Текст книги "Предпоследняя правда"

Вслух же Адамс сказал:

– Линдблом, я стою спиною к Броузу. Он меня не слышит и не может видеть, что я говорю. Ты меня слышишь. Пожалуйста, будто случайно повернись к нему спиной, не придвигайся ко мне, просто поверни ко мне лицо. А потом скажи мне ради бога – почему?

Через секунду он услышал со стороны Линдблома шевеление. А затем слова:

– Что – почему?

– Почему они вцепились в Рансибла?

– Ты что, не знаешь? – удивился Линдблом.

– Никто на меня не смотрит, я не могу так разговаривать, – пожаловался Броуз. – Пожалуйста, повернитесь, чтобы мы могли продолжить обсуждение проекта.

– Говори, – прорычал Адамс, продолжая смотреть в окно.

– Они думают, – сказал Линдблом, – что Рансибл систематически намекает то одному муравейнику, то другому о том, что война закончилась. Кто-то это делает, им это точно известно. Вебстер Фут и его полевые агенты выяснили это при рутинном опросе группы бакеров, вышедшей на поверхность месяц тому назад.

– Что там происходит? – В голосе Броуза звучало растущее подозрение. – Вы там что, переговариваетесь?

При этих словах Адамс повернулся и взглянул на Броуза; Линдблом тоже повернулся к чудовищной туше, втиснувшейся между креслом и столом.

– Нет, ничего мы не говорим, – сказал Адамс. – Я просто задумался.

Лицо Линдблома не выражало никаких эмоций, только пустую, спокойную отстраненность. Он получил задачу и был намерен ее выполнять. Всем своим поведением он советовал Адамсу поступать ровно так же.

Ну а если это не Рансибл? Если это кто-то другой? Тогда весь этот проект, поддельные артефакты, публикации в «Нейчерал уорлд», «утечка» о находке, иск в Высший судебный совет, заключение Рансибла в тюрьму и крах его экономической империи…

Все это будет зазря.

Джозеф Адамс задрожал. Потому что в отличие от Броуза, в отличие от Верна Линдблома и, скорее всего, Роберта Хига, в отличие от всех, так или иначе связанных с этим проектом, он имел жуткое предчувствие, что все это какая-то ошибка.

Но его предчувствие не могло остановить, ни даже притормозить проект.

Ни на вот столько.

Снова повернувшись к Броузу спиной, Адамс сказал:

– Линдблом, а вдруг они ошибаются? А вдруг это не Рансибл?

Ответа не было. Линдблом не мог ничего ответить, потому что он стоял лицом к Броузу, который тем временем поднялся на ноги и пробирался к двери, тяжело опираясь на магниевый костыль и что-то бормоча себе под нос.

– Вот же, ей-ей, – сказал Адамс, продолжая глядеть в окно. – Я напишу эти статьи, но если это не он, я ему точно скажу.

Он повернулся к Линдблому, пытаясь по лицу прочитать его реакцию.

Реакции не было. Но Линдблом все слышал.

Реакция последует раньше или позже; Джозеф Адамс знал этого человека, был его близким другом и работал рядом с ним достаточно долго, чтобы иметь тут полную уверенность.

И реакция будет сильная. После долгого копания в себе Верн Линдблом, возможно, согласится и поможет ему сообщить все Рансиблу, не оставив следа, который могли бы обнаружить агенты Броуза, даже агенты Броуза вместе с наемными талантами из частного бюро Вебстера Фута. С другой стороны…

Нужно смотреть правде в лицо, ничего от себя не скрывая.

Верн Линдблом был янсером. До и превыше всяких других соображений.

Он вполне способен среагировать так, как полагается янсеру: доложить, что сказал ему Адамс, Броузу, а затем буквально в считаные минуты агенты Броуза нагрянут в поместье Адамса и убьют его. Вот так вот просто, проще некуда.

И в данный момент ничто не могло подсказать ему, к чему склонится его давний друг Линдблом; Адамс не мог воспользоваться услугами виднейших психологов мира, как это сделал Броуз.

Он мог только ждать. И молиться. Молитва, подумал он кисло, исчезла из употребления лет двадцать назад, еще до войны.

Полевой техник частного сыскного агентства «Вебстер Фут лимитед», сидевший в тесном, не повернуться, бункере, наклонился к аппарату, связывавшему его с лондонской штаб-квартирой:

– Сэр, я записал на пленку двусторонний разговор.

– По тому самому вопросу, который мы обсуждали? – донесся издалека голос Вебстера Фута.

– Очевидно.

– Прекрасно. Вы знаете, через кого осуществляется связь с Луисом Рансиблом. Позаботьтесь, чтобы он получил эту запись.

– К сожалению…

– Передайте ему так, передайте иначе, но передайте. Мы делаем все, что можем, теми средствами, которыми располагаем.

Далекий голос Вебстера Фута звучал жестко и властно; исходя от него, эта фраза была не только суждением, но и приказом.

– Хорошо, мистер Фут. К. М. С.

– Верно, – согласился Фут. – Как можно скорее.

И там, у себя в Лондоне, разорвал связь.

Полевой техник бюро «Вебстер Фут лимитед» снова повернулся к монбланам регистрирующей и записывающей аппаратуры, весьма экономно действующей на тщательно подобранном сочетании небольшого усиления и приемлемого выходного сигнала, и внимательно изучил визуальные регистраторы выхода, дабы стопроцентно увериться, что за время разговора со своим начальником ничего не пропустил. Сейчас было очень не время пропускать что бы то ни было. Нет, все как будто в порядке.

Глава 7

Все это время великолепная, от руки написанная речь так и лежала в портфеле Джозефа Адамса. Линдблом слегка трясущимися руками прикуривал сигарету, стараясь – хоть на какое-то время – избежать дальнейшего разговора. С него уже было вполне достаточно, и сидел он здесь только потому, что был слишком вымотан, чтобы куда-то уйти.

– Ну вот, – сказал Адамс, садясь за свой стол, открывая портфель и вынимая речь, – теперь в твоей власти, чтобы меня забрали и стукнули.

– Знаю, – кивнул Линдблом.

– Сейчас прогоню это через вак, – сказал Адамс, направляясь к двери. – Затем отдам на сима, запишу, и шло бы оно все к черту. Ну а дальше приступлю – как мы там назовем этот новый проект, подделку внеземных артефактов, чтобы засадить в тюрьму человека, посвятившего жизнь обеспечению приличным жильем…

– Нацисты, – прервал его Линдблом, – никогда не отдавали письменных приказов, касающихся окончательного решения, геноцида евреев. Это делалось в устной форме. Передавалось по цепочке начальник – подчиненный, из уст в уста, если ты не против этой бессмысленной метафоры. Скорее всего, ты против.

– Выпьем по чашке кофе, – предложил Адамс.

– А кой, собственно, черт, – пожал плечами Линдблом. – Они уже приняли решение по Рансиблу. Кто мы такие, чтобы возражать? Покажи мне – ну хотя бы придумай – кого-нибудь другого, кто выигрывает от того, что просвещает муравейники.

– С превеликой радостью, – сказал Адамс и увидел на лице Линдблома явное смущение. – Любой из сотен тысяч бакеров, живущих в Рансибловых поселках. Всего-то и надо, чтобы кто-то один улизнул, не попался агентам Броуза или Фута и вернулся в свой муравейник. Затем новость передается в следующий муравейник, в следующий…

– Ага, – меланхолично согласился Линдблом. – Конечно. Почему бы и нет? Вот только пустят ли бакеры этого парня назад в свой бак? Не решат ли они, что он горячий как уголь либо наверняка подхватил – как мы ее там назвали? – пузырную чуму. Да они близко его к себе не подпустят – пристрелят, и дело с концом. Потому что они слепо верят тому, что мы долбим им по телевизору каждый божий день, а в воскресенье так дважды, на всякий случай. Они решат, что он практически живая бомба. К тому же ты кое-чего не знаешь. Тебе бы нужно иногда подкидывать футовцам несколько долларов, чтобы быть немного в курсе новостей. Эти бакеры, которые узнали, какие здесь условия, не получили эти сведения от кого-то знакомого; это не был кто-то из ихних, вернувшихся назад.

– Ну и что? Бакер не смог добраться до своего муравейника и вместо этого…

– Они узнали это из передачи по кабелю.

Это было совершенно непонятно. Адамс недоуменно уставился на Линдблома.

– Именно так, – подтвердил Линдблом. – По своему телевизору. Не больше минуты, сигнал очень слабый, но понять было можно.

– Боже праведный, – вздохнул Адамс.

Их же там, внизу, миллионы и миллионы. Что же получится, если кто-нибудь врежется в главный кабель, идущий от Эстес-Парка и разветвляющийся на все муравейники. Что же это будет, если земля раскроется и исторгнет миллионы людей, пятнадцать лет сидевших в подземном заточении, веривших, что планета покрыта радиоактивными руинами, сплошь отравлена смертоносными бактериями, а над ней все время летают ракеты, нацеленные сражающимися армиями, – система поместий получит смертельный удар, и огромный зеленый парк, над которым дважды в день пролетал его флаппер, снова превратится в густо населенную цивилизованную страну, не совсем такую, как до войны, но вроде того. Снова появятся дороги. Города.

И в конечном итоге разразится новая война.

Все это было вполне разумно. Именно массы Запдемии и Тихнарии толкали своих руководителей к войне. И как только эти массы были убраны с пути, загнаны под землю, в муравейники, руки правящей элиты Востока и Запада освободились, и стало возможным договориться… хотя, в общем-то, договаривались и не они – не Броуз, не генерал Хольт, бывший главнокомандующим войск Запдемии, и даже не маршал Харензаны, самый главный из советских военных. Это не меняло, однако, факта, что и Хольт, и Харензаны знали, когда время применять ракеты (и активно их применяли) и когда пора остановиться, и что без их общей способности договориться мир не стал бы возможным, и что под этим сотрудничеством двух высших офицеров лежало нечто другое, нечто такое, что представлялось Адамсу очень реальным и странным и даже трогательным.

Высший судебный совет оловяшек в Мехико. Он помогал принудить планету к миру. И как правящий орган, как высший арбитр, он очень подходил для этой работы. Человек создал оружие, способное думать, и оно стало думать, и после двух лет кошмарных разрушений, когда две огромные искусственные армии двух континентов шли друг с другом в смертельную схватку, самые совершенные разновидности оловяшек, созданные с намерением использовать их аналитические способности при планировании тактики и даже стратегии, эти совершенные механизмы Х, XI и XII типов сообразили, что лучшей стратегией было бы то, что финикийцы придумали еще пять тысяч лет назад. И что лучше всего изложено в оперетте «Микадо». Если для того, чтобы все были довольны, достаточно сказать, что человека казнили, так зачем же его казнить, лучше просто сказать. Задача была – для продвинутых оловяшек – совершенно элементарной. Они не были фанатами Гилберта и Салливена и не знали песенок Гилберта – никто не зашил текст «Микадо» в их постоянную память. Но они пришли к тому же самому заключению – и вдобавок активно сотрудничали с маршалом Харензаны и генералом Хольтом.

Вслух же Адамс сказал:

– Они просто не видят плюсов.

– Извини? – пробормотал Линдблом, все еще не пришедший в себя и явно не желавший беседовать.

– Чего члены Высшего судебного совета не видят, – сказал Адамс, – и чего они не могут увидеть, поскольку в их перцептментальные системы не включено либидо, так это того, что простейшая максима: зачем кого-то там казнить…

– Да кончай ты свой треп, – сказал Линдблом и вышел из кабинета Адамса.

Оставив его в одиночестве, с речью в руке, идеей в мозгу и явно расстроенного.

Но Линдблома трудно было винить за такое растерзанное состояние духа. Эта черточка имелась у всех до единого янсеров. Все они были эгоистами, они превратили весь мир в огромный заповедник за счет миллионов бакеров, загнанных под землю; это было неверно, и они это знали и ощущали свою вину – ощущали не настолько, чтобы сбросить Броуза и выпустить бакеров на поверхность, но вполне достаточно, чтобы не спать ночами. И они знали, что если уж кто-то старается хоть как-то загладить их преступление, кражу целой планеты у ее законных хозяев, так это Луис Рансибл. Они выигрывали от того, что держали бакеров под землей, а он выигрывал, выманивая их наверх; янсерская элита воспринимала Рансибла как своего противника, однако такого, чью нравственную правоту они внутренне признавали. Это было невеселое ощущение, во всяком случае для Джо Адамса, стоявшего посреди кабинета с многострадальной речью в руках, которую надо было прогнать через вак, затем через сим, записать – и все лишь для того, чтобы ее зарубили у Броуза. И сама эта речь: в ней не было правды, а только всегдашняя жвачка из штампов, вранья, утешений, эвфемизмов…

И более опасных ингредиентов, которые Адамс давно замечал в речах, составленных другими янсерами; в конце концов, он был лишь одним из многих спичрайтеров.

Со своей драгоценной речью в руках – он оценивал ее весьма высоко, хотя бы уже потому, что никто не сказал ему иначе, – он вышел из кабинета и скоростным лифтом опустился на этаж, где усердно пыхтел «Мегавак 6-V»; эти этажи, подобно частям растущего организма, накапливались год за годом, разнообразные улучшения все добавлялись и добавлялись.

На выходе из лифта его встретили двое громил в полицейской форме – громилы, лично отобранные Броузом, смазливые с лица и достаточно изнеженного вида. Они его знали и знали, что появляться на программирующем этаже «Мегавака 6-V» необходимо ему по работе.

Подойдя к клавиатуре, Адамс увидел, что она в работе: другой незнакомый ему янсер лупил по клавишам, как виртуозный пианист в финале какого-нибудь опуса Ференца Листа – двойные октавы и все, что угодно, кроме разве что ударов кулаком.

Перед янсером стоял машинописный текст, и Адамс по какому-то импульсу придвинулся ближе, чтобы в него заглянуть.

Янсер тут же перестал печатать.

– Простите, – сказал Адамс и отодвинулся.

– Разрешите взглянуть на ваш допуск.

Очень смуглый, моложавый миниатюрный янсер с иссиня-черной, почти мексиканской шевелюрой небрежно протянул руку.

Вздохнув, Адамс достал из папки направление из женевского бюро Броуза, дающее ему право прогнать через вак эту конкретную речь; на его допуске был тот же самый исходящий номер, который стоял на направлении. Смуглый маленький янсер сравнил эти два номера, остался вроде бы удовлетворен и вернул бумаги Адамсу.

– Я закончу минут через сорок. – Пальцы юнца снова забегали по клавиатуре. – Так что – гуляйте.

Его тон не был враждебным, но никак не дружелюбным.

– Мне, в общем-то, нравится ваш стиль, – сказал Адамс.

Он успел пробежать глазами верхнюю страницу текста, и это был хороший текст, необычно хороший.

Смуглый янсер снова перестал печатать.

– Вы – Адамс. – Он снова протянул руку, теперь для рукопожатия; напряженная атмосфера разрядилась до терпимого уровня.

Но все равно ощущался этот дух соперничества, возникавший всякий раз, когда встречались два янсера в Агентстве ли, на работе или в чьем-нибудь поместье. С одной стороны, это соперничество было большой психической нагрузкой, с другой стороны, Адамс им жил, без него он давно бы зачах.

– Ваши материалы весьма приличны, я не раз и не два смотрел их конечные записи. – Окинув Адамса острым взглядом черных, глубоко посаженных глаз, смуглый янсер добавил: – Но только, как я слышал, многие ваши работы зарубают в Женеве.

– Ну что ж, – стоически заметил Адамс, – тут уж либо зарубят, либо врубят по кабелю, середины в этом деле не бывает.

– Вы так думаете? Готовы поспорить?

Юнец говорил резко, вызывающе, и Адамс даже несколько смешался.

– Ну разве что, – начал он, осторожно подбирая слова, – если считать пустопорожнюю, водянистую речь…

– Давайте я вам кое-что покажу.

Смуглый янсер встал и щелкнул тумблером, так что вак перешел на обработку ранее введенного текста. Затем он повел Адамса к симу.

И вот он, во всем великолепии. Сидит за обширным дубовым столом, за спиной его свисает американский флаг. А где-то в Москве сидит другой такой же сим, управляемый двойником «Мегавака 6-V», только флаг за спиной его советский. Все остальное – одежда, седина в волосах, умудренное отеческое лицо с жестким подбородком бывалого воина – было совершенно таким же. Оба сима были вместе изготовлены в Германии, их монтаж производили лучшие из лучших янсерских техников. И около них постоянно дежурил обслуживающий персонал, чтобы мгновенно уловить мельчайшие признаки отказа, даже какую-нибудь заминку на десятую долю секунды. Все, что может уменьшить главное качество: непринужденную правдоподобность; этот симулякр, на которого работали все янсеры, должен был быть как можно ближе к реальности, которую он изображал.

Его поломка, пусть и самая малая, равнялась катастрофе. Как в тот раз, когда его левая рука при попытке взять…

На стене тревожно зажегся красный аварийный сигнал, зазвенел звонок; откуда ни возьмись, появились десятки ремонтников, появились и стали искать поломку.

Тогда его левая рука стала судорожно дергаться в подобии паркинсонизма, выдавая, будь все это показано по кабелю, признаки подкравшейся сенильности; да, именно так и поняли бы бакеры, скорее всего. Стареет, перешептывались бы они, сидя в своих актовых залах, перешептывались бы потихоньку, чтобы не услышали политкомы. Смотри, у него дрожит рука. Такое постоянное напряжение. Вспомни Рузвельта, напряжение войны его доконало; не сразу, но в конце концов. А если вдруг и Протектор туда же, что мы тогда будем делать?

Но это, конечно же, не пошло на кабель, бакеры не видели этот ролик. Сима вскрыли, скрупулезно проверили, причина неполадки была найдена, виноватую деталь заменили – а в мастерской одного из поселков Рансибла один из техников расстался со своей работой, а возможно, и с жизнью, так и не узнав – почему, ведь он не мог и заподозрить, где применялась эта катушка или там диод, в общем, эта «хреновинка».

Симулякр задвигался, и Джозеф Адамс, стоявший вне поля зрения камер, рядом с маленьким смуглым молодым, но уже весьма умелым янсером, придумавшим слова, которые сейчас будут произнесены, прикрыл глаза. Может быть, дико подумалось Адамсу, он сейчас свихнется и станет читать похабные стихи. Или, вроде как эти смешные, столетней давности пластинки, станет повторять слово, повторять слово, повторять слово…

– Друзья американцы, – сказал сим этим твердым, знакомым, чуть грубоватым голосом.

«Да, мистер Янси, – сказал про себя Джозеф Адамс. – Да, сэр».

Глава 8

Джозеф Адамс прослушал речь до того момента, где смуглый янсер прервал введение текста в вак, а когда сим застыл и камеры отключились, слегка поклонился стоявшему рядом автору.

– Снимаю шляпу. Вы работаете просто отлично.

Наблюдая, как симулякр Протектора Толбота Янси произносит с абсолютно точными интонациями и в безупречной манере текст, обработанный и подправленный, в общем – перелопаченный «Мегаваком 6-V», исходивший из напечатанного на клавиатуре, Адамс, хоть он все видел и знал, не мог отделаться от ощущения, что этот текст превращает симулякр, электронно-механическое устройство, посаженное за дубовый стол под звездно-полосатым флагом, в нечто живое. «Прямо, – подумал он, – какая-то чертовщина».

Но хорошая речь есть хорошая речь, кто бы ее ни читал. Школьник, декламирующий Томаса Пейна…[15]15
  Томас Пейн (1737–1809) – знаменитый американский публицист, автор множества трудов по религии и государственному управлению; заслужил прозвище «крестный отец демократии».


[Закрыть] текст не теряет своего величия, а к тому же этот декламатор не запинается и не путает слова. Это обеспечивают вак и ремонтники. «И мы, – подумал Адамс. – Нам прекрасно известно, чем мы тут занимаемся».

– Как вас звать? – спросил он до странности юного янсера.

– Дэйв как-то там, я призабыл.

Даже сейчас, когда симулякр смолк, у Дэйва-как-то-там был на удивление сосредоточенный вид.

– Вы забыли свою фамилию? – Едва задав вопрос, Адамс понял, что таким косвенным образом смуглый парень хочет сказать, что он тут еще новичок, не занявший достойного места в иерархии янсеров. – Лантано, – сказал он без малейших сомнений. – Вы – Дэвид Лантано, живущий около Шайенна, на этом горячем участке.

– Совершенно верно.

– Не удивительно, что вы такой смуглый.

Обожжен радиацией, догадался Адамс. Парень, страстно желавший получить себе землю под поместье, поселился на ней слишком рано; досужие сплетни мировой элиты находили себе подтверждение: слишком уж спешно вселился юный Дэвид Лантано, и это ему обходилось дорого.

– Но я еще все-таки жив, – философски заметил Лантано.

– Но вы только на себя посмотрите. А в каком состоянии ваш костный мозг?

– Судя по анализам, генерация красных кровяных шариков не слишком повреждена. Думаю, еще оклемаюсь. А место это быстро остывает, худшее уже позади. Вам, – криво усмехнулся Лантано, – нужно бы ко мне однажды заехать; мои оловяшки работают день и ночь, вилла уже почти достроена.

– Да что вы, – отмахнулся Адамс, – я не поеду в это жуткое место и за пачку посткредов высотой в десять миль. Эта ваша речь показывает, какой огромный вклад можете вы внести; но зачем же рисковать своим здоровьем, своей жизнью? Вам бы следовало оставаться здесь, в Нью-Йорке, жить себе в квартире, предоставленной Агентством, пока…

– Пока, – усмехнулся Лантано, – шайеннский участок не остынет окончательно, на что потребуется десять лет, пятнадцать… а затем кто-нибудь захапает его прямо у меня из-под носа.

Иначе говоря, его единственным шансом было вселиться как можно раньше. Как уже делали в прошлом многие янсеры, бывшие в том же положении, что и он. И очень часто эти преждевременные капиталовложения, торопливое заселение все еще горячих участков означало для них – смерть. И не милосердно быструю смерть, а долгое мучительное умирание, растянутое на годы.

Глядя на этого смуглого – в действительности, жестоко опаленного радиацией – юнца, Адамс не мог не подумать, как повезло ему самому. Прочно осел на месте, вилла давно построена, земля приведена в порядок, сплошь покрыта зеленью. Он поселился на горячем участке к югу от Сан-Франциско в самое подходящее время, полностью полагаясь на футменовские сведения, полученные очень и очень не дешево, – и, как оказалось, ни один доллар не был потрачен зря. А вот здесь все совсем не так.

Лантано получит свою прекрасную виллу, огромное каменное здание, построенное из кусков бетона, бывших когда-то городом Шайенн. Но к концу строительства он будет мертвецом.

И тогда, согласно законам Высшего судебного совета, этот участок снова поступит в обращение; целые толпы ушлых янсеров кинутся, чтобы первыми захватить оставленное Дэйвом Лантано. Ирония судьбы, иначе не скажешь. Вилла, строительство которой стоило юнцу его жизни, перейдет кому-то другому, которому не придется ничего строить, не придется день за днем управлять бригадой оловяшек.

– Как можно догадаться, – сказал Адамс, – вы мотаетесь из Шайенна так часто, как то разрешает закон.

Согласно решению Высшего судебного совета, в новом поместье нужно было проводить по крайней мере двенадцать часов в сутки.

– Я прилетаю сюда, чтобы работать. За каковым занятием вы меня и застали. – (Они уже шли назад к оставленному пульту «Мегавака 6-V».) – Как говорится, у меня есть работа, и я надеюсь дожить до ее конца.

Лантано снова сел за клавиатуру.

– Ну что ж, – сказал Адамс, – похоже, ваш мозг совсем не пострадал.

– Спасибочки, – улыбнулся Лантано.

Забыв про все дела, Джозеф Адамс целый час наблюдал, как Лантано вводит свою речь в «Мегавак 6-V», как он ее перечитывает уже в обработанном виде и как она передается симу; даже прослушал, как ее произносит седовласый, благородного вида, похожий на строгого справедливого отца Толбот Янси, – и был буквально раздавлен ощущением пустопорожности собственной речи. Разительностью контраста.

На листках, лежавших в его папке, не было ничего, кроме жалких потуг. От стыда ему хотелось куда-нибудь спрятаться, исчезнуть навсегда.

И откуда этот недорослый, не утвердившийся еще в сообществе янсер берет такие идеи? И умение выражать их. И практическое знание, во что превратит их вак, как они будут звучать в конечном итоге, произнесенные симом перед камерой. Разве можно постичь такое без многих лет практики? Вот ему, Адамсу, потребовались годы, чтобы узнать то, что он знает. Чтобы написать предложение и, перечитав его, знать хотя бы с относительной точностью, как оно будет звучать в конечном итоге. То есть когда появится на экранах миллионов бакеров, которые день за днем смотрят и верят этой бессмысленной чуши.

И это еще слабое название для материала, никак не связанного с реальностью. Но и не совсем справедливое. Примером чему речь, написанная Дэйвом Лантано. Она поддерживала главную иллюзию – даже, как Адамс был должен с неохотой признать, усиливала иллюзию реальности Янси. И все же…

– Ваша речь, – сказал он Лантано, – не просто отлично написана. В ней настоящая мудрость, как в речах Цицерона.

Без особой скромности он возводил свои собственные работы к таким античным авторам, как Цицерон и Сенека, к речам в шекспировских исторических драмах и Томасу Пейну.

Засовывая странички своей речи в портфель, Дэвид Лантано спокойно сказал:

– Эти слова, Адамс, не могут мне не льстить, особенно потому, что их сказали вы.

– Я? А я-то каким здесь боком?

– А таким, что при всей ограниченности ваших возможностей… – Лантано кинул на Адамса быстрый внимательный взгляд, – вы искренне стараетесь. Думаю, вам понятно, что я имею в виду. Есть вещи очевидные и плохие, которых вы старательно избегаете. Я слежу за вами уже несколько лет и вижу разницу между вами и большинством остальных. Броуз тоже видит эту разницу и, хотя и зарубает многие ваши материалы, относится к вам с уважением. Ему приходится.

– Да-а, – протянул Адамс.

– Вас не пугало, Адамс, что ваши лучшие работы зарубаются на уровне Женевы? Пройдя почти до самого конца? Вас это просто расстраивало или… – Лантано всмотрелся в лицо Адамса. – Да, это вас пугает.

– Я действительно боюсь, – сказал Адамс. – Но только ночью, на своей вилле, в обществе оловяшек. Не тогда, когда я что-нибудь пишу и завожу в вак или смотрю на говорящего сима… не здесь, где… – Он неопределенно махнул рукой. – Здесь мне некогда, я слишком занят. Но всякий раз, как остаюсь в одиночестве…

Адамс умолк, искренне удивляясь, что его побудило пуститься в такие откровенности. Как правило, янсеры весьма осторожны в том, что можно говорить про себя, а что нет; любая личная информация могла быть использована против тебя в неустанном соревновании, кто будет спичрайтером Янси, фактически – самим Янси.

– Здесь, в Агентстве, – задумчиво сказал Лантано, – янсеры соревнуются друг с другом, однако, по сути, мы тесно спаянная группа. Корпоративная общность. То, что христиане называли когда-то конгрегацией… очень был глубокий термин. Но затем настает шесть часов вечера, и каждый из нас садится в свой флаппер. И летит над зеленой пустыней в свой замок, населенный мыслящими устройствами, которые похожи на людей, ходят и говорят, но… – Он описал рукою знак, похожий на восьмерку. – Они холодные, Адамс, эти оловяшки, даже самые совершенные, которые заправляют Советом; они холодные. Бери свою свиту, бери всех своих домашних оловяшек, сколько можно запихнуть в флаппер, и навещай знакомых. Каждый вечер.

– Умные янсеры так и делают. Никогда не сидят дома. Я тоже так пробовал – прилетал домой, ужинал и тут же куда-нибудь мотал. – Адамс вспомнил Коллин и Лейна, умершего соседа. – У меня есть девушка, – сказал он, плюнув на всякую осторожность. – Тоже янсер, – или, наверное, нужно сказать – янсерша. Мы навещаем друг друга и болтаем до поздней ночи. Но панорамное окно моей библиотеки…

– Не заглядывайтесь на этот туман и скалистый берег, – быстро сказал Лантано. – Сотня миль к югу от Сан-Франциско – один из самых унылых в мире пейзажей.

Адамс недоуменно сморгнул, не в силах понять, как это Лантано сумел догадаться, о чем он говорит, о его страхе перед туманом; он словно прочитал его мысли.

– Я бы хотел посмотреть вашу речь, – сказал Лантано. – Ведь вы же изучили мою самым подробнейшим образом – а для вас, Адамс, это даже не совсем обычно.

Он вопросительно взглянул на Адамсов портфель.

– Нет, – помотал головою Адамс.

Он был не в силах показать свою речь после столь сильного материала, который он только что слышал и видел.

Текст, написанный Лантано и произнесенный симулякром, поднимал вопрос отчуждения. Бил в самое сердце главной проблемы бакеров… во всяком случае, как она виделась из донесений политкомов Эстес-Парковому правительству, которые в целях обратной связи доводились до сведения всех янсеров, и особенно спичрайтеров. Которые одни позволяли им понять, насколько эффективны их тексты.

Донесения политкомов по этой Лантановой речи – когда ее передадут – будут крайне интересны. Это будет не раньше чем через месяц, но Адамс сделал умственную заметку, запомнил официальный код речи и обещал себе непременно ознакомиться с откликами, которые станут поступать из всех муравейников мира – ну, впрочем, не мира, а Запдемии.

Может статься, если эти отклики будут хорошими, советские власти снимут копию записи, передадут ее своему московскому ваку, чтобы тот ее перепрограммировал для их собственного сима… а кроме того, сидящий в Женеве Броуз может при желании изъять оригинальную пленку и объявить ее первичным источником, на который должны будут впредь ориентироваться янсеры всего мира. Речь Лантано, если она и вправду так хороша, как показалось Адамсу, может стать одной из тех очень немногих «вечных» деклараций, на которых зиждется политика. Высочайшая честь. А ведь парень совсем еще зеленый.

– Как вам хватило смелости, – спросил Адамс у юного янсера, не имевшего даже еще поместья, ежедневно ночевавшего в горячей зоне, опаленного, страдавшего, смертельно пораженного и все равно выполнявшего великолепную работу, – в открытую обсуждать тот факт, что эти бакеры «систематически отчуждены от положенного им по праву»? В вашей речи так прямо и сказано.

Он вспомнил, как эти слова Лантано изрекались жестким, с волевым подбородком Янси. Но того, что ты, Толбот Янси, синтетический и, в общем-то, не существующий Протектор, скажешь бакерам через пару недель, когда пленка пройдет в Женеве проверку (уж ее-то всяко не зарубят), далеко не достаточно. Ваши жизни неполны в том смысле, какой подразумевал Руссо, когда говорил, что человек рожден быть свободным, но теперь он везде в цепях. Здесь же, в этот день и век, как говорилось в речи, все они родились на поверхности мира, но потом эта поверхность с ее воздухом и солнечным светом, с ее просторами и холмами, ее океанами, ее реками, ее цветами и запахами была у них грубо отобрана, и теперь им приходится жить как на подводной лодке – втиснутыми в жилые коробочки, под унылым искусственным светом, дышать все одним и тем же застарелым очищенным воздухом, слушать из динамиков одну для всех обязательную музыку и сидеть с утра до вечера за верстаками, изготавливая оловяшек, которые… но тут уж запнется любой Лантано. Не сможет сказать «которые служат известным вам целям». Для всех нас здесь, наверху, чтобы увеличить наши свиты, количество наших слуг, которые нас обслуживают, ходят толпой за нами, копают для нас, строят, скребут и кланяются… вы сделали нас владетельными князьями, сидящими в своих замках, вы – нибелунги, карлики в шахтах, вы работаете на нас. А мы даем вам за это – тексты. Нет, в речи этого не говорилось, да и как бы могло? Но в ней признавалась правда, что бакерам положено по праву нечто, чего у них нет. Что они – жертвы грабителей. Ограблены многие миллионы, и все эти годы выход из нетерпимой ситуации ни на день не становился ближе.