Текст книги "Судьба соцдона. Роман"

– Уедем, теперь точно уедем. Надо только подготовиться. Бизнес быстро не продашь. Кому он здесь теперь нужен-то? Дураков всё меньше, только мы и остались, наверно.

– А зачем ты их пустил вообще в квартиру?

– Говорю же, выбора не было. Марианна подписала этот договор взаимопомощи, или как там он называется…

– Так это Марианна всё устроила? – перебила Кристина. – Ей мало твоего дома с прислугой…

– Да нет, – перебил её уже Ольховский. – Вряд ли она тут… Просто подписала договор, не читая. Ей просто всё равно, понимаешь. Ей по фигу…

– А нам расхлёбывать. Вот сука.

Они помолчали, рассматривая ситуацию под новым углом. Ольховский, можно сказать, ждал от Марианны какой-нибудь проект отмщения, но с годами всё меньше и меньше. Но, главное, он не допускал, что она сумела бы как-то провернуть что-то подобного масштаба. А если бы советовалась в «Стрит Лойэре», он бы уже знал. Сама – вряд ли. Вероятнее всего – расслабленность. Она не любит напрягаться, особенно по внешним причинам, сразу устаёт, говорит «я не понимаю ничего, не надо меня грузить». Подписала, чтобы отстали, скорее всего. Не понимала, что делает… Но где они её нашли, чтобы подписать? Да ещё в каникулы. Надо ей позвонить, расспросить, как всё было.

Кристина тоже думала о Марианне, но её ход мыслей, наоборот, убеждал её, что бывшая устроила всё специально. Она давно затаила обиду и искала способ отомстить, а тут кто-то подсказал ей, что избыточную площадь можно отнять у старого мужа, вот она и устроила. «Зря я не заставила его развестись с ней сразу».

– Зря ты с ней не развёлся. Это точно она устроила.

– Не думаю. Но надо позвонить ей.

– Позвонишь ещё. А нам-то что теперь делать с этим инвалидом?

– Ничего. Быстро решить проблему не удастся, но я решу. Мы не можем его выкинуть на улицу, это уже уголовка.

– Может, устроить его в твою клинику, в стационар с нормальным уходом?

– Да, это, наверное, можно сделать. Только нам сразу нового привезут. Мне полковник так и объяснял эту систему. Теперь мы типа добровольно помогаем больным, а нам за это льготы предоставляются – свет, вода дешевле, пособия какие-то…

– Ты серьёзно? Оно тебе надо? Пособия…

– Мне не надо, но меня не спросили. И сейчас уже дёргаться поздно. В лоб эта проблема не решается, понимаешь. Надо хитростью как-то…

– Как?

– Пока не знаю. Сейчас Гарик приедет, обсудим.

– У нас бардак, надо хоть пол протереть.

– Плюнь, это форс-мажор…

– Нет, мне противно.

– А я сейчас сиделке скажу, пусть пол помоет.

– А она здесь?

– Ну да, в столовой с больным вместе.

– А почему в столовой-то?

– А куда их? Там только стол вынести и стулья, две солдатские кровати влезли и две тумбочки. Других подходящих изолированных комнат у нас нет, а я не хочу их всё время перед глазами видеть…

– Я вообще уже не хочу здесь жить, – пробормотала Кристина, когда Ольховский выходил из кухни. Он всё слышал, но промолчал. Он ждал более бурной реакции – крика, истерики, слёз…

В этот момент из туалета вышла сиделка, свет не выключила, дверь не закрыла и направилась в столовую.

– Э-э, минутку, – окликнул её Ольховский. – Вас как зовут?

– Гуля.

– Гуля? А полностью? Вы будете ухаживать за этим больным, так? – Я.

– Вы видите, как здесь натоптано? Надо убрать. Вот в этом шкафу всё необходимое – швабры, тряпки, средства гигиены…

– Я не уборщица, я медсестра, – с этими словами Гуля зашла в столовую и прикрыла за собой дверь, оставив Ольховского переваривать эту наглость. Позыв был сразу войти за ней и прочитать лекцию о том, как ей следует себя вести в чужом доме. Но его останавливала мысль о лежащем там больном, которого он ещё не видел и не хотел видеть. Доктор сказала, что у него рак желудка четвёртой степени, метастазы везде, сам есть не может, почти всё время спит под уколами. Протянет ещё, быть может, неделю, а может, и месяц. Лечить невозможно, мест в стационаре для таких нет. Жилья у него нет. Скорая забрала его из коммуналки, соседи нашли старика без сознания в туалете. Комната, где он жил, оказалась давно продана. «Именно для таких случаев и принят новый закон, – объясняла доктор, – для безнадёжных и не нужных никому больных это единственное спасение». По системе ухода за этим раковым пациентом она побеседовала с узбечкой Гульнарой, или Гулей, доставленной в качестве сиделки прямо с общего инструктажа медсестёр сегодня утром, специально её дождавшись.

«Ладно, с сиделкой потом разберусь, – решил Ольховский. – Сейчас надо позвонить Марианне, поговорить с Гариком по ситуации, а ещё вызвать Татьяну, чтобы всё тут прибрала». Приходящая горничная Татьяна звонку не обрадовалась. По понедельникам и четвергам она делала у Ольховских полную уборку, а в субботу была занята: работала на дому, шила какие-то театральные костюмы, Ольховский не особо вникал. За двойной тариф Татьяна согласилась приехать в течение часа и всё убрать.

Гарик Овакимян, юрист из «Стрит Лойэра», который по заказу Ольховского изучал систему социального донорства и потом докладывал ему, тоже имел на субботу совсем другие планы. Но, выслушав Ольховского, перестроил день. Он привёз переносной сканер, быстро снял договор и прочие бумаги, оставленные полковником, поговорил с Ольховским скорее в качестве психологической помощи, так как юридически с ходу ему сказать было почти нечего. Процедура подселения прошла по букве закона, насколько можно было судить по рассказу Льва Борисовича. Гарик удивился, что из всего установленного списка изъяли только ножи на кухне и ещё что-то неважное. Не стали особо ничего искать, хотя законом предусмотрен фактически обыск. Про лекарства спросили, Ольховский показал свои полисы и ОМС, и ДМС и объяснил, что все лекарства или с рецептами от врачей частной клиники, к которой он прикреплён, или непосредственно там врачами выданы, полковника это устроило, и даже смотреть на лекарства не стали. Также не тронули плоские телевизоры, не сняли стеклянные двустворчатые двери в гостиную. Хотели снять зеркало в прихожей, но оно антикварное, и Ольховский сказал, что без подписи страхового агента просто по общей описи его не отдаст, то есть не станет опись подписывать, и полковник махнул рукой. На сигарный хьюмидор в кабинете даже не обратили внимания, не тронули и алкогольные запасы. Опись была на полстранички (ножи, шампуры из кладовки, ещё что-то из бытовой химии).

Юрист обещал уже к понедельнику всё изучить и приехать в офис для обсуждения следующих возможных действий. Когда он уехал, Татьяна завершала уборку. Кристина долго сидела на кухне, но потом всё же взяла себя в руки и начала готовить ужин. Сиделка Гуля зашла к ней на кухню за чаем, и они решили, как организовать небольшую отдельную кухню прямо в бывшей столовой. Татьяна оказалась очень кстати и помогла освободить от старинного фарфора антикварную горку, аккуратно перенести её в спальню Ольховских и заново заполнить. В столовой на это место поставили небольшой складной стол (он хранился в кладовке, а летом выставлялся на лоджию для «чаепития на природе»), на стол водрузили микроволновку, электрочайник и необходимый минимум посуды. Кристина разрешила Гуле занять одну полку в холодильнике, но не наглеть. Лежачему больному еда не требовалась, даже воду он почти не пил, питался через капельницу, обезболивающие лекарства вводились уколами. Ещё Гуля очень просила какой-нибудь телевизор, ей обещали, решив, что это хорошая идея – пусть сидит там и смотрит, меньше будет по квартире бродить.

К концу этой длинной субботы в первом приближении быт как-то наладился. Ужин Кристина накрыла в кабинете. Ещё раз проговорив всю эту дикую ситуацию, Кристина снова завелась и начала проклинать Марианну, но Ольховский теперь жёстко пресёк эту тему, буквально приказав Кристине смириться и быть конструктивной или уезжать – в отель, к маме, куда угодно. Она задумалась, но тему разговора сменила.

Неожиданно позвонила дочь Марина. Хотя почему неожиданно? Суббота была привычным днём их созвона. Она расспросила про поездку, как там Париж и прочее, но быстро почувствовала, что отец напряжён, стала расспрашивать, и он всё выложил, дал волю эмоциям, и голос дрогнул. Марина сказала, что сейчас же приедет, Ольховский с трудом её отговорил ехать на ночь глядя, он очень устал за этот день. Решили увидеться завтра, в воскресенье.

8

Марина была рада звонку Ольги Гришиной.

Ольга набрала её в ту злополучную для Гришиных субботу 14 марта, и они договорились встретиться на следующий день в ТЦ «Европейский», так им было ехать примерно одинаково. Ольга думала заехать к Марине домой, раньше та именно в дом звала её посплетничать, да и тема, волнующая теперь Ольгу, была не для случайных ушей где-то в кафе. Но по телефону Марина сказала, что дома «будет неудобно», и теперь они сидели в «Шоколаднице» у запотевшего окна с видом на вокзальную площадь и толстое мартовское небо. Марина просматривала меню, а Ольга рассматривала её.

Они виделись последний раз месяца три назад, на встрече одногруппников, перед Новым годом. Тогда Марина выглядела лучше, даже можно сказать, лучше всех сокурсников по «Плешке», уверенно расползавшихся вширь с каждой новой встречей. Причём толстели и мальчики, и девочки, только кое-кто из мальчиков к тридцати пяти начал ещё и лысеть. В конце 2014-го все были какие-то особенно взвинченные и злые, у всех были проблемы на работе, ждали сокращений. Бонусов – главной мотивации финансистов – почти никому не выплатили, разговор всё время скатывался к политике, а агрессивность дискуссий о Крыме и санкциях нарастала с каждой выпитой рюмкой. Марина на этом фоне казалась спокойной и безмятежной, выглядела потрясающе, чем бесила, кажется, в равной степени и мальчиков, и девочек из их бывшей группы. Но всерьёз злиться на неё было невозможно, она всем говорила комплименты, удачно милые или откровенно льстивые, иногда будто невпопад, но ловко гася тем самым кухонные политические страсти. Она улыбалась всем и каждому и сияла изнутри. Маленькое чёрное шерстяное платье – она извинилась, что без наряда, так как прямо с работы – подчёркивало безупречную фигуру, стройные длинные ноги с узкими коленями и приросший к спине живот. Длинные чёрные волосы (она убрала их в простой хвост, когда сели к столу), светло-серые глаза, заставлявшие мужчин спотыкаться на улице и запинаться на совещаниях в её банке, прямой тонкий нос и чистейшая кожа. Само совершенство, излучающее благополучие.

У неё действительно всё было хорошо, по крайней мере, такое впечатление было вполне единодушным. Муж Саша работал айтишником в том же Пенькофф-банке, где они когда-то и познакомились. Единственный сын только пошёл в школу. Огромная квартира на Новой Басманной в сталинке. Родители живы и здоровы, хотя и живут раздельно. Отец – успешный бизнесмен, владелец многих магазинов (никто не знал, скольких), но далёкий от публичности и бюджетных потоков. На вечеринке она охотно болтала даже с самыми отъявленными занудами их группы, выслушивала нытьё и утешала, предлагала как-то помочь (но бедных там не было, только прибеднявшиеся). Выходила на балкон покурить за компанию. Тянула весь вечер один бокал prosecco, чтобы было, чем чокаться. Держала на тарелке приличный набор закусок, но, как обычно, почти ничего не ела.

Ольга и Марина дружили со школы, вместе поступили в «Плешку» – в те годы Российскую экономическую академию им. Г. В. Плеханова, – не теряли друг друга из виду и после выпуска, и после обеих свадеб. Ольга всегда восхищалась Маринкой, а Марина только с Ольгой могла расслабиться и побыть собой – уставшей, злой, рассеянной – в зависимости от момента её реальной жизни. Сейчас от «мисс совершенство» почти ничего не осталось, и Ольга смотрела на неё в изумлении. Тонкое лицо стало совсем худым, уже болезненно худым, кожа казалась тоньше и как-то посерела, нанесённый тональник был заметен (немыслимый для Маринки прокол в имидже). Вместо очередной новой шубы на ней была дублёнка, причём будто и не очень новая. Роскошные чёрные волосы до пояса теперь превратились в каре, но были по-прежнему безупречно чисты и без тени проседи.

Марина заметила взгляд Ольги и отвлеклась от меню:

– Что, не узнаёшь?

– Да уж. Ты изменилась. А волосы где?

– Отрезала. Возни много с длинными, времени не хватает.

– Раньше хватало.

– Это было в прошлой жизни.

– Рассказывай. И извини, что я так долго не могла к тебе выбраться, дел завал. Времени и правда не хватает на всё.

– Без проблем. Может, так даже и лучше. Сейчас вроде какая-то стабилизация, можно остановиться и подумать.

– Как родители? – Ольга спрашивала не из дежурной вежливости, она знала и Льва Борисовича, и Марианну Михайловну, уважала их и всегда расспрашивала о них Марину. С Андреем они были на свадьбе Марины с Сашей, сидели как раз рядом с её родителями и успели познакомиться поближе.

– Не очень хорошо. Сейчас расскажу. Отец болен, инсульт, почти не говорит, не встаёт. Почему, думаешь, я тебя к себе не позвала?

– Он что, у тебя дома? Надо же в больницу…

– Мы его у себя от больницы и прячем.

– Прячете?

– Да. Долгая история. Давай закажем, и расскажу всё по порядку.

И Марина рассказала Ольге, что произошло в её жизни за последние два месяца. Когда Марина приехала к отцу в воскресенье 18 января, на следующий день после подселения к нему лежачего больного с сиделкой, она застала его в разгар ссоры с Кристиной. Ольховский тем утром позвонил Марианне и узнал, что договор социальной взаимовыручки она подписала, когда приносила книги и встретилась с участковым. Подписала, не читая и не понимая, в чём суть. Отец Марины это философски принял, хотя и не сразу, он рассказал бывшей жене о последствиях её невнимательности, завёлся, начал кричать… Но он прекрасно знал характер Марианны и, в итоге, легко представил, как всё произошло и как участковый обвёл её вокруг пальца.

А Кристина была в бешенстве. К утру воскресенья она уже совершенно убедила себя, что Марианна подстроила всё специально. Это была хладнокровная, годами выдержанная месть бывшему мужу и ей, считала Кристина. Лев Борисович ещё раз попытался переубедить подругу, но это едва ли было возможно на таких эмоциях, и он решил отложить убеждение на потом. В конце концов, в тот момент отношение к событию Кристины казалось ему не таким важным, как оперативное исправление последствий события, а в возможности такого исправления он был тогда убеждён. Но Кристина, прекратив спорить вслух, кипела внутри, и к концу того же дня приняла окончательное решение, собралась и уехала. Ольховскому она не стала ничего объяснять, тем более что он закрылся в кабинете с Мариной, и несколько часов они не прерывали разговор. Кристина заглянула к ним, сказала, что едет к маме, Ольховский ответил: «Хорошо», и опять углубился в объяснения чего-то Марине.

Он далеко не сразу понял, что она поехала не навестить свою маму, а фактически бросила его с его проблемами. Он позвонил ей через пару дней уточнить кое-что по хозяйству – сиделке понадобился стиральный порошок, а он понятия не имел, где Кристина его держит. Она ему объяснила про порошок и про то, что возвращаться не собирается. Ольховский к тому моменту уже был так измучен потоком разноплановых и срочных дел, что, глубоко вздохнув, просто сказал себе, как Скарлетт О’Хара, мол, подумаю об этом завтра, и рефлексировать не стал. Хотя ноющая боль предательства Кристины зависла в его голове надолго, заглушить её текущими делами было не трудно.

Ещё через день перезвонила Марианна, её глодало чувство вины, и она хотела как-то помочь Льву Борисовичу. Узнав, что Кристина сбежала, Марианна быстро поняла, что должна делать. Она просто переехала в квартиру из дачного дома, заняла бывшую комнату дочери и сказала мужу, что все вопросы хозяйства, как и взаимодействия с новыми жильцами, она берёт на себя, а Лев Борисович может сосредоточиться на более важных вопросах. В очередной раз Ольховский подумал тогда, что он не случайно на ней женился и столько лет прожил: она чувствовала его лучше всех. Она предлагала помощь именно в том, в чём он острее всего нуждался, и именно тогда, когда это было критически важно. Его обида на жену рассеялась, тем более что он сам задолго до заселения отнёс себя к группе риска, а в том, что всё случилось быстрее его ожидания, жена едва ли была виновата. Сама Марианна Михайловна при этом относилась к ситуации как к работе. Она прекрасно отдыхала несколько лет, говорила она себе, была окружена заботой мужа и после расставания, жила в своё удовольствие, даже по бизнесу косметических салонов от рутины и неприятных дел её освобождала компаньонка. Пришло время и ей внести свою лепту в благополучие семьи, хотя бы даже и разделённой давно на части.

Восстановить хозяйство, чистоту и порядок, режим питания, уровень шума и прочие стандарты их прошлой жизни с Ольховским ей удалось в считанные дни. Больше времени заняло «построение» сиделки, оказавшейся весьма вздорной и своенравной особой, имеющей не слишком обоснованное самомнение, но в целом обучаемой и способной к конструктивному взаимодействию. Всё необходимое для ухода за больным ей было обеспечено, но сам уход был полностью на ней. Что и как Гульнара делала за закрытыми дверями бывшей столовой, Ольховские не знали и знать не хотели. Со стороны приходящих медработников из онкологического диспансера, а они посещали пациента еженедельно, тоже нареканий не было – во всяком случае, хозяевам квартиры врачи ничего не говорили и ни о чём их не спрашивали. Через три недели больной тихо умер, Гульнара сама вызвала похоронную команду, труп вынесли на одеяле рано утром, а вечером в тот же день зашёл участковый и предупредил, что заселение нового лежачего больного будет через три дня, сиделка останется та же.

При новом заселении снова всё обыскали. На этот раз вынесли не только все ножи, но и три телевизора с плоским экраном. Старинное зеркало, хьюмидор с сигарами, ценности из сейфа Ольховского и антиквариат к тому времени уже вывезли – домой к Марине или в офис. На этом настоял юрист Гарик. Предельно буквальное соблюдение требований нового закона, несмотря на любые перспективы разрешения ситуации, он считал обязательным. Створчатые мозаичные стеклянные двери в гостиную просто сняли и увезли, а двойную дверь в столовую перед вторым заселением заменили на новую – широкую, в прочной коробке, с хорошей звукоизоляцией и своим замком. Это Ольховскому предлагала сделать врачиха ещё во время заселения первого лежачего, указывая на высокую вероятность громких стонов умирающих. К моменту смены больного сам Лев Борисович уже съехал на квартиру к Марине. Связано это было и с логистикой: проводить в пробках по полтора-два часа, пересекая центр между Хамовниками и Новой Басманной для ежедневных встреч с Мариной, было слишком неэффективной тратой времени. А общаться им было нужно постоянно.

Разговор с Гариком Овакимяном, доверенным лицом по проблеме социального донорства из юридической фирмы «Стрит Лойэр», начатый Ольховским в офисе в понедельник после заселения, продолжался с перерывами всю неделю. Они вместе разбирали закон статью за статьёй. То там, то тут, как казалось, есть лазейки, но после перепроверок выяснялось, что они прикрыты совсем другими законами, принятыми раньше и никак с социальной взаимовыручкой не связанными. Не противоречили формально законодательству два пути: отказ от роли социального донора по состоянию здоровья и продажа квартиры вместе с проблемой. Решили двигаться сразу по обоим. Ольховский должен был посоветоваться со своим врачом в частной клинике, куда сам себя прикрепил по полису ДМС, а Гарику следовало проработать вопрос продажи квартиры.

В больнице врач посоветовал прежде всего пройти очередной чек-ап, прошлый раз Ольховский его проходил менее года назад. Тогда ничего тревожного в его организме врачи не нашли, предписание было делать новый чек-ап только через два года. Однако необычная ситуация требовала отступить от предписания. Пациент не опасался обнаружить у себя новый возрастной недуг, а практически требовал его обнаружить, и желательно что-то серьёзное. Запланировали полное обследование, а врач взял тайм-аут, чтобы выяснить формальную сторону дела. Среди утверждённых стандартных форм медицинских справок не было формы для приложения к заявлению об исключении из списка социальных доноров. Необходимость такой справки была предусмотрена законом, но форма доктору была не известна, и он обещал разобраться. Пока шло обследование Ольховского – в амбулаторном режиме и при его занятости оно заняло больше двух недель – прояснилась и ситуация со справкой.

Оказалось, что форма её утверждена, но она не была предназначена для медучреждений общего профиля, а выдавалась единственной уполномоченной организацией в каждом регионе. Это казалось логичным и естественным – во избежание коррупции и злоупотреблений. Врачам всех клиник, государственных, ведомственных или частных, предписывалось направлять пациентов, обратившихся за такой справкой, в уполномоченное медучреждение на дополнительное обследование. Доктор Ольховского, однако, долго тянул с направлением, даже не говоря ему, где в Москве такое место, а потом вдруг предложил выпить кофе где-то вне клиники, когда Ольховскому будет удобно. Результаты обследования, кстати, выявили некоторые аномалии в системе кровообращения, опять вырос холестерин. Как минимум требовалось дополнительное обследование сосудов и сердца. Это доктор сообщил Ольховскому сразу, тот не удивился. Решили ограничиться кое-какими дополнительными таблетками и увеличить дозу ежедневных статинов, на которых Лев Борисович сидел уже не первый год.

Шамиль Рифатович работал кардиологом в клинике MedSwiss практически с момента её создания, и Ольховский был его пациентом почти пятнадцать лет. Попав случайно к нему на приём после обострения гипертонии, Лев Борисович потом уже через него искал любого другого доктора по всякому лечебному вопросу. Сначала советовался с Шамилем, а потом шёл к специалисту, рекомендованному им. Они были одногодки и, как выяснилось, даже учились несколько лет в одной и той же московской школе, правда, в начальных классах, вспомнить друг друга в школьное время так и не смогли, и старые фотографии оказались бесполезны. В свои сорок, когда Ольховский стал его пациентом, Шамиль Рифатович был абсолютно лыс, худ и очень высок. Его восточные корни дополнительно подчёркивала неизменная чёрная щетина, которая вылезала на его лице, по всей видимости, уже через пару часов после тщательного бритья. За пятнадцать лет, отмечал про себя Ольховский, он не изменился, разве что лысина теперь всегда была загорелой и щетина стала местами серой.

Они договорились встретиться в кофейне Costa Coffee на Волхонке, напротив музея имени Пушкина. Лев Борисович место это хорошо знал. После всякого посещения клиники тут рядом, на Ленивке, он любил не спеша выпить здесь местный капучино в «тазике» с двумя ручками. Он припарковал свой «кайен» на небольшой площадке между Храмом Христа и музеем Глазунова, чудом остававшейся открытой и бесплатной в таком месте Москвы. По утрам на ней обычно всегда было свободное местечко. Февральское солнце светило как-то слишком по-апрельски, или это купол ХХС добавлял утру яркости? Не было ни слякоти под ногами, ни единого сугроба в пределах видимости – внутри Бульварного кольца зима никогда не наступала. Трафик здесь слабый, воздух – чистый. Всё вместе возбуждало какое-то радостное весеннее настроение, хотя радоваться было совершенно нечему. С момента подселения прошёл месяц, возможные пути разворота ситуации исчезали один за другим, и сейчас он ждал от Шамиля примерно того же вывода: подавать заявление на исключение из соцдонов по медпоказаниям нельзя… Однако накануне они с Мариной подписали договор продажи федеральной сети супермаркетов одного из своих крупных мебельных в Москве. Это была бестолковая и почти бесприбыльная для Ольховского точка, и удачное избавление от неё вполне можно было рассматривать как повод для хорошего настроения: всё-таки начало воплощения в жизнь плана ликвидации бизнеса.

Ольховский улыбался своим мыслям, подходя к стеклянной двери Costa Coffee. Шамиль Рифатович уже был на месте, сумев занять дальний столик в углу, единственный здесь с двумя высокими вольтеровскими креслами. Ольховский пожал ему руку, заказал себе самый большой капучино, рассчитался, повесил пальто на ближайшую вешалку и спросил:

– Плохие новости?

– Да как сказать? Как всегда, плохая в пакете с хорошей.

– Давай начнём с хорошей, плохих и так слишком много.

– Хорошая новость в том, что мы вовремя узнаём плохую.

– Рассказывай. Если я правильно понял, в кабинете у тебя это не расскажешь.

– Ну да, в кабинетах у нас всё пишется, что, кстати, правильно – масса случаев была, когда в спорах со страховой именно запись реальной беседы врача и пациента доказывала правоту врача… Не важно… Этот разговор лучше никому не слышать.

В этот момент бариста принёс Ольховскому его капучино в огромной двуручной чашке, но, занятый своими мыслями, не обратил внимание на разговор клиентов и последнюю подозрительную фразу. Переглянувшись с Ольховским, когда бариста отошёл к своему агрегату в трёх метрах от их столика, Шамиль продолжал.

– Лев, не дам я тебе справку.

– Это я уж понял…

– Да. Справку в Москве даёт только ЦКБ, а там странные вещи творятся. Мы с коллегами пообсуждали кое-какие случаи с другими пациентами… Когда социальный донор – меня от этого термина корёжит – желает справку о своём здоровье, мы обязаны направить его в ЦКБ. Именно в ЦКБ и никуда больше. Хуже того, после направления всего лишь на обследование в ЦКБ в нашей системе файл с историей болезни исчезает. Вообще исчезает, даже копий старых записей не остаётся. Это делается где-то на центральном уровне, в наших клиниках такого доступа к файлам нет. У нас пока никто эту справку формы МС-11 живьём и не видел – это приложение к заявлению об исключении из списка социальных доноров по состоянию здоровья, твой случай как раз… Мне коллеги дали пару фамилий, я проверил и отсюда, и из Жуковки, и из нашей клиники на Маяковке, ты у меня там тоже был, помнишь, – нет в базе таких пациентов, будто и не было. А ведь были, и одного я точно помню… Коллега звонила такому бывшему её пациенту на домашний номер, родные говорят, он в стационаре в ЦКБ и очень плох. А у него, по её мнению, никаких показаний к стационару и близко не было. Короче говоря, у нас многих такое положение уже беспокоит. Может быть, и ничего страшного, может, там их лучше лечат, чем мы, не знаю. Но я бы рекомендовал тебе не настаивать на этой справке. Во всяком случае, пока.

– Ясно, – Ольховский покрутил чашку. – Тогда пока наблюдаюсь у тебя по-старому?

– Думаю, лучше нам пока твой файл вообще не трогать. Я его и так засветил по незнанию. Теперь, как твою фамилию наберу, сразу всплывает форма направления в ЦКБ на обследование… Лучше я к тебе на дом буду заглядывать. Мне шумы твои не нравятся, и картинка шейной артерии с последнего УЗИ мне не очень нравится, особенно её звук… Вот от капучино я бы тебе советовал точно отказаться, – сам Шамиль Рифатович потягивал зелёный чай. – И вообще построже сейчас с диетой, обязательно двигайся и постарайся абстрагироваться от своей ситуации. Отвлекайся как-то.

– Да уж, тут отвлечёшься…

– Понимаю. Но ты старайся. Тебя именно стресс губит. Вот в спокойном темпе ты сколько можешь пройти? Сколько вы по своему Парижу наматываете, как ты рассказываешь?

– Ну, часов пять-шесть – легко. С одним-двумя перерывами, конечно, в кафе где-нибудь, минут на пятнадцать.

– Вот. Пять-шесть часов. А представь, если бы тебе не спокойно гулять и на красоты любоваться, а в рваном темпе двигаться, сто метров прошёл – пробежал трусцой ещё двести, ещё триста прошёл – и спринтерскую рванул. И не останавливаясь в кафе. Проходишь ты так пять часов?

– И часа не прохожу, думаю.

– Конечно. Ноги не выдержат, мышцы. Вот так и сердечная мышца работает, её стресс изматывает, темп дёрганый её истощает. Она стареет в разы быстрее… А мы и так уже не мальчики… Отвлекай себя насильно, на что-то хорошее, что-то приятное. На женщину любимую, на книгу время оставляй, в кино ходи, я не знаю.

– Да понял я, понял. Буду стараться. Вон сегодня денёк какой, солнышко. Я к тебе шёл, прямо радовался.

– Ну, хоть это… Помни, любое сильное волнение, любой стресс тебе противопоказаны. На стрессе люди и жрать начинают всякое дерьмо, и бухать, и про спорт забывают, про движение, а оно всё в одну точку бьёт.

– Всё понял. Буду исполнять. Если ещё чего-нибудь не случится…

– Я об этом и говорю: именно если случится – держи стресс под контролем. Буквально механически себя отвлекай. Плохая новость – говори себе, обдумаю её через час, а сейчас мне надо срочно пойти и проверить, начался ли ледоход на Москве-реке, тут же оделся и пошёл проверять.

– Мне сейчас ближе Яузу проверять, я же к Марине съехал с той квартиры.

– Да хоть Неглинку… А что с квартирой-то? Никак продать не получается?

– Нет. И что-то мне подсказывает, что и не получится. Зато мы вчера с Мариной одну из лавок продали, первую, и неплохо так вышли из неё. Все бы так сдать удачно.

– Поздравляю. С почином, как говорится. А Марина где прикреплена?

– Даже не знаю. Она от своего банка полис имела, но из банка она ушла. В районной, наверно.

– Если ушла из банка, тот полис ей аннулировали уже, скорее всего. Подключи её к своему договору, оформите полис, и пришли её ко мне.

– Да она вроде бы не жалуется ни на что.

– И слава богу. Я ей открою файл, заведу историю, и если тебе будут нужны лекарства, через неё буду выписывать, на дом она меня сможет вызывать иногда, а твой файл будем держать подмороженным, без лишней активности. На всякий случай.

– Хорошо. Наверно, это правильно. Я ей скажу, всё так и сделаем. А ты не рискуешь, Шамиль, при таких манипуляциях.

– Не беспокойся об этом, мало у тебя причин беспокоиться?.. Пойдём, у меня приём через пять минут начинается. Вот тут я рискую, – Шамиль Рифатович первый раз за утро широко улыбнулся.

С продажей квартиры действительно были сложности. Сначала, как выяснил Гарик, неприятной новостью было лишь то, что на московский рынок в январе неожиданно выставили много хорошего жилья. Квартиры в Хамовниках, как у Ольховских, улетавшие раньше в неделю, сейчас стали зависать, а цены медленно проседать. Однако договора подписывались и так, и через нотариусов, и Росреестр принимал документы, как прежде. Однако к середине февраля стали очевидны задержки в регистрации дольше установленных законом сроков, это было настолько необычно, что риэлторы начали выяснять подноготную. В большинстве случаев сделок продажи соцдонами своих квартир Росреестр выдерживал паузу, а затем требовал справку из органов опеки. Само по себе это не было необычно, риэлторы заранее получали такие справки, если продавала квартиру семья с детьми. Соцдоны, однако, в большинстве были бездетны, заранее справок таких не готовили, а получить их оказывалось непросто. Опека их тупо не выдавала, ничего не объясняя и включая на полную мощность механизмы бюрократической волокиты и крючкотворства. В конце концов Гарик с помощью знакомого риэлтора добился некоторого понимания: де-факто соцдоны становились опекунами социально-нуждающихся, которых к ним подселили. Как только последних регистрировали в квартире, круг замыкался: опека требовала доказательств устроенности судьбы подопечных после продажи «их жилья», соцдоны же законно считали жильё только своим. Дееспособности социально-нуждающиеся вовсе не лишались, они не становились опекаемыми де-юре, и из этой нелепой правовой коллизии выхода не было видно. Вероятно, Конституционный суд мог бы навести порядок, рассуждал Гарик, но все прекрасно понимают, что ждать этого придётся долго. Вскоре Росреестр стал сам, без привлечения опеки, отказывать в сделках, проверив продавца по списку социальных доноров и имена зарегистрированных в конкретной квартире. Путь разрешения ситуации через продажу квартиры был перекрыт.