Текст книги "Любовники. Плоть"

Глава десятая

Хэл вернулся домой с «Гавриила» на час позже, потому что сандалфон принялся расспрашивать его о подробностях пророчества, касающихся Сигмена. Потом Хэл должен был продиктовать свой отчет по наблюдениям этого дня. И только после этого он велел какому-то матросу отвести лодку к своей квартире. Направляясь к взлетной палубе, он встретил Порнсена.

– Шалом, авва, – сказал Хэл.

Улыбнулся и костяшками пальцев потер выступающий «ламед» на эмблеме.

Левое плечо гаппта, и без того постоянно опущенное, провисло еще ниже, как флаг, приспущенный в знак капитуляции. Уж теперь если кто и будет кого бить плетью, то никак не Порнсен.

Хэл шумно выдохнул и двинулся дальше, но Порнсен сказал:

– Минутку, сынок. Ты возвращаешься в город?

– Шиб.

– Шиб, шиб. Я поеду с тобой. У меня квартира в том же доме, на третьем этаже, как раз напротив квартиры Фобо.

Хэл открыл рот, желая возразить, – и не смог ничего сказать. Пришел черед Порнсену улыбаться. Он повернулся и пошел впереди, Хэл последовал за ним, крепко сжав губы. Гаппт выследил его, видел встречу с Жанеттой? Нет, тогда бы Хэла сразу арестовали.

Мелкая душонка. Вот что отличало гаппта от всех знакомых Хэла. Он знал, что его присутствие Хэлу неприятно и что, если он поселится в том же доме, отравит Хэлу радость избавления от надзора.

Хэл пробурчал себе под нос старую пословицу: «Гаппт никогда зубов не разожмет».

Матрос ожидал возле машины. Все сели, и лодка беззвучно ушла в ночь.

Хэл вошел в дверь дома впереди Порнсена, испытывая теплое чувство удовлетворения от нарушения этикета и выражения презрения к этому человеку.

Возле своей двери он остановился, ангел-хранитель молча прошел у него за спиной. Хэлу вдруг пришла в голову озорная мысль, и он окликнул:

– Авва!

Порнсен обернулся:

– Что?

– Вам не хотелось бы проверить мои комнаты, чтобы посмотреть, не прячу ли я там женщину?

Коротышка побагровел, зажмурился и покачнулся, едва не лишившись чувств от ярости. Открыв глаза через пару мгновений, он рявкнул:

– Ярроу! Если я и видел в этой жизни нереальную личность, то это ты! Мне плевать, какие у тебя там отношения с иерархией! По-моему, ты… ты просто не шиб! Ты сильно переменился. Ты был таким скромным, таким послушным, а теперь ты заносчив!

Хэл в ответ заговорил ровным голосом, который, однако, повышался с каждой произнесенной фразой:

– Не так давно ты называл меня неуправляемым, – с того самого дня, как я родился, и вдруг оказывается, что я был примером блестящего поведения, таким, на которое Церство могло бы – прости за штамп – указать с гордостью! Я полагаю, что всегда вел себя настолько хорошо, насколько можно было ожидать. И еще я полагаю, что ты был и остаешься презренным, злобным, мерзким безмозглым прыщом на заднице Церства и заслуживаешь лишь того, чтобы тебя выдавили, да поскорее!

Хэл задохнулся собственным криком, сердце бешено колотилось, в ушах ревела кровь, в глазах помутилось.

Порнсен пятился, нелепо и комично выставив перед собой ладони:

– Хэл Ярроу! Хэл Ярроу! Держи себя в руках! О Предтеча, как же ты меня ненавидишь! Все эти годы я думал, что ты любишь меня, что я твой любимый гаппт, а ты мой любимый подопечный. А ты меня ненавидел – почему?

Рев в ушах стих, в глазах у Хэла прояснилось.

– Ты серьезно?

– Конечно! Да мне такое и присниться не могло! Все, что я делал, я делал для тебя, и когда наказывал тебя, мое сердце разрывалось! Но я заставлял себя так поступать, всякий раз напоминая, что это для твоего же блага!

Хэл рассмеялся. Он смеялся, смеялся и все не мог остановиться, а Порнсен побежал прочь и скрылся в своей квартире, обернувшись лишь на миг, мелькнул в проеме побелевшим от ярости лицом.

Ослабевший от приступа ярости, Хэл, дрожа, прислонился к дверному косяку. Вот это поворот! Он всегда знал, знал наверняка, что Порнсен его терпеть не может, считая противоестественным чудовищем, и находит мрачную радость в том, чтобы его унижать и пороть.

Он покачал головой. Нет, наверняка гаппт испугался и пытался оправдаться.

Он открыл дверь и вошел. Да, конечно, мужество бросить вызов Порнсену – целиком заслуга Жанетты. Без нее он ничто, презренный трусишка-кролик. Несколько часов с этой чудесной девушкой дали ему силы преодолеть годы жесткой дисциплины.

Он щелкнул выключателем в прихожей. Через столовую ему была видна закрытая дверь в кухню, оттуда доносился стук посуды. Хэл принюхался.

Стейк!

Радость сменилась тревогой. Он же велел ей прятаться до своего возвращения! А если бы сейчас сюда вошел не он, а кувыркун или уззит?

Когда дверь распахнулась, петли взвизгнули. Жанетта стояла к нему спиной и обернулась на первый же скрип несмазанного железа. Лопатка выпала из ее руки, другая рука взлетела к открытому рту. Сердитые слова замерли на губах у Хэла. Начнешь ее ругать – разразится слезами, и что тогда?

– Мо шю! Ты меня напугал!

Он хмыкнул и подошел к плите, потянулся к крышке кастрюли.

– Понимаешь, – сказала она, и дрожь в ее голосе свидетельствовала о том, что девушка поняла – Хэл сердится. – Я все время жила в страхе, что меня поймают, поэтому меня пугает все неожиданное. Я всегда готова пуститься наутек.

– Какие же обманщики эти кувыркуны! – мрачно сказал Хэл. – Я-то думал, они кроткие и добрые!

Она глянула на него искоса своими большими глазами. Краска возвращалась на щеки, алые губы улыбались.

– Нет, они вовсе не злые, они на самом деле добрые. Они давали мне все, что я хотела, кроме свободы. Боялись, что я найду дорогу обратно к сестрам.

– А какая им разница?

– Они думали, что там, в джунглях, могли сохраниться мужчины моей расы, и я стану рожать им детей. Они боятся, что моя раса приумножится, вновь станет сильной и затеет с ними войну. Они не любят воевать.

– Странные они создания, – сказал он. – Но вряд ли можно надеяться понять тех, кому неведома реальность Предтечи. И более того, они гораздо ближе к насекомым, нежели к человеку.

– Быть человеком – не обязательно значит быть лучше, – несколько резковато ответила Жанетта.

– Все божьи создания занимают свое место во вселенной, – сказал он. – Кроме человека, место которому – везде и всегда. Он волен занимать любое положение в пространстве и двигаться в любую сторону по времени. И если ему приходится устранить то или иное создание, чтобы занять конкретное место и время, то делает он лишь то, что делать надлежит.

– Цитируешь твоего Предтечу?

– Разумеется.

– Вероятно, он прав. Вероятно. Но что есть человек? Человек есть разумное существо. Кувыркун – разумное существо. Следовательно, кувыркун есть человек, несфа?

– Шиб или сиб, давай не будем спорить. Почему мы не едим?

– Я не спорила. – Она улыбнулась. – Вот сейчас накрою на стол, и посмотришь, умею ли я готовить.

Когда тарелки были расставлены, Хэл с Жанеттой сели. Хэл соединил руки, положил их на стол, склонил голову и произнес молитву:

– Исаак Сигмен! Человек, идущий впереди, да будет реально имя твое! Благодарим тебя за это трижды благословенное настоящее, бывшее некогда неопределенным будущим. Благодарим тебя за эту пищу, кою сделал ты актуальной из потенциальной. Надеемся и знаем, что ты сразишь Уклониста, заградишь пути его злобных попыток растрясти прошлое и тем изменить настоящее. Да сотворишь ты вселенную материальной и реальной, и да истребишь текучесть времени. Мы, личности, за этим столом сидящие, благодарим тебя. И да будет так.

Он расцепил руки и посмотрел на Жанетту. Она глядела на него. Повинуясь импульсу, он сказал:

– Можешь помолиться, если хочешь.

– А ты не будешь считать мою молитву нереальной?

Он ответил, чуть подумав:

– Да, ты права. Не знаю, почему я так сказал. Ведь не попросил бы я израилита или банту произнести молитву. Не стал бы есть с ними за одним столом. Но ты… ты не такая… быть может, потому, что не относишься ни к одному известному мне… не знаю…

Средним пальцем правой руки она начертила в воздухе треугольник, потом, подняв глаза, сказала:

– Благодарим тебя, о Великая Мать!

Хэл постарался ничем не выдать странного чувства, что охватило его при этой молитве.

Выдвинув ящик стола, он взял оттуда два предмета, один протянул Жанетте, другой надел себе на голову. Это была шляпа с широкими полями, с которых свисала длинная вуаль, полностью закрывающая лицо.

– Надень, – сказал он Жанетте.

– Зачем?

– Как зачем? Чтобы не видно было, как другой ест, – нетерпеливо ответил он. – Между вуалью и лицом достаточное расстояние для работы ложкой и вилкой.

– Но зачем?

– Я же сказал – чтобы мы не видели друг друга во время еды.

– Тебе будет плохо, если увидишь, как я ем? – спросила она.

– Естественно.

– Почему это – естественно?

– Ну, потому что есть… это так… ну, не знаю… животный акт.

– И твой народ всегда так поступал? Или вы начали это делать, когда узнали, что вы животные?

– До явления Предтечи мы поглощали пищу в голом бесстыдстве своем. Таковы горькие плоды невежества.

– Израилиты и банту тоже скрывают лица во время еды?

– Нет.

Жанетта встала из-за стола.

– Я не могу есть в этой штуке. Мне будет стыдно.

– Но… но я должен быть в застольной шляпе, – сказал он дрожащим голосом. – Иначе мне не удержать еду в себе.

Она что-то быстро проговорила на языке, которого он не знал. Но в этой фразе отчетливо слышалось разочарование и страдание.

– Прости, – сказал он. – Но так уж это устроено. И так должно быть.

Она медленно села. Надела шляпу.

– Хорошо, Хэл, но позже мы должны будем это обсудить. Иначе у меня создается впечатление полной изоляции. Нет близости, нет общего восприятия того хорошего, что дает нам жизнь.

– Пожалуйста, не издавай звуков во время еды, – попросил он. – И если захочешь что-то сказать, сперва проглоти все, что у тебя во рту. Когда кувыркун ел в моем присутствии, я имел возможность отвернуться, но не мог заткнуть уши.

– Постараюсь не издавать звуков, чтобы тебя не стошнило, – ответила она. – Но скажи: как вы добиваетесь того, чтобы дети ели тихо?

– Они никогда не трапезничают со взрослыми. Точнее, за их столом – из взрослых – сидят только гаппты. И очень быстро приучают детей правильно себя вести.

– Вот как?

Трапеза проходила в молчании, не считая неизбежного стука приборов по тарелкам. Закончив, Хэл снял шляпу.

– Жанетта, ты исключительный повар! Все так вкусно, что я почти грешником себя почувствовал, так радуясь пище. Такого супа я никогда не пробовал. Хлеб восхитителен. Салат – превосходен. Стейк – само совершенство!

Жанетта сняла шляпу раньше. К своей порции она едва притронулась. И все же она улыбалась.

– Мои тетушки хорошо меня выучили. В традиции моего народа – обучить девушку всему, что приятно мужчине. Всему.

Он неуверенно засмеялся и, скрывая смущение, закурил сигарету.

Жанетта спросила, можно ли ей тоже закурить.

– Раз уж я охвачена жаром, немного дыма не помешает, – сказала она со смешком.

Хэл не понял, что она имеет в виду, но тоже засмеялся, желая показать ей, что не сердится из-за застольных шляп.

Жанетта зажгла сигарету, затянулась, тут же закашлялась и бросилась к раковине налить себе воды. Вернулась со слезящимися глазами, но сразу взяла свою сигарету и попробовала снова. Очень скоро она затягивалась со сноровкой заядлого курильщика.

– Ты – великолепный имитатор! – сказал Хэл. – То, как ты повторяешь мои движения, как старательно подражаешь моей речи… Ты знаешь, что твое американское произношение сейчас ничуть не хуже моего?

– Покажи или расскажи мне что-нибудь, и тебе вряд ли придется это повторять. Хотя я не могу похвастаться выдающимся интеллектом. Да, у меня хорошо развит инстинкт подражания. Но это не значит, что я вовсе не способна высказать оригинальную мысль.

Завязался легкий и забавный разговор, приятная беседа – как она жила с отцом, сестрами и тетками. Хорошее настроение казалось искренним – видимо, она разговорилась не для того, чтобы скрыть подавленность, вызванную неловким инцидентом со шляпами. Она очень мило поднимала брови, когда смеялась. А брови ее были восхитительными, похожими на птичьи крылья. Изящные черные линии дугообразно уходили от переносицы, изящно огибали орбиты глаз и крючочками устремлялись вниз.

Хэл спросил, не унаследовала ли она эти брови от народа ее матери. Она засмеялась и ответила, что это дар ее отца-землянина.

Такой низкий, музыкальный смех… ничуть не похожий на рвущий нервы смех его бывшей жены. И его приятно было слушать, он успокаивал. Каждый раз, когда Хэл думал, как может завершиться эта ситуация, и падал духом, его мгновенно возвращало в хорошее настроение что-нибудь забавное, сказанное ею. Кажется, она точно понимала, что именно ему нужно, чтобы приглушить мрачное настроение или ярко расцветить радость.

Через час Хэл встал и пошел на кухню. Проходя мимо Жанетты, он непроизвольно запустил пальцы в ее густые, волнистые черные волосы.

Она запрокинула лицо и закрыла глаза, будто ждала поцелуя. Но он почему-то не мог решиться. Хотел, но не смел заставить себя сделать первый шаг.

– Посуду необходимо будет мыть, – сказал он. – Плохо, если неожиданный гость вдруг увидит накрытый на двоих стол. И еще кое-что: сигареты надо прятать и комнаты проветривать почаще. Сейчас, после того как я выдержал проверку, мне надлежит отказаться от таких мелких нереальностей, как курение.

Если Жанетта и была разочарована, то никак этого не показала. Засновала по кухне, занялась уборкой. Он закурил и стал прикидывать шансы достать женьшеневый табак: Жанетта так радовалась сигаретам, что мысль лишить ее этого удовольствия была невыносима. Один из членов экипажа корабля, с которым Хэл был на дружеской ноге, сам не курил, но продавал свой паек товарищам. Может, кто-нибудь из кувыркунов послужит посредником, купит табак у космонавта и передаст Хэлу. Фобо? Но следует соблюдать осторожность. Может быть, риск неоправдан…

Хэл вздохнул. Присутствие Жанетты вдохновляло его, но вместе с тем здорово осложняло жизнь. Поглядите-ка – вот он сидит и обдумывает преступное деяние так, будто это самая естественная вещь!

Она стояла перед ним, руки на бедрах, сияющие глаза.

– А сейчас, Хэл, монаму, если бы у нас нашлось что-нибудь выпить, вечер удался бы на славу!

Он встал со стула.

– Прости, забыл, что тебе неоткуда знать, как готовить кофе.

– Нет-нет, я про выпивку. Алкоголь, а не кофе.

– Алкоголь? Великий Сигмен, девочка, мы не пьем! Подобная мерзость…

Он замолчал – видно было, что она задета.

Хэл взял себя в руки. В конце концов, это не ее вина. Она из другой культуры. Строго говоря, она вообще не вполне человек.

– Прости, – сказал он. – Это религиозный вопрос. Запрет.

У нее на глазах выступили слезы, плечи затряслись. Она закрыла лицо руками, всхлипнула.

– Ты не понял. Мне это нужно. Обязательно.

– Но почему?

Она заговорила, не отнимая рук от лица.

– Потому что пока я сидела под замком, никаких развлечений у меня не было. И мне стали давать спиртное, оно помогало хоть как-то провести время и подавляло грустные воспоминания о родине. И я сама не поняла, что стала… стала алкоголичкой…

Хэл сжал кулаки и зарычал:

– Ах они гады… ползучие!

– Так что, понимаешь, мне нужно выпить. Мне станет лучше, пусть и ненадолго. А потом, наверное, я попробую преодолеть эту зависимость. Ты ведь поможешь мне?

Он беспомощно развел руками:

– Но… но где же я достану?

Живот свело судорогой отвращения при мысли о покупке алкоголя. Но если он так ей нужен, Хэл достанет. Постарается изо всех сил.

Она быстро подсказала:

– Может быть, Фобо поделится с тобой.

– Но ведь Фобо – один из твоих тюремщиков! Он ничего не заподозрит?

– Он подумает, что это для тебя.

– Ладно, – сказал он чуть раздраженно, и в то же время ощущая вину за эти эмоции. – Гадко лишь то, что кто-то решит, будто это я пью. Пусть даже и кувыркун.

Она шагнула к Хэлу и будто растеклась по нему. Мягкие губы прижались к щеке, тело словно пыталось просочиться сквозь Хэла.

Он обнял ее на минуту и отстранился.

– Что же, мне придется оставить тебя? – шепнул он. – Не можешь ли ты пропустить один раз? Только сегодня? Завтра я достану спиртное.

Она ответила упавшим голосом:

– Ах, монаму, я бы сама этого хотела. Как бы я этого хотела! Но не могу. Просто не могу, поверь мне.

– Верю.

Хэл вышел в прихожую, достал из шкафа капюшон, плащ и ночную маску. Голова его печально склонилась, плечи ссутулились. Все насмарку. Он просто не сможет к ней приблизиться – к девушке, пахнущей алкоголем. И она, наверное, задумается, отчего он так холоден, а у него не хватит духу рассказать ей, как она его отвращает, потому что это ранит ее чувства. И хуже того, она все равно будет страдать, не дождавшись от него объяснения.

Когда он выходил, она поцеловала его в пересохшие губы.

– Поспеши, монаму! Я буду ждать.

– Угу.

Глава одиннадцатая

Хэл Ярроу тихонько постучал в дверь квартиры Фобо. Она открылась не сразу, чему Хэл ничуть не удивился. Изнутри доносился громкий шум. Хэл заколотил в дверь, хотя и неохотно – боялся привлечь внимание Порнсена. Гаппт жил в квартире напротив и мог выглянуть просто из любопытства. Не слишком подходящий момент для того, чтобы Порнсен увидел, как Хэл навещает эмпата. Хотя он имел полное право зайти в гости к кувыркуну без сопровождения гаппта, он волновался из-за Жанетты. Гаппт вполне мог бы вторгнуться в его, Хэла, пуку, пока его там нет, – шпионить и подглядывать Порнсен любил. Тогда Хэл попадется в ловушку, и все полетит к Ч.

Но он утешал себя мыслью, что Порнсен отнюдь не смельчак. Решившись проникнуть в жилище Хэла, он сильно рисковал бы, что его обнаружат. И Хэл, как носитель ламеда, мог бы поднять такой шум, что Порнсена в результате не только подвергнут опале и разжалуют, но и отправят к Ч.

Хэл снова принялся стучать – громко и нетерпеливо. На этот раз дверь распахнулась, и показалась улыбающаяся Абаса, жена Фобо.

– Хэл Ярроу! – сказала она по-сиддски. – Вот это радость! Почему же ты не вошел просто так, без стука?

Хэл опешил.

– Я не мог!

– Почему?

– Ну, мы так не делаем.

Абаса пожала плечами, тактично отказавшись от комментария.

– Ладно, заходи, – сказала она, продолжая улыбаться. – Я не кусаюсь!

Хэл вошел и закрыл за собой дверь, хотя, не удержавшись, оглянулся на дверь Порнсена. Та была закрыта.

Внутри эхом метался хоровой вопль двенадцати кувыркунят, играющих в комнате размером с баскетбольный зал. Абаса провела Хэла по голому полу в другой конец зала, где начинался коридор. Они миновали угол, в котором сидели за столом три кувыркуницы, видимо, гостьи Абасы. Дамы были заняты шитьем, время от времени они отпивали что-то из высоких бокалов и ни на миг не прерывали болтовни. Хэл не понимал тех немногих слов, что до него долетали: кувыркуницы, разговаривая между собой, пользовались вокабуляром, свойственным одним лишь женщинам. Но обычай этот, как понимал Хэл, стремительно отмирал под действием растущей урбанизации. Кувыркуниц-девочек женской речи уже не обучали.

Абаса провела Хэла к концу коридора, открыла дверь и сказала:

– Фобо, милый! Тут к нам явился сам Хэл Ярроу, Безносый!

Хэл улыбнулся. В первый раз, услышав в свой адрес такое, он почувствовал обиду. Но потом понял, что кувыркуны не имеют в виду ничего оскорбительного.

Фобо, одетый лишь в алый килт, вышел к двери. Хэл – наверное, в сотый уже раз – не смог удержаться от мысли, как странно выглядит туловище озановца, с грудью без сосков и причудливой конструкцией лопаток, присоединенных к вентральному столбу. (Следовало ли называть его «брюшным хребтом» по аналогии со спинным хребтом землян?)

– Счастлив тебя видеть, Хэл, – сказал Фобо по-сиддски и легко перешел на американский: – Шалом! Какой счастливый случай привел тебя сюда? Садись. Я предложил бы тебе выпить, да нечего.

По-видимому, отчаяние отразилось на лице Хэла незаметно для него самого, потому что взгляд Фобо стал серьезным.

– Что-нибудь случилось?

Хэл решил не терять времени.

– Да. Где я могу приобрести кварту какой-нибудь выпивки?

– Хочешь выпить? Шиб. Я пойду с тобой. Ближайшая таверна – просто отвратное место, у тебя будет шанс близко познакомиться с той стороной сиддского общества, о которой ты наверняка почти ничего не знаешь.

Кувыркун сунулся в шкаф и достал целую охапку одежды. Обернул широкий кожаный пояс вокруг толстого живота, пристегнул к нему ножны с короткой рапирой. Потом заткнул за пояс пистолет. На плечи накинул длинный ярко-зеленый плащ с многочисленными черными оборками. На голову водрузил темно-зеленую тюбетейку с двумя искусственными антеннами – символ клана Кузнечика. В стародавние времена для кувыркуна, принадлежавшего к этому клану, было крайне важно постоянно носить его. Сейчас система кланов отошла в прошлое в смысле социальной роли, хотя в политике все еще интенсивно использовалась.

– Мне нужна выпивка, алкогольный напиток, – сказал Фобо. – Понимаешь, я как профессиональный эмпат имею дело с многочисленными случаями, больно бьющими по нервам. Провожу психотерапию невротиков и психотиков, влезаю в их шкуру, ощущаю их эмоции. А затем мучительно выбираюсь из этой самой шкуры и окидываю их проблемы объективным взглядом. Используя вот это, – он похлопал себя по голове, – и вот это, – щелкнул по носу, – я становлюсь своим пациентом, потом опять собой, и вот так, переходя туда-сюда, даю им возможность себя вылечить.

Хэл знал – щелкая себя по носу, Фобо имел в виду две крайне чувствительные антенны внутри похожего на ракету хоботка, обладавшего чудесной способностью различать вид и интенсивность эмоций пациента. Запах пота кувыркуна говорил гораздо больше, чем выражение его лица.

Фобо прошел вместе с Хэлом в большую комнату, сказал Абасе, что уходит, и нежно потерся с ней носами.

Потом дал Хэлу маску, выполненную в форме головы кувыркуна, и надел свою собственную. Хэл не стал спрашивать, зачем – он знал, что в Сиддо принято носить ночные маски. У них была и сугубо утилитарная цель – защита от множества кусачих насекомых. А социальные функции масок Фобо объяснял так:

– Мы, сиддяне высших классов, надеваем их, когда идем – какое есть американское выражение?

– Шляться по трущобам? – предположил Хэл. – Когда представители высших классов навещают районы, населенные всякой шушерой, ради развлечения?

– Да, шляться по трущобам, – повторил Фобо. – Обычно я не надеваю маску, отправляясь в какое-нибудь заведение для простонародья – я ведь иду туда смеяться вместе с людьми, а не над ними. Но сегодня, поскольку ты у нас – прошу прощения за такие слова – безносый, – я буду чувствовать себя увереннее, если ты нацепишь маску.

Выйдя из здания, Хэл спросил:

– А для чего тебе пистолет и шпага?

– Вообще-то в этом – захолустье, да? – не очень опасно, но осторожность не помешает. Помнишь, что я говорил тебе в развалинах? Насекомые на моей планете развились и специализировались куда как сильнее, чем в твоем мире, судя по тому, что ты мне рассказывал. Ты знаешь о паразитах, мимикрирующих под муравьев, которые заражают их колонии? Жуки, похожие на муравьев, живущие за их счет благодаря этому сходству? Муравьи-пигмеи и прочие твари, что гнездятся в стенках колоний и охотятся на молодь и яйца?

– У нас тоже есть подобные существа, но охотятся они на нас. Эти опасные твари скрываются в канавах или подвалах, в трещинах и дырах почвы, а ночью расползаются по всему городу. Вот почему мы не выпускаем детей после темноты. Улицы хорошо освещены и регулярно патрулируются, но между ними много поросших лесом кварталов.

Они прошли через парк по тропе, освещенной газовыми лампами на высоких столбах. В Сиддо постепенно переходили к электрификации, и районы, осиянные мутноватым газом, соседствовали с районами, облагодетельствованными электричеством. Выходя из парка на широкую улицу, Хэл видел иные свидетельства озановской культуры – бок о бок соседствовали старинные и наимоднейшие вещи. Тележки, увлекаемые копытными животными, принадлежащими к тому же биологическому типу, что и Фобо, – и паровые экипажи. Животные и экипажи двигались по дороге, покрытой жесткой низкорослой травой, успешно отражавшей все попытки превратить ее в истоптанный коврик.

Дома отстояли друг от друга на значительное расстояние – приходилось все время напоминать себе, что находишься в городе, причем в столичном. «Плохо», – подумал Хэл. Сейчас у кувыркунов более чем достаточно земельных участков, но рост населения делает неизбежным заполнение этой площади домами и зданиями. Пройдет время, и на Озанове будет так же тесно, как на Земле.

Привыкший во всем доходить до логической точки, он тут же поправился: да, тесно, но не от кувыркунов. Если «Гавриил» выполнит свое предназначение, туземцев сменят люди Гавайского Союза.

Эта мысль больно кольнула, и за нею пришла другая – конечно, нереалистичная – что такое событие было бы до омерзения неправильным. Какое право имеют пришельцы с другой планеты вот так заявиться сюда и безжалостно перебить местных обитателей?

Есть у нас такое право, ибо так сказал Предтеча.

А так ли это?

– Здесь, – сказал Фобо, показав на здание впереди. Трехэтажное, чем-то напоминающее по форме зиккурат, и арки изгибались от верхних этажей до земли. На трех из них были ступени, по которым ходили жильцы верхних этажей. Как и во многих старых зданиях Сиддо, здесь не было внутренних лестниц, и жильцы входили к себе в квартиры прямо с улицы.

Однако таверна на первом этаже, хотя и казалась достаточно древней, над дверью вывесила ослепительную электрическую вывеску.

– «Счастливая долина Дьюрока», – перевел Фобо иероглифы.

Бар располагался в цокольном этаже. Хэл чуть замешкался, вздрогнув от явственного запаха алкогольных паров, потом взошел по ступеням вслед за кувыркуном. У входа остановился.

Тяжелые алкогольные пары смешивались с громкими тактами непривычной музыки и еще более громкими разговорами. Кувыркуны набились битком за шестиугольные столы и склонялись над большими оловянными кружками, крича и визжа в лицо друг другу. Кто-то беспорядочно замахал руками, опрокинул кружку. Тут же подскочила официантка с полотенцем, быстренько все прибрала. Когда она нагнулась, ее звучно шлепнул веселый зеленомордый и очень толстый кувыркун. Сидящая рядом компания разразилась хохотом, широко раздвинув губы-«птички». Официантка тоже рассмеялась и сказала толстяку что-то явно остроумное, потому что все соседние столы грохнули смехом.

На возвышении в углу играл оркестр из пяти инструментов, дробно рассыпавший быстрые причудливые ноты. Три инструмента походили на земные: арфа, фанфара и барабан. Четвертый музыкант никаких звуков не производил, но время от времени тыкал длинной палкой какую-то тварь в клетке, напоминающую саранчу размером с крысу. Потревоженное насекомое терло крыльями о задние ноги и выдавало четыре громких щебечущих звука, за которым следовал долгий выворачивающий нервы скрежет.

Пятый музыкант вовсю накачивал меха, соединенные с мешком, из которого торчали три короткие узкие трубки. Мешок издавал тонкий писк.

– Ты не думай, – крикнул Фобо, – что это типичная наша музыка! Это дешевка, популярщина. Как-нибудь возьму тебя на симфонический концерт, и услышишь, что такое великая музыка!

Кувыркун отвел человека в кабину с занавеской – они располагались в ряд, вдоль стен. Сели за стол, подошла официантка. Лоб и трубчатый нос ее блестели от пота.

– Маску не снимай, пока нам не принесут заказ, – сказал Фобо. – Тогда задернем занавеску.

Официантка что-то сказала по-кувыркунски, Фобо повторил для Хэла по-американски:

– Пиво, вино или жукосок. Я лично первые два и в рот не возьму. Это для женщин и детей.

Хэл не собирался терять лицо и сказал с напускной бравадой:

– Конечно, третье.

Фобо поднял два пальца, официантка быстро вернулась с двумя большими кружками. Кувыркун потянул носом, вдыхая глубоко, прикрыл от наслаждения глаза, поднял кружку и присосался к ней. Через пару мгновений, отставив кружку, он громко рыгнул и почмокал губами.

– Вверху не хуже вкус, чем внизу! – проревел он.

Хэла замутило. Слишком много раз в детстве его пороли за то, что не смог сдержать отрыжку.

– Хэл, – сказал Фобо, – что же ты не пьешь?

– Дамифино, – слабым голосом сказал Хэл, что по-сиддски означало «надеюсь, это не больно».

И выпил.

Огонь ринулся вниз по глотке словно лава по склону вулкана. И взорвался Хэл точь-в-точь как вулкан. Он кашлял, фыркал, выпивка летела брызгами изо рта, а слезы – из крепко зажмуренных глаз.

– Правда, очень хорошо? – спокойно спросил Фобо.

– Ага, хорошо, – прохрипел Ярроу безнадежно обожженным горлом.

Хотя он почти все выплюнул, что-то, видимо, транзитом через внутренности плюхнуло в ноги, потому что его качал туда-обратно жаркий прилив, будто притянутый невидимой луной, наматывающей круги вокруг его головы – огромная луна, что стучала и скреблась о череп изнутри.

– Давай еще по одной.

Второй глоток пошел лучше – во всяком случае, внешне, потому что Хэл не кашлял и не плевался. Но внутри… ооо! Брюхо скрутило, и Хэл почти не сомневался, что вот-вот опозорится. После нескольких глубоких вдохов ему удалось удержать выпитое. Но он рыгнул, и лава дошла до самой глотки, прежде чем он успел ее удержать.

– Прошу прощения, – сказал он, покраснев.

– За что? – удивился Фобо.

Ответ показался Хэлу невероятно смешным. Он захохотал вслух, снова отхлебнул из кружки. Если он сейчас быстренько ее осушит и купит кварту для Жанетты, то успеет вернуться домой, не потратив на это всю ночь.

Когда жидкость в кружке уполовинилась, Хэл услышал, как Фобо, будто издалека, с другого конца длинного туннеля спрашивает его, интересно ли ему, где сделан этот алкоголь.

– Шиб, – сказал Хэл.

Он поднялся, но пришлось опереться ладонью об стол, чтобы не слишком качало. Кувыркун напомнил ему о маске.

– Земляне по-прежнему вызывают любопытство. Мы же не хотим терять весь вечер, отвечая на вопросы. Или пить все, что нас заставят пить.

Они пробрались через шумную толпу в заднюю комнату. Фобо указал куда-то в угол и сказал:

– Смотри же! Кесарубу!

Хэл присмотрелся. Если бы некоторые из его внутренних запретов не смыло спиртной струей, он позеленел бы от отвращения.

Создание, сидевшее на стуле у стола, с первого взгляда можно было принять за кувыркуна. Светлая грива, лысина, нос, двукрылый рот в форме букв V. Круглое тело и огромное брюхо, как часто бывает у озановцев.

Но приглядевшись – чему способствовал яркий свет лампы без абажура – Хэл увидел существо, чье тело подобно ножнам укрывал твердый хитин светло-зеленого оттенка. И хотя это причудливое создание было укутано длинным плащом, его руки и ноги оставались голыми. И были они не гладкими, а кольцеобразно сегментированными, края этих сегментов находили друг на друга, как в печной трубе.

Фобо заговорил с этим существом, некоторые слова Ярроу понимал, об остальных можно было догадаться.