Текст книги "Бледный гость"

Филип Гуден
Бледный гость

Печаль для похорон пусть остается:

Нам на пиру не нужно бледной гостьи.

Сон в летнюю ночь, акт I, сц. I[1]1
  Перевод Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]

Растущий месяц

Убийца пристально рассматривал тело своей жертвы: откинутая в сторону рука еще подергивалась, а вытянутую ногу сводила судорога. Он еще раз занес дубину, но, похоже, новый удар не требовался: лежащий у его ног, без сомнений, умер, а слабые конвульсии – всего-навсего остатки покинувшей тело жизни. Из-под расколотого черепа растекалось густое, темно-красное пятно.

До этого момента полностью поглощенный своим делом, преступник стал озираться. Надвигались сумерки. Кто притаился в зарослях? Чьи глаза там сверкнули? Неужели кто-то видел? Или это какой-нибудь зверь? Душегуб нерешительно двинулся по направлению к кустам, однако неясный звук с противоположной стороны заставил его, резко обернувшись, замахнуться дубиной, но, как оказалось, без надобности.

Он подождал, окинул взглядом труп и решил, что его следует спрятать. Неуклюже, все еще сжимая дубину, он откатил тело к ближайшим зарослям. Времени укрыть его понадежнее не было. Но он оставит эту грязную работу птицам и лесным тварям: их желудки спрячут тело лучше всего.

Наполовину прикрыв тело листвой, убийца повернулся и, воровато сутулясь, попятился прочь от места преступления. Он двигался на цыпочках, словно опасаясь, что земля поглотит его… И вдруг замер.

Медленно-медленно он устремил взгляд вверх, все отчетливее осознавая истину, до сих пор ускользавшую от него. Рыжая борода его топорщилась. Над ним высился небосвод, глубокая, темнеющая синева; все это время убийца искал не там. Его поза словно говорила: «Если у меня есть враг, то он смотрит на меня сверху. В этот самый момент. Пока я думал, что никто меня не видит, он наблюдал за мной. За каждым моим движением. И даже хуже: он прочел каждую мою мысль и заглянул в каждый уголок моего сердца. Он увидел мою лживость, мои высокомерие и злобу». Убийца вжал голову в плечи, руки, сжимавшие дубину, безвольно повисли.

Его охватил благоговейный ужас. Он обернулся и взглянул на плохо скрытое свидетельство своего преступления. Он попытался отбросить дубину, но рукоять словно прилипла к рукам. Тогда он закрутился на месте, и с каждым разом круги становились все шире и шире. Он метался, пока не рухнул на землю. Только тогда дубина выпала из его обессилевших рук. Он закрыл лицо руками.

Что я наделал? Господи, спрячь меня от знания того, что я сотворил, от знания самого себя!

О, спрячь меня от Бога!

Но это не произвело должного эффекта. В этот момент Бог появился справа.

Лицо убийцы было закрыто руками, и он не сразу увидел своего Создателя. Затем, поняв, что он не один, убийца взглянул украдкой меж растопыренных пальцев.

Бог заговорил:

– Где брат твой?

Убийца с трудом поднялся на ноги, с изумлением глядя на Бога. Его взгляд словно вопрошал: «Какой брат?» Но Всевидящий повторил свой вопрос.

– Не знаю, – ответил убийца. – Разве сторож я брату моему?

– Что сделал ты? – спросил Бог.

Душегуб проследил взгляд Создателя, смотревшего в сторону зарослей, где лежало тело.

– Голос брата твоего Авеля взывает ко мне. Голос крови брата твоего взывает ко мне от земли.

Убийца ничего не сказал, лишь пал на колени. И едва слова слетели с уст Господа, голова Каина резко подалась вперед, тело неуклюже согнулось и лоб его уткнулся в землю.

– Теперь ты проклят самой землей, что разверзла свои уста, дабы принять кровь брата твоего Авеля. Ты проклят средь людей, Каин, и земля не будет тебе больше опорой. Отныне ты ей чужой.

Теперь Каин уже полностью распластался у ног Всевышнего. Первоубийца, похоже, пытался обнять мать свою землю. Но Господь был непреклонен.

– Будешь ты изгнанником и скитальцем в этом мире. Не будет тебе дома ни в одном месте.

– Все люди отвернутся от меня, – простонал растянувшийся на земле человек. – Все проклянут меня, и один убьет меня.

Он поднял голову, с мольбой глядя на Бога. Казалось, его борода, ярко-рыжая, отметина Каина и Иуды Искариота, вобрала в себя последние блики исчезающего света.

– Нет, – сказал Господь. – Ты обречен скитаться до конца дней твоих, и ни один человек не сможет окончить их, прежде чем я решу. Убившему Каина отмстится семикратно.

И в сгущающейся темноте Господь шагнул вперед, чтобы отметить Каина печатью греха, дабы все люди знали, что он есть первоубийца и что наказание его – лишь Бога право и ни одного человека.

Господь протянул свой большой палец, желая заклеймить лоб Каина.

И тут раздался чей-то грубый, издевательский гогот.

Он донесся до меня откуда-то слева. Прервавший свое действие Бог заметно смутился. Темнота быстро сгущалась, и толпа казалась сплошной массой форм и теней. Авансцена осталась без освещения. Было ясно, что «Братья Пэрэдайз» намеревались добраться до конца своего «Каина и Авеля», прежде чем ночь опустит свой занавес. И я сильно сомневался, что у них при себе имеется лампа или факел. Они были обычными, простыми ребятами, эти три актера, но тем не менее в своем ремесле разбирались неплохо. Пэрэдайз, игравший Каина, к примеру, прекрасно изобразил смесь яростного гнева и нечистой совести. Господь Бог удался не хуже, хотя тут помогла внешность актера: у него были длинная белая борода и угрюмые брови. И пока он вглядывался во мрак, заполнявший рыночную площадь, гогот раздался снова, хриплый и совершенно неуместный.

Вначале я подумал, что кому-то просто до смерти надоела пьеса. Скажем, одному из зрителей опостылел заезженный библейский сюжет о братоубийстве, и он с удовольствием бы станцевал сейчас жигу или отмочил какую-нибудь непристойность. За лондонской публикой подобное, конечно, водилось, но на то он и Лондон, а мы находились в провинции.

Тем временем толпа зашевелилась: кто-то протиснулся прямо к временно возведенным подмосткам, залез на сцену и повернулся лицом к публике. Господь Бог и Каин в каких позах были, в таких и остались: один протягивал большой палец ко лбу другого, чтобы отметить его печатью проклятия.

Я ждал, что же будет дальше, и поражался неискушенности этой маленькой актерской труппы. Как они могли прекратить представление из-за какого-то нахала, влезшего на сцену? Что ж они не объяснили доходчиво этому типу, куда он лезет? Мы, актеры труппы лорд-камергера, порой сталкиваемся с такими типами, которые уверены, что публика нашего «Глобуса» предпочитает видеть на сцене их, а не актеров. Однако желающие занять наше место на подмостках живо выпроваживаются кулаком, пинком или крепким словом.

Здесь же, на рыночной площади, эти провинциальные актеры просто остолбенели. Как и толпа, они ждали, что незваный гость будет делать дальше. Даже актер, игравший убитого Авеля, перекатился со своего места на край помоста, чтобы видеть происходящее. Джек Уилсон пихнул меня локтем в бок, давая понять, что намечается отменное представление. Субъект, стоявший посреди сцены, слегка шатаясь, извлек бутылку откуда-то из складок одежды.

Я почувствовал укол разочарования. Человек, играющий пьяного, может быть весьма забавным на сцене, но настоящий пьяный совсем другое дело: чем крепче он верит в то, что разглагольствует о чем-то важном, тем более он утомителен.

Поглядев на Бога, новоприбывший произнес:

– Это нещессно! Ты прзнаешь Авеля и его горелые жертвопрношения, а Каина и его плоды ты не прзнаешь, – сказал человек, грозясь Создателю бутылкой, зажатой в кулаке.

Белобородый Бог отступил на пару шагов. Авель вновь поднялся на ноги; лицо его было измазано овечьей кровью для придания пущей убедительности первому убийству. Все три актера – Бог, Каин и Авель – выглядели оскорбленными. Возможно, я был не прав в своих предположениях относительно их неискушенности. Скорее всего, привыкшие к тому, что им внимают в почтительной тишине, они просто не были готовы к какому-либо вмешательству в ход постановки.

– Плоды! – продекламировал пьяный, весьма невнятно да к тому же брызжа слюной на тех, кому «посчастливилось» стоять слишком близко к сцене. – Плоды он добывал щессно, в поте лица своего… Каин прсстой земледелесс. Пощему Господь не увжает крессьян? Пощему он не увжает Каина? – горестно вопрошал наш пьяница.

– Каин был убийцей, – прошипели слева от меня.

Слушатели разделились на согласных и несогласных. Теперь это была просто толпа крестьян, собравшихся на рыночной площади. Человеку со стороны они могли показаться скопищем неотесанных олухов и грубиянов. Но, на мой взгляд, они охотно поощряли этого пьяницу в надежде на занятное зрелище. За одно это по крайней мере достойные уважения, они невероятно напоминали нашу лондонскую публику.

– Ввот што он делает. Когда нам нужн дощь, он пслает засуху. А когда мы ждем солнца… Шшто он пслает?

Он замолчал, будто ждал ответа. Когда же его не последовало, он отчеканил, разбрызгивая слюну по ближайшим рядам:

– Дощь-гррад-бурю!

К этому времени на площади стало совершенно темно. Я ошибся насчет того, что актеры не припасли с собой ничего для освещения, поскольку неожиданно несколько факелов вспыхнуло по краям сцены. Мне не известно, кто их зажег и хотел ли он тем самым осветить происходящее. Дымящиеся факелы испускали зловещий, колеблющийся свет над Каином, Авелем и Богом, которые сбились в тревожную кучку.

Он не договорил, потому что Каин ударил его сзади. Тем самым оружием, которым он убил своего брата в пьесе (хотя и не на самом деле). И даже если это была не настоящая дубина, а бутафорская безделица для сцены, все равно она весила достаточно, чтобы сбить с ног крестьянина. Тот выронил бутылку, качнулся вперед и чуть не свалился с помоста.

В темноте возникло движение.

– Оставь Тома в покое! – закричал кто-то.

– Он дело говорит!

– Ты получишь за Тома!

Впрочем, помощь пока не требовалась: выпрямившись, Том отшагнул вправо и огляделся, пошатываясь, вокруг, будто не понимал, где находится и как сюда попал. К прискорбию, вмешался Господь Бог. Вероятно, не перенеся унижения, нанесенного словами крестьянина, он выступил вперед и прижал большой палец ко лбу несчастного Тома, дабы отметить его печатью падшего, погрязшего в грехе человека. Со своей стороны Том был крайне несогласен с подобным обращением: он замахнулся на Всевышнего кулаком, и едва братья Пэрэдайз навалились на протестующего фермера, на сцене образовался настоящий кавардак. То и дело раздавались звуки глухих ударов, вскрики и проклятия.

Толпа ждала этого момента, когда с благочестием драмы было наконец покончено, момента, сулившего радости потасовки. Несколько зевак взобрались на ходившую ходуном сцену и ввязались в драку. Все происходило в кромешной темноте, не считая неровного света факелов. Очень скоро в качестве оружия в ход пошел сценический реквизит: охапка веток, изображавших кусты, где было спрятано тело Авеля, и камень из парусины, за которым Господь ожидал своего выхода. Некоторые из тех, кто еще не присоединился к всеобщему действу, определенно подумывали об этом, в то время как остальные пытались оттащить их назад, и вокруг уже развязывались драки поменьше.

Я потянул Джека за рукав.

– Нам пора, – сказал я.

Навидавшись стычек на улицах Лондона – с их пьяными новичками и отставными ветеранами, утратившими сноровку, но знающими толк в беспорядках такого рода, – я понимал, что лучшее место в шумной драке – это быть подальше от нее.

– Давай подождем, посмотрим, что будет, – предложил Джек.

– Нет, Джек.

– Становится интересно!

– Нет, Джек, – повторил я, а потом добавил: – Здесь не может произойти ничего интересного. Это безмозглая деревенщина. Только посмотри на них. Хлеба и зрелищ, вот и все их интересы.

– О чем это ты толкуешь, приятель? – послышался хриплый голос справа.

– Да ничего особенного, – ответил я, отодвигаясь влево и предоставляя Джеку возможность поплатиться за свое любопытство.

Впрочем, всеобщая давка и непроглядный мрак сделали мое отступление весьма затруднительным, и вот я почувствовал, как меня схватили за шиворот.

– Повтори, что ты сказал! – послышалось за моим плечом.

– Сперва отпусти.

– Ну да, чтобы ты удрал. Так что ты там сказал?

Ворот больно сдавил мне горло. Меня обдало нетрезвым дыханием этого джентльмена, и я подумал, что мы оба привлекаем излишнее внимание тех, кто не очень интересовался происходящим на сцене.

– Что именно?

– О нас, деревенских.

– Что за надобность мне повторяться, если ты все слышал?

– Потому что – я – так – сказал!

Каждое слово крестьянин сопровождал грубым рывком за мой ворот взад-вперед.

– Отлично, – отозвался я, стараясь держаться с достоинством, и уже собирался принести ему извинения, как меня посетила одна глупая идея.

И если поначалу я желал убраться подальше от этой суматохи на площади, то теперь чувствовал себя задетым. Почему бы его не проучить, высказав все, что я думаю на самом деле?

Я сказал, что мы с другом окружены индивидуумами определенного сорта, а именно…

– Я покажу тебе, что именно, если ты не начнешь говорить по-английски!

– А именно болванами и сельскими дурнями!

Получив пинок коленом, я растянулся на мощенной камнями земле.

– Я еще не закончил… невоспитанными, невежественными…

Крестьянин принялся пинать меня ногами по ребрам. Несколько свидетелей этой сцены присоединились к нему. Среди них были и женщины, несомненно не меньше мужчин взбешенные клеветой по поводу их деревенских нравов. И я думаю, если бы бившие меня не промахивались, в темноте то и дело попадая друг в друга, все могло бы обернуться гораздо хуже.

Впрочем, меня спасло то обстоятельство, что я актер (Ник Ревилл к вашим услугам!), а актер обязан знать, как принимать удары на сцене и в жизни. Однажды, когда у меня появилась небольшая роль в труппе лорд-адмирала, я наблюдал за репетицией и упал с галерки театра «Роза» прямо к ногам зрителей, занимавших дешевые нижние места. Все, чем я поплатился, была пара синяков и бурные аплодисменты. А когда один актер колотит другого на сцене дубиной или колет его мечом, вовсе не подразумевается, что удары эти безобидны. Так что мне прекрасно известно, что ключевой момент в подобных ситуациях – это быть уступчивым и не предпринимать никаких ответных действий.

– Что – ты – теперь – скажешь? – услышал я сквозь звон в ушах.

Я не сказал ничего, только думал, что сталось с Джеком. Рот мой был полон крови.

Должно быть, этого молчания оказалось достаточно для кучки моих истязателей, поскольку я почувствовал, что они расступились. Кое-кто вообще поспешил покинуть место происшествия, видимо устыдившись того, в чем принял участие, и желая избежать проблем. Это был мой шанс. Я поднялся на ноги и, прихрамывая, поплелся прочь.

Никто не остановил меня. По-прежнему площадь наводняли люди, а со сцены доносились громогласные вопли и брань. Очевидно, битва между актерами и зрителями была еще далека от завершения.

Я не знал Солсбери. Гостиница, в которой мы остановились на ночь, располагалась где-то на окраине города, но где именно, я с трудом соображал. Джек Уилсон и я оказались на площади под вечер, и нашим вниманием завладели приготовления к театральному представлению на открытом воздухе. Мы остались посмотреть, даже вопреки тому, что действие, развернувшееся на голых подмостках, оказалось старомодной морализаторской чепухой, как это всегда бывает с постановками вроде «Адам и Ева» или «Каин и Авель». Чтобы мы имели представление о том, что нас ждет, представлению предшествовало нечто вроде проповеди от бородатого человека с косматыми бровями, позже исполнившего роль Господа Бога (и чье имя, как я потом узнал, было Питер Пэрэдайз; он являлся лидером этого братского трио). Говорил он напыщенно и крайне неизящно, называл нас «братья и сестры», словно пуританин. Он сказал, что все мы ходим под Богом и что мы не должны печься о земных привилегиях и благосостоянии. Все это хорошо, конечно, думал я, колесить с места на место со всем своим жалким скарбом, питаться корками хлеба у задних дверей, но некоторым из нас необходимы средства к существованию, чтобы творить, и покровители, которые нам благоволят.

Джек и я посмеивались над отсталыми вкусами жителей этого городка. И если бы не на удивление достойная игра актеров, мы бы уже давно ушли и присоединились к нашим ребятам в гостинице «Ангел». Но профессионалу обычно доставляет удовольствие (порой схожее с завистью) наблюдать за другим профессионалом, даже если тот работает с плохим материалом. В общем, это был как раз тот случай.

Поскольку стоял июнь, запад еще хранил остатки дневного света. Я вспомнил, что в город мы въехали с востока, со стороны, где располагался «Ангел», так что я изменил направление и свернул на другую улицу, а затем еще раз, пока не обнаружил, что вернулся к рынку.

Похоже, боль от побоев помутила мой разум. Я обошел площадь стороной. Драка, кажется, прекратилась, но люди все еще бродили вокруг в темноте. Я сплюнул кровью. Лицо саднило там, где было оцарапано о булыжную мостовую. Особой боли я не ощущал, но был бы рад поскорее присоединиться к своим товарищам и забраться в кровать. Однако не прежде чем сделаю выговор Уилсону за бегство с поля боя.

К счастью, был один верный способ установить мое приблизительное местонахождение. В Солсбери есть большая церковь, больше любого подобного сооружения в Лондоне, действительно самая большая церковь, какую я когда-либо видел. Высокая, как Вавилонская башня, она выглядит достаточно просторной, чтобы вместить половину городского населения. Ее шпиль врезается в небо, словно стрела. Последние две мили нашего дневного путешествия среди холмов мы не сводили глаз с этой сверкающей на солнце иглы, указывавшей нам путь к нашему ночлегу. Церковь расположена в южной части города. Так что я подумал, если держаться моей правой руки, то можно отыскать путь к гостинице «Ангел». На улицах мне попалось несколько местных, но, помня свой недавний опыт их уважительного отношения к приезжим, – и в частности к приезжим, которые говорят какие-либо неприятные вещи, – я не решился спросить дорогу…

Неожиданно я понял, что стою на коленях посреди большой дороги, корчась от рвоты. Желчь и кровь.

Все же мне надо было решить, каким путем, вперед или скорее назад, следовало идти к «Ангелу», иначе предстояло блуждать по Солсбери до самого утра. Недалеко находился открытый дверной проем с крытым крыльцом. Я на четвереньках добрался до проема и спрятался там.

Было темно и тихо, и я, вероятно, на несколько минут уснул, потому что следующее, что я помню, был свет, паривший в воздухе прямо передо мной.

Заслоняя глаза, я вытянул руку, но чужая, крепкая рука убрала ее. Светильник сдвинулся в сторону.

– Дайте-ка взглянем на вас.

Сквозь полуприкрытые веки я разглядел серьезное лицо.

– Вы не местный, – произнес незнакомец.

– О господи, неужели и вы собираетесь избить меня?

Впрочем, открыв глаза полностью, я понял, что мой вопрос был абсурден. Надо мной склонился одетый в ночную сорочку человек средних лет с седеющей квадратной бородкой и спокойными серыми глазами. Я смог увидеть так много, поскольку, несмотря на то что светильник он опустил на землю, дверь в дом была распахнута, и на пороге стоял еще один человек в белом, державший в руке свечу.

Я направлялся в гостиницу «Ангел». Возможно, вы укажете мне направление?

Я попытался встать, и незнакомец, подхватив меня под руку, помог мне подняться на ноги.

– «Ангел» находится на Гринкросс-стрит. Совсем недалеко отсюда.

– Благодарю вас. Тогда я, пожалуй, пойду.

Но я не смог и с места сдвинуться.

– Будет ли ваша компания переживать, что вы задерживаетесь? – спросил он.

– Компания?

– Ваши друзья актеры.

– Нет, только не они, – ответил я. – До завтрашнего утра они и не подумают озадачиться тем, где я пропадаю.

– В таком случае вам лучше пройти в дом и отдохнуть.

– Да, благодарю вас.

– Следуйте за мной.

Человек со свечой к этому моменту уже исчез.

Хозяин провел меня в гостиную, задержался на миг в прихожей и крикнул:

– Мартин!

На столе, где горели свечи, были аккуратно разложены бумаги и несколько перьев. Хозяин указал мне на стоящее рядом кресло. Сев, я издал невольный стон.

– Мой дорогой сэр, вы ранены.

– Вовсе нет, – поспешил ответить я, – пара пустяков. Наказание за болтливость.

– У вас кровь на лице.

– Только моя.

На пороге показался коренастый человек.

– Могу предложить вам сидр, – сказал хозяин. – Впрочем, очищенное пиво было бы для вас сейчас лучше всего.

– Сидр, – ответил я тотчас. Я не имел понятия, что такое очищенное пиво, но то, как это звучало, мне определенно не понравилось.

Седобородый джентльмен отдал приказ слуге и сел за стол. Он придвинул несколько свечей ближе ко мне, вроде бы для моего удобства, но на самом деле я думаю, чтобы составить более подробное представление обо мне.

– Вы, кажется, собирались поинтересоваться, с кем имеете честь говорить, – сказал хозяин.

Конечно, я собрался, но его стремительность застала меня врасплох, так что я просто кивнул.

– Меня зовут Адам Филдинг, гражданин Солсбери.

На этот раз я кивнул медленнее.

– Ник Ревилл, – заявил я официальным тоном. – Я… – Я замолчал, потому что хозяин поднял руку.

– Подождите.

Он подался вперед и, прищурившись, посмотрел на меня. Мне сделалось не по себе под его испытующим взглядом, буравящим мою физиономию. Мне хотелось стереть кровь с лица, но я не шевельнулся.

Улыбнувшись, хозяин откинулся в кресле.

– Не волнуйтесь, мастер Ревилл. Это просто моя причуда.

– Какая?

– Смотреть, что собой представляет мой собеседник, прежде чем он сам расскажет о себе.

– И что же вы увидели, сэр? – спросил я, желая подыграть такому славному джентльмену.

В этот момент Мартин вернулся с кружками сидра для хозяина и меня. Филдинг дождался ухода слуги, а я сделал первый глоток. Я и не понимал, насколько устал и измучился от жажды, пока не попробовал сидра.

– Изготовлен из моих яблок. Хороший сорт Но вы, кажется, спрашивали, что я увидел.

Я кивнул, вдруг вспомнив, что он упомянул мою «компанию» еще на крыльце. Откуда он о ней узнал?

– Что ж, мастер Ревилл, вы актер, один из вновь прибывшей лондонской труппы, расположившейся в гостинице «Ангел» на Гринкросс-стрит.

Я чуть кружку не опрокинул.

– Не беспокойтесь, – сказал мой хозяин. – Об этом я знал заранее. Я мировой судья этого города. Давать разрешение на въезд подобным гостям и наблюдать за ними – одна из моих обязанностей.

– Но мы не даем здесь представления, ваша честь, – заявил я, желая показать собеседнику, что мне известна подходящая форма обращения к джентльмену его положения. – Мы тут проездом.

– Это так. Единственная труппа, получившая право играть здесь за многие недели, – это «Братья Пэрэдайз». Они ставят библейские сюжеты и прочие нравоучительные истории.

– Да, я видел их на рыночной площади.

– Полагаю, вы бы управились с их репертуаром гораздо быстрее, раз вы из слуг лорд-камергера.

– «Братья» достаточно профессиональны, – заметил я. – Но почему вы думаете, что наш патрон именно лорд-камергер?

– Все просто, – сказал Филдинг, но я почувствовал, что ему льстит мое удивление. – В городке, подобном этому, а по вашим лондонским меркам просто в деревне, мировой судья считает своим долгом быть в курсе абсолютно всего, что происходит. Кроме того, сестра Мартина замужем за хозяином «Ангела».

Гак вот в чем дело. – Я был слегка разочарован.

Тем временем дверь в гостиную вновь отворилась. На пороге показалась та самая фигура, которая держала надо мной второй светильник, пока я приходил в себя на крыльце. Это была девушка. С подносом в руках, она направилась через комнату прямо ко мне. Лицо ее дышало свежестью, милой прелестью юности, этого не мог скрыть даже рассеянный свет свечей. Но очертания ее фигуры умело скрывала ночная рубашка. На подносе девушка несла чашу с водой и какие-то склянки.

Филдинг сидел к ней спиной, но улыбнулся, заслышав ее шаги:

– Дорогая, это Николас Ревилл, которого судьба привела к нашему крыльцу. Мастер Ревилл – моя дочь Кэйт.

Я хотел было встать, но девушка удержала меня, накрыв мою руку своей.

– Прошу вас, мастер Ревилл, сидите спокойно. Вы крайне измотаны и, вижу, ранены.

– Сам виноват, – промолвил я.

Кэйт поставила поднос на стол, смочила кусок ткани в чаше и принялась стирать запекшуюся кровь с моего лица. Я стойко снес это испытание, хотя, знаете, пожалуй, был бы счастлив сносить его бесконечно.

Покончив с этой процедурой, под пристальным, но одобрительным взглядом отца Кэйт погрузила пальцы в одну из склянок и толстым слоем нанесла мазь на рану, объясняя, что в этом средстве – настойка из листьев подорожника, как раз для заживления порезов и ссадин. Слегка щипало. Но и это я бы согласился терпеть очень, очень долго.

Кажется, ее тонкие пальцы исцеляли одним лишь прикосновением… Я чувствовал тепло, источаемое ее телом… И думал, хлопочет ли она вокруг меня по собственной инициативе или по наказу отца, который, обнаружив меня у дверей своего дома, тотчас послал ее за мазями. Я бы предпочел первое.

– Ну вот и все, – заключила Кэйт.

Я поблагодарил ее, отчаянно соображая, стоит ли сказать что-нибудь эдакое, вроде того, как я блуждал в ночи в поисках гостиницы, но обнаружил своего «Ангела» в ином обличье и в другом месте…

Все же я придержал язык за зубами. Возможно, потому что Филдинг не сводил с нас глаз, хотя и не говорил ни слова. К тому же есть женщины, не восприимчивые к моему остроумию.

– Что ж, я ухожу спать, отец, – промолвила Кэйт. – Не мучай нашего гостя расспросами всю ночь напролет.

Это замечание, по сути довольно дерзкое, даже при обращении к родителю ребенка уже выросшего, было произнесено ласково и воспринято со снисходительной улыбкой.

Когда Кэйт ушла, Филдинг спросил:

– Так на чем мы остановились? Ах да. Я рассказывал вам о вас же. Такие уж у старика причуды, не обессудьте. Есть еще кое-что.

– Еще, сэр?

– Да, мастер Ревилл. Вы родом не из Лондона, но живете там год или около того. Пожалуй, вы откуда-то из западных провинций, более западных, чем Солсбери…

– Из деревни под Бристолем. Живу в Лондоне два года, – заявил я, слегка раздраженный тем, что мой выговор все еще выдает мое происхождение. У Филдинга, безусловно, отменный слух. И проницательный взгляд, и хваткий ум.

– Сегодня вы шли впереди вашей компании, – продолжал он, – рядом с повозкой, груженной реквизитом и костюмами, в которой, возможно, сидели более маститые актеры. Вероятно, вы еще недостаточно опытны или слишком молоды для таких удобств.

– Продолжайте, – усмехнулся я, потягивая сидр.

– Порой вы с трепетом, хотя от тоски и не умираете, вспоминаете ту, что осталась в Лондоне.

Я заерзал в кресле.

– Вас частенько посещают мысли о родителях…

Черт возьми, как он узнал?!

– В частности, о вашем отце, приходском священнике.

Я совершенно растерялся, оказавшись не в состоянии задать вопрос, который и без того был написан у меня на физиономии.

Адам Филдинг, мировой судья, был, несомненно, крайне доволен произведенным им эффектом.

– У вас есть осведомитель? – предположил я с жалкой надеждой в голосе.

Филдинг покачал головой.

– Тогда как? Откуда?!

– Да, мастер Ревилл, удивительная вещь: сколько информации мы выдаем о себе буквально задаром!

– Но я ничего не говорил, почти ничего, ваша милость.

– Это не имеет значения. Позвольте объяснить. Мне уже известно, что вы из слуг лорд-камергера, которые остановились на ночь в гостинице «Ангел». Следовательно, в Солсбери вы должны были добраться днем. Кроме того, я знаком с обычаями бродячих трупп. Костюмы и все прочее перевозятся в повозках, тогда как бедняги актеры ковыляют рядом.

– Об актерах заботятся в последнюю очередь, – согласился я, – наш извозчик не перестает повторять, что люди ходят смотреть не на нас, а на костюмы.

– Поскольку вы молоды, вы шли достаточно быстро. И разумеется, не в одиночестве. Актеры по природе своей не могут без компании. Еще кое-что: ваша обувь покрыта дорожной пылью, тогда как гетры практически чистые, чего не случилось бы, иди вы позади повозки. В этом случае вы были бы покрыты пылью с головы до ног.

– Превосходно, ничего не скажешь, но как насчет моих мыслей?

Филдинг улыбнулся и сделал глоток сидра.

– Вы о женщине, которую вы оставили в Лондоне?

Я кивнул, подумав о распутнице Нэлл.

– Ну, каждый молодой человек, проживший в Лондоне год, непременно обзаводится любовницей – или же с ним что-то не так. А вы, как я могу судить, вполне нормальный юноша, мастер Ревилл.

Был ли это комплимент или легкая насмешка? Я так и не понял.

– Вполне естественно, что, будучи в отъезде, мысленно молодой человек возвращается к своей возлюбленной. С другой стороны, он уже вполне готов к новым похождениям, после столь продолжительного с нею общения. Так что он припоминает ее с грустью, и только.

– Я… Да, вы описали мое состояние весьма точно. – Я действительно не слишком много думал о Нэлл во время нашего трехдневного путешествия из Лондона, и мне стало почти стыдно.

– Я и сам прошел через подобное, – пояснил Филдинг. – Я тоже оставил женщину, когда в первый раз уезжал из города.

– Что с нею стало?

– А… – только и махнул он рукой.

– Вы сказали, мой отец – священник.

– Это так?

Было что-то трогательное в его стремлении оказаться правым и быть признанным таковым.

– Да, вполне, он был священником.

– Был?

– Мои родители погибли во время вспышки чумы… Меня тогда в деревне не было.

– Поэтому вы спаслись.

– Господь спас меня, так бы сказал мой отец. Но как вы догадались о его профессии? Вы должны обладать даром прорицания, не меньше.

– Никакой ворожбы, поверьте. Вы укрепили мою уверенность в правоте своей реакцией. Но еще до того вы сами сказали, что родились в деревне под Бристолем. Вы явно человек образованный, а в деревнях образование получают только дети священников, сквайров или школьных учителей.

– Так почему бы мне не оказаться сыном какого-нибудь учителя?

– Возможно, школьный учитель еще мог бы оказаться вашим отцом, но только не сквайр. Вы уж простите, мастер Ревилл, но сыну человека состоятельного просто не позволят присоединиться к труппе бродячих актеров.

– Это так, – согласился я. – Денег и респектабельности такое ремесло ему не принесет.

– Тогда почему вы за него взялись? – Филдинг поглядел на меня поверх стакана.

– Не знаю. Возможно, единственное тому объяснение – призвание. Так для моего отца призванием была его работа.

Я тут же пожалел о своих словах и благодарил Бога, что никто из труппы их не слышал. Я знал, с каким презрением воспринимаются там подобные сантименты.

– Призвание, однако, не столь высокое, как у вашего отца. Души грешников от вечного пламени вы не спасете, – заметил судья. – И не проведете их по тернистому пути к спасению.

– Пусть этим занимаются другие, вроде тех «Братьев» с рыночной площади. Меня мало заботит, куда направляются люди, – к спасению или прямиком в ад. Это не мое дело.