, что было бы действительно невосполнимой утратой.

– Важный момент, – пробормотал Нанс, строчивший что-то в блокноте.

Рядом с Николасом появилась Кэрол Тай, так и не снявшая белый халат; он инстинктивно встал ей навстречу.

– Он скончался, – сказала Кэрол. – Суза. Буквально минуту назад. Я его сразу заморозила, я же была рядом с кроватью, и время не было потеряно. Ткани мозга не должны были пострадать. Он просто угас.

Кэрол попыталась улыбнуться, и тут же ее глаза наполнились слезами. Это потрясло Николаса. Он ни разу еще не видел Кэрол плачущей, и что-то в нем ужаснулось, отшатнулось от этого зрелища.

– Но мы перенесем и это, – продолжил голос, доносившийся по кабелю из крепости в Эстес-Парке.

Клубы дыма и облака праха, бушевавшие на экране, быстро померкли и сменились лицом Янси. Жесткий и решительный, он сидел за большим дубовым столом в некоем укрытии, где никакие советские, ни даже эти кошмарные, убийственно опасные китайские ракеты никогда его не достанут.

Николас усадил Кэрол и молча указал ей на экран.

– С каждым днем, – говорил Янси, и в его голосе звучала сдержанная гордость, – мы становимся сильнее. Ни в коем случае не слабее. Вы становитесь сильнее.

И он посмотрел прямо на Николаса, и на Кэрол, и на Дейла Нанса, на Стью, и на Риту, и на всех, кто жил в этом муравейнике, на всех, кто жил в тысячах других, – на всех, за исключением Суза, который умер, потому что, когда ты умер, ни один человек, будь он хоть сто раз Протектором, не скажет тебе, что ты становишься сильнее. «И если он умер, – думал Николас, – все мы тоже умрем». Если только не раздобыть на черном рынке поджелудочную железу, украденную, вне всяких сомнений, из какого-нибудь лазарета.

«Чуть раньше или чуть позже, – думал Николас, – я должен буду нарушить закон и выйти на поверхность».

Глава 3

Как только Толбот Янси исчез с экрана и тот снова стал тускло-серым, комиссар Дейл Нанс вскочил на ноги и громко сказал собравшимся:

– А теперь, ребята, вопросы.

Ноль внимания. Вернее – минимум внимания, лишь бы не нарваться на неприятности.

Николас, как и требовалось ему по статусу, встал рядом с Дейлом.

– Мы и правительство, – сказал он, – проведем конференцию.

– Президент Сент-Джеймс, а Мори Суза – он что, умер? А то я вижу, доктор Тай тоже здесь, – донесся с последних рядов резкий голос, то ли женский, то ли мужской.

– Да, – подтвердил Николас, – но он мгновенно заморожен, так что надежда еще остается. Короче, народ, вы слышали сейчас Протектора. Перед этим вы видели, как был уничтожен Детройт. Вы знаете, что мы уже отстаем с выполнением плана, в этом месяце мы обязаны поставить двадцать пять оловяшек, а в следующем…

– Да какой там следующий? – горько спросил чей-то голос. – Через месяц нас всех здесь не будет.

– Нет, ты ошибаешься, – откликнулся Николас. – Одну проверку мы переживем. Позвольте мне вам напомнить, что первоначальное наказание сводится, по сути, к урезанию пищевого рациона на какие-то пять процентов, и лишь потом отдельные люди получат призывные повестки. И даже тогда это не будет больше чем децимация – один человек из десяти. И только если мы не выполним план три месяца кряду, возникнет перспектива возможного – я подчеркиваю, только возможного – закрытия. Но у нас всегда остается законное средство защиты; мы можем послать адвоката бороться за наши интересы в Верховном суде Эстес-Парка, и, конечно же, так мы и сделаем, а не станем сразу же капитулировать.

– Вы посылали повторный запрос на замену главного механика? – спросил чей-то голос.

– Да, – сказал Николас.

Но такого Мори Сузы больше нет. Разве что в других муравейниках. А из – сколько там последний раз говорили? – из ста шестидесяти тысяч муравейников Западного полушария ни один не захочет расстаться с хорошим главным механиком – даже если мы сможем как-нибудь связаться с ближайшими соседями. Пять лет назад ближайший к северу муравейник, муравейник «Джуди Гарленд»[7]7
  Джуди Гарленд (1922–1969) – американская актриса и певица, прославилась исполнением роли Дороти в экранизации «Волшебника страны Оз» (1939).


[Закрыть], пробурил в нашу сторону ствол и умолял – буквально умолял – одолжить им Сузу. На один только месяц. И мы сказали «нет».

– Ну хорошо, – торопливо начал Нанс, видя, что вопросов не задают. – Теперь я проведу небольшую проверку, верно ли вы поняли, что сказал Протектор. Начнем, пожалуй, с вас. – Он ткнул пальцем в сторону юной женатой парочки. – Почему отказал наш защитный экран вокруг Детройта? Встаньте, пожалуйста, и назовитесь.

Парочка неохотно встала.

– Джек и Майра Франкис, – сказал мужчина. – Отказ произошел из-за использования Тихнарами распыляющейся ракеты типа Галатея-три, которая проникла сквозь щит на уровне субмолекулярных частиц. Вроде бы. Что-то в этом роде.

Он снова сел и обнял жену за плечи.

– Хорошо, – сказал Нанс: ответ был приемлемым. – Почему тихнарская техника временно обогнала нашу? – Он обвел зал глазами, нашел подходящую жертву и сделал ей знак рукой. – Связано ли это с ошибкой нашего руководства?

Встала женщина средних лет с типичным лицом старой девы.

– Мисс Гертруда Праут. Нет, это никак не связано с ошибками нашего руководства.

Она торопливо села.

– Так с чем же тогда это связано? – спросил Нанс, все еще обращаясь к ней. – Если вы не против, мадам, отвечайте, пожалуйста, стоя. – (Мисс Праут снова поднялась.) – Так, может быть, это наша вина? – подсказал ей Нанс. – Не конкретно жителей этого муравейника, а вообще всех нас, выполняющих военные заказы.

– Да, – подтвердила мисс Праут еле слышным, послушным голосом. – Мы не сумели обеспечить…

Она запнулась и умолкла не в силах вспомнить, чего они там не обеспечили. Повисла неловкая, напряженная тишина.

Николас взял дело в свои руки:

– Так вот, мы производим главное оружие, которым ведется война, потому что одни лишь оловяшки способны жить на сплошь радиоактивной поверхности среди разнообразных культур смертоносных бактерий и хлинэстеразоразрушающего нервного газа…

– Холинестераза, – поправил Нанс.

– …и лишь благодаря им мы живы. Мы обязаны своей жизнью этим машинам, создающимся в наших мастерских. Именно это имел в виду комиссар Нанс. Жизненно важно понимать, почему мы должны…

– Оставь это дело мне, – тихо сказал Нанс.

– Нет, Дейл, мне нужно закончить мысль.

– Ты уже сделал одно непатриотичное утверждение. Холинестеразоразрушающий нервный газ был придуман в Америке. Ты же знаешь, я могу приказать тебе сесть на место.

– И все-таки я не сяду, – сказал Николас. – Люди устали. Сейчас не время приставать к ним с вопросами. Смерть Сузы…

– Именно что самое время, – прервал его Нанс. – Меня, Ник, обучали в Берлинском институте психиатрической войны, сама миссис Морген и ее клиницисты, так что мне ли не знать. Как вы все понимаете, – обратился он к аудитории, – наш главный механик был…

– Вот что, комиссар. Политком Нанс. Мы сейчас дадим тебе мешок репы, а ты постарайся надавить из нее бутылку крови. Ну как, согласен? – прозвучал откуда-то из зала враждебный, измывательский голос.

Зал одобрительно зашушукался.

– Я же говорил тебе, – негромко сказал Николас густо покрасневшему комиссару, который судорожно сжимал в руках свои заметки. – Может, теперь ты позволишь им разойтись по домам?

– Между мной и вашим президентом возникло небольшое разногласие, – громко сказал Нанс. – В качестве компромисса я задам вам только один вопрос.

Он замолк, ощупывая глазами усталый испуганный зал. Единственный враждебный голос более не звучал; Нанс был сильнее их, потому что он, и один лишь он, был тут не гражданином, а чиновником Запдемии и мог при желании вызвать в муравейник с поверхности живую, из людей, полицию либо, если поблизости не было подчиненных Броуза, ударный отряд вооруженных оловяшек из войск генерала Хольта.

– Комиссар, – объявил Николас, – задаст еще один вопрос. А потом, с Божьей помощью, мы все отправимся спать.

И сел на свое место.

– Так чем же сможем мы восполнить мистеру Янси нашу с вами неудачу? – медленно, с расстановкой спросил комиссар.

Николас внутренне застонал. Но ни он, ни кто иной из бакеров не имел законного права, да и вообще никакого права, заткнуть рот их комиссару. И все же его здесь присутствие имело и свои положительные стороны. Потому что Нанс был единственным человеком, осуществлявшим прямую связь между их баком и правительством; теоретически через Нанса они могли спрашивать правительство и отвечать на его вопросы, и даже сейчас, в самый разгар мировой войны, между баком и правительством проводились иногда совещания.

Однако здешним бакерам было трудно смириться с наплевательским отношением Дейла Нанса – или, вернее, его начальников с поверхности, – проявлявшимся в самые неподходящие моменты, например теперь, когда давно пора спать. Это положение не было безвыходным, только выход вызывал большие сомнения.

Николасу однажды предложили (и он тут же ценой больших сознательных усилий навсегда забыл имена тех, кто это сделал) как-нибудь ночью быстро и без шума устранить комиссара. Нет, сказал Николас. В этом нет никакого смысла. Не будет этого, так пришлют другого. А Дейл Нанс все-таки человек, а не какая-то бездушная сила. Так неужели вам предпочтительней иметь дело с Эстес-Парком как с некоей силой, изредка вещающей с экрана, которую вы видите и слышите, но никак не можете ответить?

А потому, как ни злился Николас на комиссара Нанса, он признавал необходимость его присутствия в муравейнике. Крайние радикалы, явившиеся к нему однажды ночью с их идеей мгновенного и легкого разрешения проблемы политкома, разошлись по домам, признав убедительность его доводов. Во всяком случае, Николас на это очень надеялся.

Как бы там ни было, Нанс все еще оставался в живых. Так что, пожалуй, аргументы Николаса действительно убедили радикалов… а ведь прошло уже целых три года с тех пор, как Нанс заступил на пост и начал активничать. Вряд ли Нанс когда-нибудь об этом думал. Что его тогда чуть не убили, а если бы не Николас, то и убили бы.

А вот знай комиссар об этом, что бы он тогда ощутил? Благодарность?

Или презрение?

В этот момент Кэрол стала настойчиво привлекать его внимание. Пока Дейл Нанс осматривал зал, выбирая себе жертву, Кэрол – факт абсолютно невероятный – говорила Николасу жестами, что им нужно вдвоем выйти из зала.

Сидевшая рядом с ним Рита не могла не заметить эту жестикуляцию, но смотрела прямо перед собой, притворяясь, будто ничего не видит. Дейл Нанс тоже не мог не заметить и сурово нахмурился.

Однако Николас послушно встал и последовал за Кэрол по проходу, прочь из актового зала, в пустынный гулкий коридор.

– Господи, – сказал он ей, – да чего тебе так срочно потребовалось?

Судя по тому, какими глазами проводил их Нанс, он еще припомнит Николасу этот случай.

– Я хочу, чтобы ты заверил бумаги о смерти, – сказала Кэрол, направляясь к лифту. – Ведь бедняга Мори…

– Но зачем такая уж спешка?

Он чувствовал, что здесь таится нечто другое.

Кэрол не ответила; всю дорогу до холодильника, где лежало окоченевшее тело, они промолчали. Николас приподнял простыню, мельком взглянул на лицо покойника и вышел из холодильника подписывать подготовленные Кэрол документы – пять аккуратно заполненных бланков, которые незамедлительно будут посланы по видеолинии безвестным бюрократам с поверхности.

После чего Кэрол извлекла из тщательно застегнутого кармана своего халата крошечный прибор, в котором Николас узнал подслушивающее устройство с магнитофоном. Она осторожно извлекла из него катушечку пленки, открыла несгораемый шкаф, где хранились опасные препараты, и показала Николасу полку, на которой лежали ряды таких же катушечек и какие-то еще электронные приборы, никак не связанные с медициной.

– Что это такое? – спросил Николас уже более спокойным голосом.

По какой-то причине она захотела ему показать свои подслушивающие устройства и пленки, тщательно хранимые от всех глаз. Он знал ее лучше и ближе, чем любой другой из живших в муравейнике. Однако тут он ничего не понимал.

– Я записала речь Янси на пленку, – сказала Кэрол. – Во всяком случае, ту ее часть, при которой присутствовала.

– А остальные пленки из этого шкафа?

– Все это тоже Янси. Его предыдущие речи. Более чем за год.

– А законно их так вот записывать?

– Если ты так уж интересуешься, это вполне законно. Я проверяла.

Кэрол сложила пять бланков стопочкой и засунула их в прорезь ксерокс-трансмиттера, чтобы переслать по проводам в архивы Эстес-Парка.

– Иногда мне кажется, что ты немного свихнулась, – облегченно сказал Николас. Ее мысли всегда уходили в какую-то странную сторону, буквально струились потоком, вечно его удивляли; он никогда за ними не поспевал, и его благоговейное уважение все росло и росло. – Объясни, пожалуйста.

– Не знаю, заметил ли ты, – сказала Кэрол, – но в своей речи, произнесенной в прошлом феврале, он использовал французское выражение «coup de grâce»[8]8
  Буквально «удар милосердия», добивающий смертельно раненного противника, но это выражение используется и в несколько другом смысле, как решающий смертельный удар (фр.).


[Закрыть] и произнес слово grâce как «грас». Сразу за этим, в марте, он произнес то же самое выражение… – Она достала из несгораемого шкафа какую-то бумагу с записями и теперь по ней сверялась. – Двенадцатое марта. Произнесено верно, как «ку де гра». Затем пятнадцатого апреля снова было «грас». – Она вскинула глаза на Николаса.

Николас раздраженно пожал плечами, его усталый мозг уже отказывался что-либо понимать.

– Пошли-ка мы спать, поговорим когда-нибудь по…

– Затем, – невозмутимо продолжила Кэрол, – в речи от тринадцатого мая он снова использовал это выражение. Та достопамятная речь, в которой он нам сообщил, что уничтожение Ленинграда может оказаться… – Она подняла глаза от бумаги. – Может оказаться истинным “ку де гра”». Никакого «эс», он вернулся к начальному произношению. – Она вернула бумагу в шкаф и тщательно его заперла.

Николас заметил, что для этого потребовался не только железный ключ, но и легкое нажатие пальцев, считывавшее, очевидно, рисунок папиллярных линий; даже при наличии второго ключа – даже ее собственного ключа – шкаф останется закрытым. Он откроется только для нее.

– Ну и?

– Я не знаю, – пожала плечами Кэрол. – Но что-то это все-таки значит. Кто воюет на поверхности?

– Оловяшки.

– А где же все люди?

– Сейчас ты очень похожа на комиссара Нанса, допрашивающего людей в такое время, когда им давно бы пора…

– Они в муравейниках, – сказала Кэрол. – Под землей. Как мы. И вот, когда ты подаешь заявку на искусственный орган, тебе отвечают, что они отпускаются только военным лазаретам, находящимся, надо понимать, на поверхности.

– Я не знаю и знать не хочу, – сказал Николас, – где находятся эти лазареты. Я только знаю, что они имеют приоритет, а мы его не имеем.

– Но если воюют сплошь оловяшки, кто же лежит в лазаретах? – спросила Кэрол. – Оловяшки? Нет. Потому что поврежденных оловяшек рассылают по мастерским вроде нашей. Да и вообще у оловяшки нет поджелудочной железы. Конечно, на поверхности есть сколько-то людей, к примеру наше правительство. То же самое и на той стороне фронта, у советских. Так что же, все поджелудочные железы предназначены только для них?

Николас молчал, спорить тут было невозможно.

– Что-то тут явно не так, – продолжила Кэрол. – Не может быть никаких военных лазаретов, потому что там нет ни штатских, ни солдат, которых ранят на войне и которые нуждаются в искусственных органах. И все же нам этих органов не выдают. К примеру, мне для Сузы, даже хотя они знают, что без Сузы мы не продержимся. Так что подумай об этом, Ник.

– Хмм.

– Ты еще придумаешь что-нибудь лучшее, чем «хмм», – обнадежила Кэрол. – И придумаешь скоро.

Глава 4

Утром, когда Николас проснулся, Рита встретила его вопросом:

– Вчера ты ушел из зала с этой женщиной, с этой Кэрол Тай. Зачем?

– Нужно было подписать бумаги о смерти Сузы, – пробормотал Николас, не совсем еще проснувшийся и чувствовавший себя до крайности неловко с немытым лицом и нечищеными зубами. – Дела, что тут поделаешь.

Он поплелся босиком в ванную, общую с соседним гнездом, и увидел, что дверь заперта.

– Ладно, Стью, – сказал Николас, – кончай свое бритье и открой мне дверь.

Дверь приоткрылась. Его брат виновато стоял перед зеркалом и действительно брился, хотя брить-то там толком было и нечего.

– Да ты не обращай на меня внимания, – сказал Стью. – Делай все, что ты там…

– Сегодня мы первыми заняли ванную, – взвизгнула его жена Иди, высунувшись из своего гнезда. – Твоя Рита прошлым вечером намывалась в ванной целый час, так что сегодня ты мог бы и подождать.

Оставив надежду помыться, Николас закрыл дверь ванной и пошел на кухню, которую они не делили с соседями, ни с правыми, ни с левыми, и поставил кофе греться на плиту. Кофе был вчерашний, но у него не было сил заварить свежий, не говоря уж о том, что рацион синтетических кофейных зерен был до прискорбия низким. До следующей выдачи никак не дотянуть, так что придется у кого-то выпрашивать, занимать, а чаще – выменивать у соседей на сахар: сахар у них в доме почти что не употреблялся. «А вот кофе, – подумал Николас, – я мог бы употреблять в бесконечном количестве». Если бы такое было. Однако, подобно всему остальному, син. коф. зрн. (как они отмечались в накладных) были строго рационированы. За долгие годы подземной жизни он умственно с этим смирился, но его организм все равно хотел еще и еще.

Он все еще помнил вкус настоящего кофе из тех, домуравейниковых дней. Девятнадцать, вспомнилось ему, я как раз поступил в колледж и начал пить кофе вместо всякого детского кефира. Передо мной расстилались перспективы… и вдруг все это.

Но, как сказал бы Толбот Янси, хмурясь или сияя, что уж больше бы подходило к случаю, «во всяком случае, никто нас не испепелил, как мы того ожидали. И все потому, что у нас был целый год, чтобы закопаться под землю, мы не должны об этом забывать». Вот Николас и не забывал; стоя у плиты, разогревая вчерашний искусственный кофе, он думал, что мог бы сгореть еще пятнадцать лет тому назад, либо вся холинестераза его организма была бы уничтожена жутким американским нервным газом, самым худшим изо всех видов оружия, какие только могли придумать сбрендившие идиоты, сидевшие когда-то в Вашингтоне, округ Колумбия, в избытке обеспеченные противоядиями и атропином и потому не боявшиеся… не боявшиеся нервного газа, произведенного в Западной Индиане на Ньюпортском химическом заводе. Впрочем, от советских ракет противоядия никак не защищали. И Николас все это понимал и радовался тому, что он еще жив и может пить псевдокофейную бурду при всей ее редкой горечи.

– Я всё, – сказал Стью, открывая дверь ванной.

Николас поспешил сменить его, но как раз в это время в наружную дверь постучали. Подчиняясь необходимости, порожденной его выборным постом, Николас открыл дверь в коридор и увидел перед собою группу, которую он называл про себя комитетом. Йоргенсон, Халлер и Фландерз, всегдашние активисты, а за ними Петерсон, Гранди, Мартино, Джиллер и Христенсон, их сторонники. Николас обреченно вздохнул и впустил их.

Почти без звука – им хватило ума хоть на это – комитетчики вошли друг за другом в гнездо, где сразу же стало тесно. Как только дверь за ними закрылась, Йоргенсон сказал:

– Так вот, президент, что мы решили. Мы сидели ночью до четырех, обсуждая все это дело.

Он говорил тихо, жестко и очень решительно.

– Какое дело? – спросил Николас, хотя он и так догадался.

– Мы устраним политкома, этого Нанса. Инсценируем драку на двадцатом этаже, пробраться туда очень трудно, потому что по пути везде навалены ящики с деталями оловяшек. Чтобы подняться и нас там разнять, ему потребуется не менее получаса. И это даст тебе время. Время, в котором ты будешь нуждаться.

– Кофе? – предложил Николас, выходя на кухню.

– Сегодня, – сказал Йоргенсон.

Ничего ему не отвечая, Николас неспешно пил кофе. Больше всего ему хотелось быть сейчас в ванной. Чтобы закрыться на защелку и чтобы никто не мешал: ни Рита, ни брат, ни его жена – никто из них до него бы не добрался. Даже Кэрол. Ему хотелось, ну хотя бы на пару минут, запереться от них ото всех. Просто сидеть в одиночестве и слушать тишину, просто существовать. И тогда, возможно, он смог бы подумать. Найти себя. Не Николаса Сент-Джеймса, президента асептического бака «Том Микс», а себя как человека. И тогда бы он, наверное, понял, прав ли комиссар Нанс и всегда ли надо подчиняться закону. Или права Кэрол Тай, что происходит нечто странное и неправильное, чему подтверждением ее записи речей, произнесенных Янси за последний год. «Ку де гра», – думал он. То, что сейчас здесь происходит, как раз оно и есть, смертельный удар по башке.

С чашкой в руке Николас повернулся и взглянул на комитетчиков.

– Сегодня, – передразнил он Йоргенсона, которого не очень любил; Йоргенсон был из этих здоровяков с бычьей шеей, любителей пива.

– Мы знаем, что нужно поторопиться, – сказал Халлер.

Он говорил тихо, с оглядкой на Риту, стоявшую перед зеркалом; ее присутствие действовало ему на нервы, как, впрочем, и всему комитету. Конечно, они боялись, боялись полиции, боялись политкома. И все же они пришли.

– Давайте я опишу вам, какое положение сложилось с искусственными органами, – начал Николас, но его тут же перебил Фландерз.

– Мы знаем все, что нам нужно знать. Все, что мы хотим знать. Послушайте, президент, мы раскусили их замысел.

В глазах комитетчиков читался гнев, смешанный с безнадежностью; в маленьком – да собственно и не маленьком, а просто стандартном – гнезде Николаса было душно от их нервного страха.

– Чей замысел? – спросил Николас.

– Шишек из Эстес-Парка, которые всем заправляют, – сказал Йоргенсон. – А уж кто там конкретно, можешь спросить у мелких бандитов вроде этого Нанса.

– Ну и что же это за замысел?

– Дело в том, – сказал Фландерз, который от страха и напряжения начал заикаться, – что им не хватает пищи, а потому они ищут предлога прикрыть кой-какие из муравейников и вынудить жителей подняться на поверхность, где все они благополучно сдохнут. Мы не знаем, скольким муравейникам суждена такая судьба. Может, многим, а может, и не очень – смотря как там у них с производством пищи.

– Так что ты видишь, – сказал Николасу Халлер (его голос зазвучал громче, но тут же, после тычка, полученного от соседа, упал до шепота), – им нужен предлог. И они получат этот предлог, когда мы перестанем выполнять план по выпуску оловяшек. А прошлой ночью после этого репортажа об уничтожении Детройта, когда Янси объявил, что планы будут увеличены, вот тогда-то мы все и поняли – они поднимут план, и все муравейники, которые его не выполнят, будут прикрыты. Например – мы. А там… – он указал на потолок, – мы умрем.

– И вы хотите, чтобы Николас пошел за искусственной поджелудочной и умер еще раньше, – резко сказала Рита, все еще продолжавшая причесываться.

– Миссис Сент-Джеймс, – повернулся к ней Халлер, – он же наш президент, мы его избрали, и вот для того мы его и избирали, чтобы он нам помогал.

– Ник вам не добрый дедушка, – сказала Рита, – и не волшебник. И не шишка из правительства. Он не умеет делать искусственные железы. Он не может…

– Вот деньги, – перебил ее Йоргенсон, передавая Николасу толстый белый конверт. – Сплошь запдемовские пятидесятки, четыреста штук. Итого двадцать тысяч долларов. Прошлой ночью, пока Нанс спал, мы обошли весь муравейник и собрали.

Эта сумма равнялась зарплате половины муравейника за… сейчас ему было трудно считать. Но за долгое, долгое время. Комитет поработал на славу.

– Ну вот, вы собрали деньги, так сами этим и занимайтесь, – снова вмешалась Рита. – Кидайте жребий, делайте как хотите, но только не ввязывайте Ника. Да и Нанс не сразу заметит, что кто-то из вас исчезнет, а пропажа Ника сразу же бросится ему в глаза. Так он может не замечать целую неделю, а вот если не будет Ника, сразу начнется скандал и…

Ее голос звучал нежно, почти умоляюще.

– И что, миссис Сент-Джеймс? – спросил Халлер. – Ну что такого сможет сделать Нанс, когда президент Сент-Джеймс уже поднимется по стволу и выйдет на поверхность?

– Тогда – ничего, Джек, – сказала Рита, – но вот когда он вернется… Нанс его тут же убьет.

«Ну и хрен с ним, – подумал Николас. – Да и вообще я вряд ли вернусь».

Йоргенсон с явной неохотой залез в карман своего комбинезона и вытащил маленький плоский предмет, похожий на портсигар.

– Мистер президент, – провозгласил он хриплым голосом, подделываясь под строгий официальный тон, – вы знаете, что это такое?

«Не знаю, – подумал Николас, – но вполне могу догадаться. Самодельная бомба с часовым механизмом или радиодетонатором. И если я сегодня не пойду, вы ее пристроите куда-нибудь в моем гнезде или в моем кабинете, и она взорвется и разнесет меня на куски, а заодно, пожалуй, и мою жену, а может, даже младшего брата и его драгоценную женушку или тех несчастных, кто в это время окажется в моем кабинете. И ведь вы – большинство из вас – все больше электрики и монтажники, так что вы в достаточной мере… вы знаете, как сделать так, чтобы успех вам был обеспечен. Так что, если я не выйду на поверхность, ваш комитет меня уничтожит – вместе с кучей невинных, которым не повезет, – а если я все же пойду, Нансу тут же доложит какой-нибудь стукач, которых в муравейнике немало, и он меня пристрелит, когда я еще буду подниматься по стволу, потому что сейчас военное время и закон запрещает выходить на поверхность».

– Послушай, президент, – сказал Фландерз, – ты же, наверно, боишься, что нужно подниматься по стволу, а там у выхода всегда есть оловяшки, готовые скинуть тебе на голову своего поврежденного дружка… Так нет же, мы придумали другое.

– Туннель, – сказал Николас.

– Да. Мы прошли его сегодня рано утром, как только включились автоматы, их грохот заглушил шум проходческого щита. Ствол абсолютно вертикальный, настоящий шедевр.

– Он начинается на первом этаже, на потолке помещения ВАА, где хранятся трансмиссии для оловяшек второго типа, – сказал Йоргенсон. – По всему стволу тянется цепь, закрепленная – и очень надежно, я это гарантирую – у самой поверхности. Ее конец спрятан между…

– Вранье, – оборвал его Николас.

– Да нет, честно, – смущенно заморгал Йоргенсон.

– Нельзя за какие-то два часа пробурить ствол до самой поверхности, – оборвал его Николас. – Ну так что же в действительности?

Последовала долгая унылая пауза.

– Мы начали проходить ствол, – пробормотал наконец Фландерз. – Прошли уже добрые сорок футов. Портативный щит стоит в рабочем положении. Мы решили, что запустим тебя в ствол вместе с кислородным оборудованием, а потом закупорим нижний конец, чтобы заглушить вибрации и шум.

– А я, – продолжил Николас, – засяду в стволе и буду копать дальше, пока не выйду на поверхность. Ну и сколько же, вы думаете, я там проваландаюсь с ручным буром, без серьезной техники?

Опять последовала долгая пауза, а затем кто-то из комитетчиков виновато промямлил:

– Двое суток. Мы уже заготовили пищу и воду, даже достали автономный космический скафандр, из тех, для Марса. Поглощение влаги, отходов организма, все как полагается. И это всяко уж лучше, чем подниматься по тому стволу, у выхода из которого ошиваются оловяшки.

– А тут внизу будет Нанс, – добавил Николас.

– Нанс будет разнимать драку на…

– Хорошо, я пойду.

Комитетчики, явно не ожидавшие такого быстрого согласия, удивленно на него воззрились.

Рита тихо, обреченно всхлипнула.

– Это все же лучше, чем быть взорванным, – повернулся к ней Николас. – Они ведь это вполне серьезно. – Он указал на маленький плоский предмет в руках Йоргенсона.

«Ipse dixit[9]9
  Голословное утверждение, буквально «он сам так сказал» (лат.).


[Закрыть], – сказал он себе, – есть такое иностранное выражение. Утверждение сделанное, но не проверенное. И в данном случае мне не хочется его проверять – эта штука может натворить такого, что удивится даже наш политком, комиссар Нанс».

Он встал и ушел в ванную – и заперся на защелку. Чтобы хотя бы пару минут его никто не тревожил. Чтобы быть просто биохимическим организмом, а не президентом подземного асептичного коммунального жилого бака «Том Микс» в ремен Третьей мировой войны, основанного в июне две тысячи десятого года после Рождества Христова. Долгие, долгие годы, хрен знает сколько времени после Христа.

«Что мне нужно бы сделать, – подумал он, – так это вернуться не с искусственным органом, а с пузырной чумой на вас всех. Чтобы всех вас до последнего».

Он даже сам удивился собственной злобе, но все это было напускным, от страха и горечи. «Потому что, – думал он, пуская горячую воду и начиная бриться, – я действительно перепуган. Я не хочу запираться на двое суток в этом стволе, ежеминутно ожидая услышать, как снизу начинает пробиваться Нанс, или наткнуться по выходе на отряд броузовских оловяшек, услышавших снизу звук бура, а если даже не это, то оказаться среди радиоактивных развалин в самом пекле войны. Окунуться в чумную смерть, от которой мы бежали, спрятались. Я не хочу подниматься на поверхность за какой бы то ни было необходимостью».

И он презирал себя за такие мысли, ему было противно смотреть на свое отражение в зеркале. Даже не просто противно, он не мог на него смотреть. А бриться было надо. Тогда он открыл дверь ванной, выходящую в сторону Стью, и крикнул: