Текст книги "Письма к сыну"
Автор книги: Филипп Честерфилд
Жанр: Зарубежная образовательная литература, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
XXXVI
Лондон, 12 сентября ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик!
Пусть это покажется невероятным, но это действительно так: чем больше я получаю со всех сторон хороших отзывов о тебе, тем больше я начинаю за тебя тревожиться. Я так много от тебя жду, что боюсь даже малейшего разочарования. Ты настолько близок к гавани, в которую я давно хотел и старался тебя ввести, что я буду вдвойне огорчен, если теперь, когда она уже в пределах видимости, ты вдруг потерпишь кораблекрушение. Поэтому в письме, которое я сейчас пишу, я отнюдь не хочу опираться на авторитет отца, а просто умоляю тебя как друга во имя твоей любви ко мне – а у тебя ведь, безусловно, есть основания питать ко мне дружеские чувства, – во имя твоих же собственных интересов со всем усердием и вниманием продолжить и завершить работу, которая у тебя последнее время так хорошо подвигалась вперед и которая теперь совсем уже близка к концу. Я хотел, чтобы ты блистал и отличался как среди ученых, так и в большом свете и прилагал к этому все усилия. Совместить то и другое мало кому удавалось. Человек, обладающий большими знаниями, чаще всего страдает от налета педантизма и, уж во всяком случае, не принадлежит к числу самых воспитанных. С другой стороны, за изысканными манерами и привычками людей светских очень уж часто не стоит никаких знаний, и они бесславно кончают свои дни среди легкомысленного распутства гостиных и ruelles[124]124
Спален (фр).
[Закрыть]. Теперь все самое сухое и трудное в науке у тебя позади, то, что осталось, требует уже в гораздо большей степени времени, нежели усилий.
Ты много времени потерял из-за болезни, надо наверстать его – сейчас или никогда. Потому я всей душой хочу – для твоего же блага, – чтобы в течение ближайших шести месяцев ты каждое утро по меньшей мере по шесть часов регулярно и неукоснительно посвящал занятиям с м-ром Хартом. Не уверен, что наставник твой потребует от тебя такого усердия, но его требую я и надеюсь, что сам ты будешь не менее взыскателен к себе и поэтому убедишь м-ра Харта уделять тебе эти шесть часов, и не меньше. Конечно, это немало, но когда вы оба представите себе, что работа, если делать ее с большим прилежанием и упорством, выходит гораздо лучше и кончить ее удается скорее, вы оба увидите, что я не требую от вас ничего непомерного, и уразумеете, что это в ваших же интересах. И заниматься ты должен именно по утрам, – я убежден, что та нежная забота, какую выказывает тебе м-р Харт, и твой собственный здравый смысл помогут тебе разумно проводить первую половину дня, и часы эти послужат к удовлетворению вас обоих. Вместе с тем не только целесообразно, но и полезно посвящать вечера свои удовольствиям и развлечениям, и поэтому я не только позволяю тебе, но даже рекомендую проводить их на ассамблеях, балах, spectacles[125]125
Представлениях (фр).
[Закрыть] и в самых лучших домах, при одном только условии, чтобы последствия твоих вечерних увеселений не нарушали твоих утренних занятий, чтобы не было никаких званых завтраков, хождений в гости и праздных загородных прогулок. Сейчас ты в таком возрасте, что, если тебе кто-нибудь и станет предлагать провести с ним утро, ты можешь попросить извинить тебя, сославшись на то, что обязан заниматься каждое утро с м-ром Хартом, что таково мое распоряжение и ослушаться его ты не можешь. Пусть ответчиком за все буду я, хоть я и убежден, что тебе самому захочется этого не меньше, чем мне. Но все эти бездельники и повесы, не знающие, что делать со свободным временем, и убеждающие других попусту растрачивать свое, не стоят того, чтобы им что-то доказывать, – это было бы для них слишком большой честью. Лучше всего в этих случаях отвечать коротко и вежливо: «не могу», «не имею права», вместо того чтобы говорить «не хочу», потому что, если бы ты стал вступать с ними в споры и толковать о необходимости учиться и о пользе знаний, ты бы только дал им этим материал для всякого рода шуток; я, правда, не хотел бы, чтобы ты обращал на эти шутки внимание, но давать для них повод все же не стоит.
Буду думать, что ты сейчас в Риме и что ты каждое утро занимаешься там с м-ром Хартом по шесть часов подряд, а вечера свои проводишь в лучших римских домах и, присматриваясь к иноземным манерам, вырабатываешь свои. Представляю себе также всех праздных, слоняющихся без дела, необразованных англичан, каких там обычно можно встретить немало; они живут все вместе, ужинают, пьют и просиживают друг у друга до поздней ночи; напившись, они обычно из-за чего-нибудь ссорятся и дерутся, а будучи в трезвом виде, никогда не появляются в хороших домах. Вот тебе, к примеру, диалог между одним из подобных молодцов и тобой, вот что может сказать тебе он и что, очень надеюсь, ты ему ответишь.
Англичанин. Приходите ко мне завтра утром, мы вместе позавтракаем, будет еще несколько наших; у нас заказаны кареты, и после завтрака мы поедем куда-нибудь за город. Придете?
Стенхоп. К сожалению, не смогу, я все утро должен быть дома.
Англичанин. Тогда мы приедем и позавтракаем у вас.
Стенхоп. Этого я тоже не могу, я занят.
Англичанин. Ну хорошо, тогда послезавтра.
Стенхоп. По правде говоря, утренние часы совершенно исключены: до двенадцати я никогда не выхожу из дому и никого не вижу.
Англичанин. Какого же черта, спрашивается, торчите вы до двенадцати часов один дома?
Стенхоп. Я не один, я вдвоем с мистером Хартом.
Англичанин. Какого же черта вы с ним столько времени сидите?
Стенхоп. Мы занимаемся с ним разными предметами, читаем и разговариваем.
Англичанин. Нечего сказать, веселенькое занятие! Что же вы, обет какой дали?
Стенхоп. Да, я действительно дал обет – моему отцу. И я обязан его выполнять.
Англичанин. Что ты говоришь! У тебя хватает ума делать только то, что тебе велит старый хрен, хоть он где-то за тысячу миль?
Стенхоп. Если я не посчитаюсь с его распоряжениями, он не посчитается с моими счетами.
Англичанин. Ах, так старый хрыч еще грозится? Нашел чего бояться! От угроз люди не умирают, а еще по два века живут.
Стенхоп. Нет, я не помню, чтобы он когда-нибудь в жизни мне грозил, просто, мне кажется, не надо его раздражать.
Англичанин. Подумаешь! Старик напишет сердитое письмо, этим все и обойдется.
Стенхоп. Жестоко ошибаетесь, отец никогда не бросает слов на ветер. Не помню, чтобы он хоть раз в жизни на меня сердился, но уж, случись мне чем-нибудь навлечь на себя его гнев, я уверен, он мне этого никогда не простит. Останется холоден и невозмутим, но тут уж, сколько ни проси, ни умоляй, как ни изливай в письмах душу, все будет напрасно.
Англичанин. В таком случае он просто старый дурак, вот и все. А скажи на милость, ты этой няньки своей тоже должен слушаться, как ее там зовут, мистер Харт, что ли?
Стенхоп. Да.
Англичанин. Выходит, он пичкает тебя каждое утро греческим, латынью, и логикой, и всякой ерундой. Черт возьми, у меня же ведь тоже есть нянька, но я в жизни с ним ни разу ни в одну книгу не заглянул. А на этой неделе я его и вовсе не видел, и мне наплевать, если я вообще его больше никогда не увижу.
Стенхоп. Нянька моя, как вы выражаетесь, никогда не хочет от меня ничего, что было бы неразумно и шло мне во вред. Мне нравится быть в его обществе.
Англичанин. До чего же все поучительно и благопристойно, честное слово! Выходит, вы примерный молодой человек.
Стенхоп. В этом нет ничего худого.
Англичанин. Ну так приходите к нам завтра вечером. Ладно? Вместе с вами нас будет десять, а я тут отменного вина купил, повеселимся на славу.
Стенхоп. Очень вам признателен, но завтра весь вечер я занят: я буду у кардинала Альбани, а потом на ужине у супруги венецианского посла.
Англичанин. Какого черта вы все время таскаетесь к этим иностранцам? Я вот никогда туда и носу не показываю, просто не знаешь, куда и деться от всех этих этикетов и церемоний. Никогда мне не бывает хорошо в этой компании, я всегда почему-то стесняюсь.
Стенхоп. А я их и не стесняюсь, и не боюсь. Мне с ними очень легко, как и им со мной. Я учусь их языку и, беседуя с ними, изучаю их нравы – для этого ведь нас и посылают за границу, не так ли?
Англичанин. Ненавижу я всех ваших скромниц, светских дам, как их там называют, – мне и невдомек, о чем с ними говорить.
Стенхоп. А вам когда-нибудь случалось говорить с ними?
Англичанин. Нет, говорить с ними я, правда, не говорил, но в компании их иной раз бывал, хоть и очень мне все это не по нутру.
Стенхоп. Но, во всяком случае, они не причинили вам никакого вреда, чего, пожалуй, нельзя сказать о женщинах, с которыми вы проводите время.
Англичанин. Оно, конечно, так, но именно поэтому-то мне лучше полгода провести с моим доктором, чем целый год с вашей светской дамой.
Стенхоп. Знаете, вкусы бывают разные, и каждый человек поступает так, как ему заблагорассудится.
Англичанин. Верно-то верно, но только это уж не вкусы, а черт знает что, Стенхоп. Утро все – с нянькой; вечер весь – с этой церемонной компанией, и весь день с утра до вечера – в страхе перед папенькой, что в Англии. Чудак ты все-таки. Вижу, что с тобой каши не сваришь.
Стенхоп. Боюсь, что да.
Англичанин. Ну раз так, покойной ночи, надеюсь, вы не будете против, если я сегодня вечером напьюсь, а так оно, видно, и будет.
Стенхоп. Ровно ничего, даже если завтра вас будет тошнить, чего вам, конечно, не избежать. До свиданья.
Заметь, что я не вложил в твои уста благие доводы, которые при подобных обстоятельствах непременно пришли бы тебе в голову, как-то: твое почтение и любовь ко мне, дружеские чувства к м-ру Харту, уважение к самому себе и твои обязанности человека, сына – перед отцом, ученика – перед учителем и, наконец, гражданина. Пускать в ход столь веские доводы, говоря с этими пустоголовыми юнцами, – значило бы метать бисер перед свиньями. Предоставь их лучше собственному невежеству и всем их грязным, мерзким порокам. Они потом почувствуют на себе их горькие последствия, но будет уже поздно. Если эти люди доживут до преклонных лет, то у них не будет успокоительного прибежища, которое дают знания, но зато будут налицо все недуги и страдания: испорченный желудок, прогнивший организм, и старость их будет тягостной и позорной. Те насмешки, которыми эти олухи стараются осыпать тех, кто на них непохож, в глазах людей умных – не что иное, как самая настоящая похвала. Продолжай же, милый мой мальчик, следовать своим путем еще полтора года – это все, о чем я тебя прошу. Обещаю тебе, что по истечении этого срока ты будешь принадлежать одному себе, и самое большее, на что я рассчитываю, – это называться твоим лучшим и самым верным другом. Ты будешь получать от меня советы, и никаких приказаний, но, по правде говоря, советы тебе понадобятся только такие, какие нужны всякому не искушенному в жизни юноше. У тебя, разумеется, будет все необходимое не только для жизни, но также и для удовольствий, а мне всегда захочется доставлять их тебе.
Только пойми меня правильно, я говорю об удовольствиях d’un honnete homme[126]126
Порядочного человека (фр).
[Закрыть]. <…>
XXXVII
Лондон, 22 сентября ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик!
Если бы я верил в приворотные зелья и любовные напитки, я непременно заподозрил бы, что ты чем-то опоил сэра Чарлза Уильямса, – так восторженно он хвалит тебя, и не только мне, но и всем на свете. Не стану пересказывать тебе все, что он говорит о том, сколь обширны и точны твои знания, так как ты либо слишком много возомнишь о себе, либо поддашься иллюзии, что достиг предела своих возможностей, в то время как предела такого не существует ни для кого. Можешь себе представить, сколько вопросов я ему задал и как старался во всех подробностях выпытать у него все, что он о тебе знает. Он отвечал мне, и должен прямо тебе сказать, именно так, как мне того хотелось бы, пока, наконец, вполне удовлетворенный всем, что он сообщил мне о твоем характере и о твоих занятиях, я не стал расспрашивать его о других вещах, может быть, относительно и менее важных, но все же имеющих большое значение для всякого человека, а для тебя больше, чем для кого-либо: я имею в виду умение себя держать, манеры и наружность. Он в этом вопросе был со мною совершенно откровенен, как и во всем остальном, и эта откровенность заставила его высказать вещи, гораздо менее для меня приятные. И точно так же, как он из дружеских чувств к тебе и ко мне считал себя обязанным сказать мне не только все приятное, так и я считаю себя обязанным вслед за ним повторить тебе и то и другое.
Я узнал от него, что в обществе ты часто бывал до неприличия невнимателен, что вид у тебя был отсутствующий и distrait[127]127
Рассеянный (фр).
[Закрыть], что, входя в комнату и здороваясь, ты держал себя очень неловко, что за столом ты то и дело ронял ножи, вилки, салфетки и т. п. и что ты относишься к наружности своей и к одежде с таким небрежением, которое непростительно ни в каком возрасте, а в твоем – тем более.
Хоть подобные вещи могут показаться несущественными людям, которые не знают света и человеческой натуры, я-то знаю, как много все это значит, и не на шутку за тебя тревожусь. Я давно уже тебе в этих вещах не доверяю; поэтому я часто напоминал тебе о них и должен прямо сказать: я не успокоюсь до тех пор, пока не услышу, что ты в этом отношении изменился. Я не знаю ничего более оскорбительного для присутствующих, чем такие вот невнимание и рассеянность; позволять их себе – означает оказывать окружающим презрение, а презрения люди никогда не прощают. Никто никогда не будет рассеянным с мужчиной, которого боится, или с женщиной, которую любит; это доказывает, что человек может справиться со своей рассеянностью, когда считает, что есть смысл это сделать. Что до меня, то я предпочел бы общество покойника обществу человека рассеянного; удовольствия от покойника я, правда, не получу никакого, но, по крайней мере, не буду чувствовать, что он меня презирает, тогда как человек рассеянный, хоть и молчит, молчанием своим ясно дает мне понять, что не ставит меня ни во что. К тому же способен ли рассеянный человек подмечать характеры, обычаи и нравы общества, в котором находится? Нет. Он может всю жизнь бывать в самых лучших домах (если только его будут там принимать, чего бы я, например, не стал делать) и ни на йоту не поумнеть. Я никогда не стану говорить с рассеянным человеком – это все равно что говорить с глухим. По правде говоря, мы совершаем большую оплошность, заговаривая с человеком, который, как мы видим, не обращает на нас внимания, не слышит нас и не хочет понять. Притом могу тебя заверить, что если человек не может сосредоточиться на определенном предмете, каким бы этот предмет ни был, и направить на него все свое внимание и если он даже не считает это нужным, то с таким человеком нельзя ни вести дела, ни вступать в беседу.
Ты имел случай убедиться, что я не жалею никаких денег на твое воспитание, но я вовсе не собираюсь держать при тебе еще и хлопальщика. Прочти, как д-р Свифт описывает этих хлопальщиков, весьма полезных для твоих приятелей лапутян[128]128
…для твоих приятелей лапутян… – в «Путешествии Гулливера» Д. Свифта, где идет речь о жителях Лапуты, описываются их слуги, так называемые хлопальщики: в руках у них всегда были прикрепленные к палкам пузыри с сухим горохом или с мелкими камешками (ч. III, гл. 2).
[Закрыть], которые, по словам Гулливера, были настолько поглощены своими глубокими размышлениями, что не могли ни говорить, ни выслушивать речи других, если их кто-то не побуждал к этому, воздействуя извне на их органы речи и слуха; вот почему люди, которым это было по средствам, постоянно держали в семье такого слугу-хлопальщика и никогда не ходили без него ни на прогулку, ни в гости.
В обязанности этого слуги входило неотступно сопровождать своего господина, куда бы он ни шел, и время от времени легонько хлопать его по лбу, потому что тот бывал обычно настолько погружен в раздумье, что непрестанно подвергался опасности свалиться в пропасть или разбить голову о каждый столб, а на улицах – свалить какого-нибудь прохожего в канаву или свалиться туда самому. Если Кристиан возьмет на себя эту обязанность, я от души буду рад, но жалованье ему за это не прибавлю.
Словом, запомни твердо: если ты приедешь ко мне и у тебя будет отсутствующий вид, то очень скоро отсутствовать буду и я – и в буквальном смысле, просто потому, что не смогу оставаться с тобой в одной комнате, и если, сидя за столом, ты начнешь ронять на пол нож, тарелку, хлеб и т. п. и целых полчаса будешь тыкать ножом в крылышко цыпленка и не сумеешь его отрезать, а рукавом за это время попадешь в чужую тарелку, мне придется выскочить из-за стола, а не то меня бросит в дрожь. Боже правый! До чего же я буду взбешен, если, явившись, ты начнешь с того, что ввалишься ко мне в комнату, переминаясь с ноги на ногу, как какой-то мужлан, а платье будет висеть на тебе, как в лавке на Монмут-стрит[129]129
…как в лавке на Монмут-стрит – на Монмут-стрит находились лавки старьевщиков.
[Закрыть]! А я-то жду, даже требую, чтобы ты держал себя легко и непринужденно, как истый светский человек, привыкший бывать в хорошем обществе. Я хочу не того, чтобы ты хорошо одевался, но чтобы ты одевался отлично; хочу, чтобы в каждом твоем движении сквозило изящество и чтобы в обращении твоем с людьми чувствовалось что-то особенно располагающее. Всего этого я от тебя жду, и от тебя одного зависит, чтобы я все это нашел. По правде говоря, если я буду обманут в своих ожиданиях, нам не очень-то много придется с тобой разговаривать, потому что вынести невнимание и неуклюжесть я не в силах – я от этого могу заболеть.
Тебе часто случалось видеть самому и я не раз обращал твое внимание на то, как Л. удивительно невнимателен и небрежен. Погруженный наподобие лапутянина в глубокомысленное раздумье, даже, может быть, в полное отсутствие каких бы то ни было мыслей, что, по-видимому, нередко случается с людьми рассеянными, он способен не узнавать при встрече своих самых близких знакомых или отвечать совершенно невпопад. Шляпу свою он оставляет в одной комнате, шпагу – в другой и непременно оставил бы башмаки свои в третьей, если бы пряжки, хоть и застегнутые косо-накосо, его на этот раз не спасали. Руки и ноги его болтаются так нелепо, что кажется, будто те и другие подверглись question extraordinaire[130]130
Жестокой пытке (фр).
[Закрыть], голова же свисает то с одного плеча, то с другого, и кажется, что ей нанесли уже первый удар на плахе. Я искренне уважаю его и ценю за его таланты, ученость и душевные качества, но делай со мной что хочешь, общество его для меня непереносимо. Такая вот участь неминуемо постигает в нашей повседневной жизни всякого невнимательного, неуклюжего человека, как бы велики ни были его знания и заслуги.
Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, мне хотелось блистать как только можно во всех областях жизни; я был так же внимателен к моим манерам, одежде и наружности по вечерам, как к моим книгам и к моему учителю по утрам. Молодой человек должен стремиться во всем быть первым, и уж если выбирать, то лучше в чем-то переборщить, чем до чего-то недотянуть. Никак нельзя считать все это пустяками, это необычайно важно для тех, кому предстоит очутиться в высшем свете и кто хочет в нем чем-то стать или чего-то достичь. Недостаточно иметь заслуги, надо уметь людям понравиться. Как бы ни были велики твои достоинства, если ты человек неловкий и малоприятный, ты далеко не уедешь. Если тебе случится найти хорошего учителя танцев, то пусть он как следует выправит твой корпус, не столько ради того, чтобы научить тебя танцевать, сколько чтобы научить тебя входить в комнату и здороваться со всеми изящно и грациозно. Женщины, которым, вообще-то говоря, тебе надо стараться понравиться, никогда не прощают вульгарного и неуклюжего в наружности и манерах, il leur faut du brillant[131]131
Им нужен блеск (фр).
[Закрыть]. Большинство мужчин в этом отношении похожи на женщин, и внешнее обаяние так же много для них значит.
Очень рад, что ты получил алмазные пряжки в целости и сохранности, я хочу только, чтобы они не сидели криво на твоих башмаках и чтобы чулки их не закрывали. Мне было бы обидно, если бы ты сделался отменным хлыщом, но, право же, лучше быть хлыщом, нежели неряхой. Пусть даже человеку моих лет не приходится ожидать никаких преимуществ от того, что он изящно одет, если бы я себе позволил пренебрежительно отнестись к своей одежде, я этим выказал бы неуважение к другим. Я уже больше не одеваюсь изысканно, но я хочу, чтобы мое простое платье хорошо на мне сидело и чтобы я выглядел в нем не хуже других. По вечерам советую тебе бывать в обществе светских дам, они заслуживают твоего внимания, и ты должен им его уделять. В их обществе ты отшлифуешь свои манеры и привыкнешь быть предупредительным и учтивым; эта привычка сослужит тебе службу и тогда, когда ты окажешься среди мужчин.
Я с самого начала рассчитывал на то, что ты будешь блистать как среди ученых, так и среди людей светских. В отношении первого расчеты мои уже почти полностью оправдались, и я убежден, что вскоре оправдаются окончательно. Что же касается второго, то пока еще в твоей власти довести все до совершенства, и, смею думать, ты это осуществишь, в противном случае и первое очень мало тебе пригодится – тем более что на избранном тобой поприще умение себя держать и манеры решают едва ли не все; они должны быть достойными предвестниками твоих достоинств, иначе и эти последние будут приняты очень холодно: все люди судят о нас по нашей наружности и манерам и только немногие – по нашим душевным качествам.
М-р Харт пишет мне, что после болезни ты очень вырос; если ты достиг пяти футов десяти дюймов или хотя бы девяти, у тебя должна быть уже неплохая фигура и если ты при этом будешь еще хорошо одет и хорошо воспитан, то ты, может быть, понравишься людям, а для мужчины это значительно более важно, чем принято думать. Бэкон называет это рекомендательным письмом.
Мне хочется, чтобы ты был omnis homo, l’homme universel[132]132
Разносторонним человеком (лат., фр.).
[Закрыть]. Можно сказать, что никто из молодых людей никогда не был так близок к этому, как ты, и если ты в течение только этого года будешь уделять все свое внимание занятиям науками по утрам и умению себя держать, манерам, наружности и tournure[133]133
Фигуре (фр).
[Закрыть] по вечерам, ты будешь таким человеком, каким я хочу тебя видеть и каких можно встретить нечасто. <…>
Письмо получилось очень длинное и, может быть, очень скучное, но я настолько обеспокоен твоим воспитанием, особенно в этот критический и знаменательный период твоей жизни, что боюсь только что-нибудь пропустить и уж никак не боюсь повторяться или слишком пространно говорить то, что может принести тебе хотя бы самую незначительную пользу.
Думай же и ты о себе так, как думаю о тебе я, и все будет хорошо. Прощай, мой дорогой.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.