Текст книги "Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды"

В те годы некоторые уважаемые европейские эксперты настолько увлеклись фетишизацией утонченности тутси, что попытались переплюнуть и Спика, выдвигая разнообразные гипотезы о том, что «раса господ» Руанды, должно быть, была выходцами из Меланезии, затерянного города Атлантиды или – по словам одного французского дипломата – даже из космоса. Но для бельгийских колониалистов эталоном оставался хамитский миф, и они, управляя Руандой более или менее совместными усилиями с Римской католической церковью, принялись радикально перестраивать руандийское общество согласно так называемым этническим линиям. Монсеньор Леон Класс, первый епископ Руанды, горячо выступал за лишение хуту прав и укрепление «традиционной гегемонии благороднорожденных тутси». В 1930 г. он предостерегал, что любые попытки замещать вождей тутси «неотесанными» хуту «привели бы все государство к анархии и резкому антиевропейскому коммунизму» и, добавлял епископ, «у нас нет вождей более образованных, более разумных, более активных, более способных ценить прогресс и более полно принятых народом, чем тутси».

К идее Класса прислушались: традиционные административные структуры «одного холма», те, что давали хуту последнюю надежду на хотя бы местную автономию, систематически расформировывались, а элитам тутси вручалась почти неограниченная власть эксплуатировать труд хуту и взимать с них налоги. В 1931 г. бельгийцы и церковь низложили мвами, которого сочли слишком независимым, и возвели на трон нового, Мутару Рудахигву, который был со всем тщанием отобран среди возможных претендентов за свою уступчивость. Мутара с готовностью обратился в католичество, отказался от своего божественного статуса и тем самым дал начало повальной моде на крещение, которая вскоре превратила Руанду в самую католицизированную страну в Африке. Затем, в 1933–1934 гг. бельгийцы провели перепись с целью ввести «этнические» удостоверения личности, которые определяли каждого руандийца либо как хуту (85 %), либо как тутси (14 %). Эти удостоверения почти полностью лишили хуту возможности становиться тутси и позволили бельгийцам усовершенствовать управление системой апартеида, опиравшейся на миф о превосходстве тутси.

Таким образом, приношение пастухов-тутси пользовалось благосклонностью в глазах колониальных господ, в отличие от приношения земледельцев-хуту. Верхний слой тутси, довольный властью и боящийся оказаться мишенью тех самых злоупотреблений, которые сам допускал и поддерживал в отношении хуту, принял свое господство как должное. Католические школы, доминировавшие в колониальной образовательной системе, практиковали открытую дискриминацию в пользу тутси, и тутси наслаждались своей монополией на административные и политические посты, в то время как хуту могли лишь наблюдать, как сокращаются их и без того уже ограниченные возможности выдвинуться. Ничто так ярко не определяет это разделение, как бельгийское изобретение – режим принудительного труда, который требовал, чтобы хуту массово вкалывали, как рабы, на плантациях, строительстве дорог и лесозаготовках, и ставил над ними тутси в роли надсмотрщиков. Десятилетия спустя один престарелый тутси в разговоре с репортером вспоминал подход бельгийского колониального режима такими словами: «Б Е Й ХУТУ КНУТОМ, ИНАЧЕ МЫ будем бить кнутом тебя». Жестокость не ограничивалась избиениями: изнуренные принудительными общественными работами крестьяне забрасывали собственные поля, и плодородные холмы Руанды не раз поражал голод. Начиная с 1920-х сотни тысяч хуту и обедневших деревенских тутси бежали на север – в Уганду и на запад – в Конго, чтобы искать счастья в качестве сельскохозяйственных рабочих-мигрантов.

Какова бы ни была идентичность хуту и тутси в доколониальном государстве, это уже не имело никакого значения: бельгийцы сделали этническую принадлежность определяющей чертой руандийского бытия. Большинство хуту и тутси все еще поддерживали довольно сердечные отношения, продолжали заключать смешанные браки, а судьбы «рядовых тутси» в горах оставались почти неотличимыми от судеб их соседей-хуту. Но поскольку каждого школьника воспитывали на доктрине расового превосходства и неполноценности, идея коллективной национальной идентичности постепенно сдавала свои позиции, и по обе стороны разделительной границы между хуту и тутси развивались взаимоисключающие дискурсы, основанные на взаимных претензиях на права и обидах.

Трибализм[6]6
  Трибализм (трайбализм, трайбализация, англ, tribalism, от лат. tribus – племя) – форма групповой обособленности, характеризуемая внутренней замкнутостью и исключительностью, обычно сопровождаемая враждебностью по отношению к другим группам. – Википедия.


[Закрыть] порождает трибализм. Сама Бельгия была страной, разделенной по «этническим» линиям, и франкоязычное валлонское меньшинство столетиями доминировало там над фламандским большинством. Но после длительной «общественной революции» Бельгия вступила в эпоху большего демографического равенства, фламандские священники, КОТОРЫЕ НАЧАЛИ ПОЯВЛЯТЬСЯ В РУАНДЕ ПОСЛЕ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ, ИДЕНТИФИЦИРОВАЛИСЬ С ХУТУ И ПОДОГРЕВАЛИ ИХ СТРЕМЛЕНИЯ К ПОЛИТИЧЕСКИМ ПЕРЕМЕНАМ. В то же время бельгийская колониальная администрация была передана под опеку Организации Объединенных Наций, и на администрацию оказывалось давление с целью подготовить почву для независимости Руанды. Политические активисты-хуту начали призывать к правлению большинства и своей собственной «социальной революции». Однако политическая борьба в Руанде никогда не была настоящим стремлением к равенству: вопрос был лишь в том, кто будет доминировать в этнически биполярном государстве.

В марте 1957 г. группа из девяти интеллектуалов-хуту опубликовала трактат, известный как «Манифест хуту», выступая за «демократию»; они не отвергали хамитский миф, даже соглашались с ним. Если тутси были иностранными захватчиками, приводили довод авторы, значит, Руанда имеет полное право быть государством большинства хуту. Это и выдавалось за демократическую мысль в Руанде: численный перевес был на стороне хуту. «Манифест» решительно отрицал необходимость избавиться от этнических удостоверений личности – из страха, что это «не позволит статистическому закону установить реальность фактов», словно национальная принадлежность к тутси или хуту автоматически определяла политические взгляды человека. Были и более умеренные точки зрения, но кто слушает умеренных во времена революции? Когда возникли новые партии хуту, призывавшие массы объединяться в своем «хутуизме», полные демократического энтузиазма бельгийцы запланировали выборы. Однако, прежде чем руандийцы смогли увидеть, как выглядит ящик для голосования, сотни их были убиты.

* * *

1 ноября 1959 г. в центральной руандийской провинции Гитарама заместитель главы местной администрации по имени Доминик Мбонъюмутва был избит группой мужчин. Мбонъюмутва был политическим активистом-хуту, а напавшие на него были политическими активистами-тутси, и почти сразу же после того, как они разделались со своей жертвой, расползлись слухи о том, что Мбонъюмутва мертв. На самом деле он не умер, но этим слухам верили; даже сейчас есть хуту, которые считают, что Мбонъюмутва был убит в тот вечер. Вспоминая прошлое, руандийцы говорят, что подобный инцидент так или иначе был неизбежен. Но когда вы в следующий раз прочтете историю вроде той, которая была напечатана на первой странице «Нью-Йорк тайме» в октябре 1997 г., сообщая о «вековой вражде между этническими группами тутси и хуту», знайте, что до того, как избиение Мбонъюмутвы зажгло эту искру в 1959 г., никакого систематического политического насилия между хуту и тутси не существовало – нигде.

Не прошло и 24 часов с момента избиения в Гитараме, а бродячие банды хуту уже нападали на чиновников-тутси и громили дома других тутси. «Социальная революция» началась. Меньше чем за неделю насилие распространилось по большей части территории страны. Хуту самоорганизовались, обычно в группы по десять человек, возглавляемые мужчиной со свистком, чтобы проводить против тутси кампанию грабежей, поджогов, периодических убийств. Этот народный подъем стал известен под названием «ветер разрушения», и одним из его самых горячих поклонников был бельгийский полковник по имени Ги Ложист, который прибыл в Руанду из Конго за три дня до избиения Мбонъюмутвы, чтобы контролировать беспорядки. Руандийцы, которых интересовал вопрос, каково отношение Ложиста к насилию, могли убедиться в том, что его бельгийские СОЛДАТЫ ПРАЗДНО СТОЯЛИ, НАБЛЮДАЯ, КАК ХУТУ ПОДЖИГАЮТ ДОМА тутси. Сам Ложист говорил об этом 24 года спустя так: «То время было крайне важным для Руанды. Его народу необходимы были поддержка и защита».

А разве тутси не были руандийским народом? За четыре месяца до начала революции мвами, который правил почти 30 лет и был по-прежнему популярен у многих хуту, отправился в Бурунди, чтобы встретиться с бельгийским врачом для лечения от венерического заболевания. Врач сделал ему укол, мвами потерял сознание и умер, очевидно, от аллергического шока. Но сильные подозрения, что он был отравлен, утвердились среди руандийских тутси, создав еще большее напряжение в и без того разрушающихся отношениях с их былыми бельгийскими покровителями. В начале ноября, когда новый мвами, политически непроверенный 2 5-летний король, попросил у полковника Ложиста разрешения отрядить солдат против революционеров-хуту, ему было отказано. Силы роялистов все равно вступили в бой, но, хотя в ноябре было убито немного больше хуту, чем тутси, контрнаступление вскоре захлебнулось. «Мы должны выбрать свою сторону», – заявлял полковник Ложист в начале I960 г., в то время как дома тутси продолжали пылать, да и впоследствии он ничуть не сожалел о том, что «был так пристрастен в своем отношении к тутси».

Ложист, который практически руководил революцией, видел в себе защитника демократизации, чья задача состояла в том, чтобы исправить вопиющий вред, нанесенный колониальным порядком, которому он служил. «Я спрашиваю себя, какая черта моей личности заставила меня содействовать такой революции, – вспоминал он. – Несомненно, это было желание вернуть людям их достоинство. И, пожалуй, в не меньшей степени – желание унизить высокомерие и обнажить двуличие аристократии – несправедливой и деспотической по самой сути своей».

Однако, даже если в основе революции лежит обоснованное недовольство, это не гарантирует, что революционный порядок будет справедливым. В начале I960 г. полковник Ложист срежиссировал военный переворот, издав государственный декрет, который замещал начальников-тутси начальниками-хуту. Муниципальные выборы были проведены в середине года, и благодаря тому, что на избирательных участках председательствовали хуту, представителям хуту досталось по меньшей мере 90 % ключевых постов. К тому времени более 20 тысяч тутси были изгнаны из своих домов, и это число продолжало быстро расти: лидеры хуту организовывали насилие против тутси или просто арестовывали их без суда и следствия, чтобы утвердить свою власть и захватить собственность тутси. Среди потока беженцев-тутси, устремившихся в изгнание, был и мвами.

«Революция свершилась», – объявил в октябре полковник Ложист во время введения в должность временного правительства, возглавленного Грегуаром Кайибандой, одним из авторов «Манифеста хуту», который вторил ему в своей речи словами: «Демократия повергла феодализм». Ложист тоже произнес речь – и, очевидно, ощущал в этот момент свое историческое величие, поскольку изрек следующее пророческое предостережение: «Демократия не будет демократией, если она не будет столь же успешной в уважении к правам меньшинств… Страна, где законность лишается этого фундаментального качества, готовит ужаснейшие беспорядки и собственное падение». Но это пророчество не сочеталось с духом революции, которую возглавлял Ложист.

Безусловно, никто в Руанде конца 1950-х не предлагал альтернативы племенному строению политической системы. Колониальное государство и колониальная церковь сделали это почти немыслимым, и хотя бельгийцы на заре Эпохи Независимостей переметнулись с одной этнической стороны на другую, «новый порядок», который они подготовили, был всего лишь прежним порядком, только поставленным с ног на голову. В январе 1961 г. бельгийцы устроили съезд новых руандийских лидеров-хуту, на котором монархия была официально отменена, а Руанда объявлена республикой. Временное правительство номинально опиралось на договор о разделе власти между хуту и тутси, но спустя пару месяцев комиссия ООН сообщила, что руандийская революция на самом деле «принесла результат в виде расовой диктатуры одной партии» и просто заменила «один тип тиранического режима другим». Доклад также предупреждал о возможности того, что «однажды мы станем свидетелями насильственной реакции со стороны тутси». Бельгийцам это было безразлично. В 1962 г. Руанде была пожалована полная независимость, и состоялась инаугурация президента Грегуара Кайибанды.

Итак, диктатура хуту замаскировалась под народную демократию, и борьба за власть в Руанде стала внутренним делом элиты хуту, очень похожим на феодальную вражду между королевскими кланами тутси в прошлом. Руандийские революционеры сделались, по выражению писателя В. С. Найпола, постколониальными «ненастоящими» (mimic теп), которые воспроизводят те же злоупотребления, против которых сами восставали, игнорируя тот факт, что их прежние хозяева в конечном счете были свергнуты теми, кого поработили. Президент Кайибанда почти наверняка читал знаменитую историю Руанды, написанную Луи де Лакже. Но вместо идеи Лакже о руандийском народе, объединенном «национальным чувством», Кайябанда выдвигал идею Руанды как «двух наций в одном государстве».

КНИГА БЫТИЯ ОПРЕДЕЛЯЕТ ПЕРВОЕ В ИСТОРИИ УБИЙСТВО КАК БРАТОУБИЙСТВО. ЕГО МОТИВ – ПОЛИТИЧЕСКИЙ: УНИЧТОЖЕНИЕ ВОСПРИНИМАЕМОГО СОПЕРНИКА. Когда Бог спрашивает, что произошло, Каин в ответ изрекает пресловутую язвительную ложь: «Не знаю; разве я сторож брату моему?» Больше всего в этой притче потрясает не сама история убийства, которая изложена в одном предложении, а бесстыдство Каина и мягкость Божьего наказания. За убийство брата Каин обречен на жизнь «изгнанника и скитальца на земле». Когда он протестует – «всякий, кто встретится со мною, убьет меня», – Бог отвечает: «За то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро». Убийство почти сходит Каину с рук: он даже получает особую защиту; но, как гласит легенда, модель правосудия в виде кровной мести, созданная после его преступления, была нежизнеспособна. Люди вскоре стали настолько развращенными, что «наполнилась земля злодеяниями», и Бог так сожалел о своем творении, что стер его с лица земли потопом. В последовавшую за ним новую эпоху в качестве основного принципа социального порядка предстояло возникнуть закону. Но это случилось после долгой братоубийственной борьбы.

Глава 5

– Моя история с самого рождения? – переспросила Одетта Ньирамилимо. – У вас действительно есть на это время?

Я ответил – да, есть.

– Я родилась в Кинуну, в провинции Гисеньи, в 1956 году, – начала она. – Так что мне было три года, когда началась история этого геноцида. Я мало что помню, но точно видела отряд мужчин, которые спускались со склона горы с мачете в руках, а горящие дома до сих пор видятся мне, как наяву. Мы бежали в буш, угнав с собой коров, и не выходили оттуда два месяца. Так что молоко у нас было, но кроме него – ничего. Наш дом сгорел дотла.

Одетта сидела, выпрямив спину, наклонившись вперед, на белом пластиковом садовом кресле, сложив руки на голой белой пластиковой столешнице между нами. Ее муж играл в теннис; дети плескались в бассейне. В «Серкл Спортиф» в Кигали было обычное воскресенье – аромат курицы на гриле, броская яркость бугенвиллеи, ниспадающей с садовой стены. Мы сидели в тени высокого дерева. Одетта была в джинсах и белой блузке, ее шею обвивала тоненькая золотая цепочка с подвеской-талисманом. Она рассказывала – быстро и откровенно – несколько часов подряд.

– Не помню, когда мы заново отстроили дом, – продолжала она, – но в 63-м, когда я училась во втором классе начальной школы, помню, увидела отца, красиво наряженного, точно на праздник, в белой хламиде, он вышел на дорогу, А Я БЫЛА С ОСТАЛЬНЫМИ ДЕТЬМИ, И ОН СКАЗАЛ: «ПРОЩАЙТЕ, ДЕТИ МОИ, Я СОБИРАЮСЬ УМЕРЕТЬ». МЫ ЗАКРИЧАЛИ в ответ: «нет, нет!» А он сказал: «Разве вы не видели, как по дороге проехал джип? В кузове сидели все ваши дядья по матери, и я не стану ждать, пока примутся охотиться за мной. Я подожду здесь, чтобы умереть вместе с ними». Мы кричали и плакали, и просили его не умирать, но все остальные были убиты.

Так руандийские тутси считают годы своей жизни – на манер игры в «классики»: 59, 60, 61, 63-й и так далее, до 94-го, – порой пропуская по несколько лет, в которые они не знали ужасов террора, а порой замедляя рассказ и называя поименно месяцы и дни.

Президент Кайибанда был в лучшем случае неумным правителем, и по его привычке к затворничеству можно предположить, что он об этом знал. Подстрекать массы хуту убивать тутси – это, похоже, был единственный метод, которым он способен был поддерживать жизнь в духе революции. Предлог для этого всеобщего насилия нашли в том факте, что время от времени вооруженные банды монархистов-тутси, которые бежали в изгнание, устраивали показательные рейды в Руанду. Эти партизаны были первыми, кого стали называть «тараканами», и они сами пользовались этим словом, описывая свою хитрость и веру в собственную несгибаемую живучесть. Их нападения были хаотичными и бессильными, зато месть хуту гражданским, мирным тутси неизменно оказывалась быстрой и масштабной. В первые годы республики не проходило и двух-трех месяцев подряд, когда несчастных тутси не выгоняли бы из их домов поджогами и убийствами.

Наиболее впечатляющее вторжение «тараканов» случилось за несколько дней до Рождества 19бЗ г. Банда в несколько сотен тутси-партизан ринулась в Южную Руанду с базы в Бурунди и продвинулась далеко, не дойдя всего 12 миль до Кигали, после чего ее уничтожили руандийские войска под командованием бельгийских офицеров. Не удовлетворившись этой победой, правительство ввело во всей стране военное положение, чтобы подавить «контрреволюционеров», и назначило специального министра для организации войск «самообороны» хуту, которым была поставлена «рабочая задача по зачистке буша». Это означало новые убийства тутси и разрушение их домов. В газете «Ле Монд» школьный учитель по имени Вюийемен, работавший в миссии ООН в Бутаре, описывал массовые убийства в декабре 19бЗ г. и январе 1964 г. как «настоящий геноцид» и обвинял европейские гуманитарные организации и церковных лидеров страны в безразличии, равном соучастию в организованной правительством бойне. С 24 по 28 декабря 19бЗ г., писал Вюийемен, в ходе хорошо организованных массовых избиений в одной только южной провинции Гиконгоро погибло не менее 14 тысяч тутси. Хотя основной целью убийц были образованные тутси-мужчины, писал он, «в большинстве случаев женщин и детей тоже разили ударами масу или копий. Тела жертв чаще всего сбрасывали в реку, предварительно сорвав с них одежду». Многие выжившие тутси пошли по стопам предыдущих толп беженцев, эмигрировав из страны; к середине 1964 г. не менее четверти миллиона тутси бежали из Руанды, британский ФИЛОСОФ СЭР БЕРТРАН РАССЕЛ ОПИСЫВАЛ ПРОИСХОДИВШЕЕ В РУАНДЕ В ТОМ ГОДУ КАК «САМОЕ ЧУДОВИЩНОЕ И СИСТЕМАТИЧЕСКОЕ МАССОВОЕ УБИЙСТВО, КОТОРОМУ МЫ БЫЛИ СВИДЕТЕЛЯМИ СО ВРЕМЕН ИСТРЕБЛЕНИЯ ЕВРЕЕВ НАЦИСТАМИ».

После того как джип увез дядьев Одетты к их безвременной гибели, ее отец нанял грузовик, чтобы вывезти семью в Конго. Но семья была большой – у отца Одетты было две жены; и вместе с бабушками и дедушками, зятьями, невестками, тетками, кузенами, племянниками и племянницами набралось 34 человека, – а грузовик был слишком маленьким. Одна из бабушек Одетты просто не поместилась в него. И тогда отец сказал: «Давайте останемся и умрем здесь». И они остались.

Родственники Одетты остались едва ли не единственными выжившими из всех тутси, населявших Кинуну. Они жили в нищете, уйдя в горы вместе с коровами, и терзались страхом за свою жизнь. Защита и спасение явились к ним в лице одного из членов деревенского совета, который пришел к отцу Одетты и сказал: «Ты нам нравишься, и мы не хотим, чтобы ты умер, поэтому запишем тебя как хуту». Одетта не помнит, как именно это было сделано.

– Мои родители ничего не рассказывали об этом до конца своих дней, – говорила она. – Это было несколько унизительно. Но мой отец согласился принять это удостоверение личности, и два года он был хуту. А затем его привлекли к суду за то, что у него было поддельное удостоверение.

К 1966 г. «тараканы» в изгнании распустили свою неудачливую армию, устав видеть, как после каждого их нападения убивают тысячи тутси. Кайибанда, уверенный в своем статусе мвами хуту, осознал, что старая колониальная модель официальной дискриминации, преграждающая лишенному власти племени доступ к образованию, общественному трудоустройству и службе в армии, может быть эффективным методом «борьбы с вредителями», дабы не давать тутси поднять голову. И чтобы поддержать пропорциональную власть большинства, были опубликованы данные переписи, согласно которым тутси составляли всего 9 % населения, и их возможности были соответственно ограничены. Несмотря на монополию хуту во власти, хамитский миф оставался основой государственной идеологии. Так что глубокое, почти мистическое чувство неполноценности не покидало новую руандийскую хуту-элиту, а чтобы придать дополнительную остроту системе квот применительно к тутси, состязавшимся между собой за немногие доступные посты, действовала система обратной меритократии: вместо наилучших предпочитали тех из них, кто обладал наименьшими достоинствами.

– У меня была сестра, которая всегда была первой ученицей в классе, в то время как я занимала примерно десятое место, – вспоминала Одетта. – Но когда зачитывали имена тех, кого приняли в среднюю школу, мое имя назвали, а имя моей сестры – нет. Потому что я была не такой блестящей ученицей и представляла меньшую угрозу.

* * *

– А потом был 73-й, – продолжала Одетта. – Я уехала из дома, поступив в педагогический колледж в Сиангугу (на юго-западе страны). И однажды утром, когда мы завтракали перед тем, как пойти к мессе, были закрыты и заперты окна и двери. Потом парни из другого колледжа вошли в столовую и окружили столы. Меня затрясло. Помню, у меня во рту был кусок хлеба, и я никак не могла его проглотить. Там был парень с холма по соседству с моим домом, мы вместе ходили в начальную школу. И он сказал: «Ты, Одетта, сядь, мы знаем, что ты всегда была хуту». А потом подошел другой парень, дернул меня за волосы и сказал: «По твоим волосам видно, что ты тутси».

Волосы были одним из главных показателей для Джона Хеннинга Спика. Определяя местного князька как представителя хамитской «расы господ», Спик объявил его потомком рода, идущего «от Абиссинии и царя Давида, чьи волосы были такими же прямыми, как мои собственные», и князек, польщенный, ответил – мол, да, есть легенда, что его предки «некогда были наполовину белыми, наполовину черными, и волосы их на белой стороне были прямыми, а на черной курчавыми». Одетта не была ни высокой, ни особенно стройной и по «назальному индексу», пожалуй, сошла бы за среднюю руандийку. Однако наследие Спика обладало такой силой, что даже через сотню лет после того, как он застрелился в результате «несчастного случая на охоте», студентик в Руанде стал мучить Одетту из-за того, что ей нравилось зачесывать волосы назад, чтобы они спадали по спине мягкими волнами.

– И тогда, – продолжала она, – директор колледжа, бельгийка, сказала обо мне: «Да, вот эта, она тутси первой категории, забирайте ее». И нас исключили. В тот день никто не был убит. Некоторым девочкам плевали в лицо и заставляли ползать на коленях, а кое-кого избили. А потом мы ушли оттуда. Пешком.

ПО ВСЕЙ РУАНДЕ ИЗБИВАЛИ И ИСКЛЮЧАЛИ ИЗ УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ УЧАЩИХСЯ-ТУТСИ, И МНОГИЕ ИЗ НИХ, ДОБРАВШИСЬ ДО РОДНЫХ МЕСТ, ОБНАРУЖИВАЛИ, ЧТО ДОМА их сгорели. В тот раз беду пробудили события в Бурунди, где политический ландшафт выглядел почти так же, как руандийский, если смотреть на него сквозь заляпанное кровью стекло: в Бурунди военный режим тутси захватил власть, и уже хуту пришел черед опасаться за свою жизнь. Весной 1972 г. часть бурундийских хуту попыталась восстать, но восстание было быстро подавлено. Затем во имя восстановления «мира и порядка» армия провела в масштабах всей страны истребительную кампанию против образованных хуту, в ходе которой было убито немало и неграмотных хуту. Лихорадочное безумие геноцида в Бурунди превзошло все, что предшествовало ему в Руанде. Как минимум 100 тысяч бурундийских хуту были убиты весной 1972 г., и как минимум 200 тысяч удалились в изгнание как беженцы – и многие из них бежали в Руанду.

Приток бурундийских беженцев напомнил президенту Кайибанде о способности этнического антагонизма взбадривать гражданский дух. Руанда прозябала в нищете и изоляции, и ей был нужен толчок. Итак, Кайибанда потребовал, чтобы главнокомандующий его армии, генерал-майор Жювеналь Хабьяримана, организовал «комитеты общественной безопасности», и представителям тутси снова напомнили, что означает правление большинства в Руанде. На сей раз число смертей было сравнительно невелико – оно исчислялось «всего лишь» (как руандийцы расценивают такие вещи) сотнями, – но еще по меньшей мере 100 тысяч беженцев-тутси покинули Руанду.

Когда Одетта говорила о 1973 г., она не упомянула ни Бурунди, ни политическую удачу Кайибанды, ни массовый исход беженцев. Эти обстоятельства в ее памяти не фигурируют. Она

придерживалась своей собственной линии жизни, и этого было достаточно: однажды утром, когда она сидела с набитым хлебом ртом, ее мир снова рухнул, потому что она была тутси.

– Нас было шестеро – девушек, которых выгнали вон из нашего колледжа, – рассказывала она. – Я взяла свою дорожную сумку, и мы тронулись в путь.

Спустя три дня, покрыв расстояние в 50 км, они прибыли в Кибуе. У Одетты жили там родственники – «сестра моего зятя, которая вышла замуж за хуту», – и она рассчитывала остановиться у них.

– Этот человек был точильщиком, – рассказывала она. – Я увидела его перед домом, он сидел у точильного круга. Поначалу он меня проигнорировал. Я подумала: он что, пьян? Неужто он не видит, кто перед ним? Я сказала: «Это я, Одетта». Он отозвался: «И чего явилась? Сейчас ведь учебный год». Я сказала: «Нас исключили». А он говорит: «Я не даю пристанища тараканам». Вот что он сказал. Сестра моего зятя подошла ко мне и обняла, а он… – Одетта хлопнула в ладоши над головой и рубанула ими воздух перед грудью, – а он грубо оттолкнул нас друг от друга. – Одетта посмотрела на свои простертые руки и уронила их. Потом засмеялась и сказала: – В 82-м, когда я только-только стала врачом и моим первым местом работы была больница в Кибуе, первым пациентом, который ко мне попал, оказался этот самый человек – мой свойственник. Я не могла на него смотреть. Я дрожала, и мне пришлось выйти из палаты.

Мой муж был директором больницы, и я сказала ему: «Я не могу лечить этого человека». Он был очень болен, а я давала клятву, но…

* * *

В Руанде история девушки, которую прогнали, как таракана, и которая возвращается как врач, должна быть – по крайней мере, отчасти – историей политической. И Одетта рассказывала ее именно так. В 1973 г., после того как свойственник не признал ее, она пошла пешком домой, в Кинуну. ОТЦОВСКИЙ ДОМ ОНА обнаружила ПУСТЫМ, А ОДНА ИЗ ДВОРОВЫХ ПОСТРОЕК была сожжена. Ее семья скрывалась в буше, раскинув лагерь под принадлежавшими им банановыми деревьями, и несколько месяцев Одетта жила с родными. Затем в июле человек, стоявший во главе погромов, генерал-майор Хабьяримана, низложил Кайибанду, провозгласил себя президентом Второй республики и объявил мораторий в нападениях на тутси. Руандийцы, сказал он, должны жить в мире и вместе трудиться ради развития страны. Посыл был ясен: насилие исполнило свою роль, и Хабьяримана был достижением революции.

– Мы буквально плясали на улицах, когда Хабьяримана взял власть, – рассказывала мне Одетта. – Наконец-то появился президент, который велел не убивать тутси! И по крайней мере после 75-го мы действительно жили в безопасности. Но исключения никуда не делись.

Более того, при Хабьяримане Руанда ощутила более жесткое правление, чем когда-либо прежде. «Развитие» было его любимым политическим термином – и так уж совпало, что оно было любимым словом и у европейских и американских доноров гуманитарной помощи, которых он доил с величайшим мастерством. По закону каждый гражданин пожизненно становился членом президентской партии – Национального революционного движения за развитие (НРДР), которая служила всепроникающим инструментом его воли. Людей в буквальном смысле удерживали, каждого на своем месте, правила, которые запрещали менять место жительства без одобрения правительства – и, разумеется, для тутси продолжала оставаться действительной старая 9-процентная квота. Служащим вооруженных сил было запрещено жениться на тутси, не говоря уже о том, чтобы самим быть тутси. Со временем двум тутси были дарованы места в «карманном» парламенте Хабьяриманы, а одного тутси выдвинули на символический министерский пост. Если даже руандийские тутси и думали, что заслуживают большего, они вряд ли жаловались: Хабьяримана и его НРДР обещали позволить им жить, а это было куда больше того, на что они могли рассчитывать в прошлом.

Бельгийка, директор прежней школы Одетты в Сиангугу, не пожелала зачислить ее обратно, но нашла для девушки место в колледже, который специализировался на науках, и она начала готовиться к освоению профессии врача. И здесь снова ее директриса оказалась бельгийкой, но эта бельгийка взяла Одетту под крыло, не вносила ее имя в регистрационные списки и прятала ее, когда в школу приезжали правительственные инспектора, искавшие тутси.

– Все это было мошенничеством, – рассказывала Одетта, – и других девушек это ужасно возмущало. Однажды ночью они пришли в мою спальню в общежитии и избили меня палками.

Но Одетта не зацикливалась на этом маленьком неудобстве.

– Это были хорошие годы, – говорила она. – Директриса за мной приглядывала, и я стала успевающей студенткой – первой на курсе, – а потом меня приняли, опять же путем обмана, в национальную медицинскую школу в Бутаре.

Вот единственное воспоминание о своей жизни студентки-медика, которым позволила себе поделиться Одетта:

– Как-то раз в Бутаре ко мне подошел профессор внутренней терапии, сказал: «Ах, какая красотка!», похлопал меня по заду и попытался пригласить на свидание, хоть и был женат.