Текст книги "Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды"

Это воспоминание просто вырвалось у нее – без всякой видимой связи с предыдущим и последующим. А потом рассказ Одетты устремился вперед, пропустив годы, предшествовавшие получению диплома и замужеству. Однако на мгновение этот образ юной студентки в неловкий момент неожиданности и дискомфорта, связанных с ее полом, завис между нами. Похоже, Одетту это воспоминание позабавило. А мне дало понять обо всем, чего она не стала упоминать, пересказывая историю своей жизни. Все, что не касалось хуту и тутси, она держала при себе. Впоследствии я несколько раз встречал Одетту на званых вечерах; они с мужем руководили частной клиникой материнства и педиатрии, которая носила название «Добрый самаритянин». Они были известны как превосходные врачи и веселые люди – теплые, живые, добродушные. Они с очаровательной непосредственной влюбленностью обращались друг с другом, и сразу же было видно, что эти люди находятся в расцвете полнокровной и увлекательной жизни. Но когда мы встречались в саду «Серкл Спортиф», Одетта говорила так, как и должен говорить с иностранным корреспондентом человек, переживший геноцид. Ее темой была угроза уничтожения, и моменты передышек в ее повествовании – любовные воспоминания, забавные происшествия, проблески остроумия – возникали в нем прерывистым пульсом, точно знаки препинания. Если возникали вообще.

Мне это было понятно, все мы, каждый ИЗ НАС, ФУНКЦИОНИРУЕМ ТАК, КАК СЕБЯ ВООБРАЖАЕМ И КАК НАС ВООБРАЖАЮТ другие. И, оглядываясь назад, можно заметить эти отдельные дорожки воспоминаний: те моменты, когда наша жизнь явно определяется в соответствии с представлением о нас других людей, и более частные моменты, когда мы вольны воображать себя сами. Мои собственные родители и их родители прибыли в Соединенные Штаты как беженцы от нацизма. Они привезли с собой истории, сходные с историей Одетты, – рассказы о том, как их гнали с места на место, потому что они родились такими, а не этакими, или потому что они решили сопротивляться охотникам, состоявшим на службе у противоположной политической идеологии. Ближе к концу своей жизни мой дед по материнской линии и моя бабка по отцу написали мемуары, и хотя их истории и восприятие решительно разнились между собой, оба завершили рассказы о своей жизни точно посередине этой самой жизни, поставив жирную точку на том моменте, когда прибыли в Америку. Не знаю, почему они на этом остановились. Наверное, ничто из того, что произошло впоследствии, не заставило их чувствовать себя столь ярко – или столь жутко – самоосознанными и живыми. Но пока я слушал Одетту, мне пришло в голову, что, если уж другие так часто считают твою жизнь своим делом (более того, ставят твою жизнь под вопрос и считают этот вопрос своим делом), тогда, вероятно, тебе захочется хранить воспоминания о тех временах, когда ты мог свободнее воображать самого себя, как о единственных моментах, которые истинно и безраздельно принадлежали одному тебе.

Так же обстояло дело едва ли не со всеми выжившими тутси, с которыми я встречался в Руанде. Когда я донимал их просьбами поделиться рассказами о том, как они жили в долгие периоды между вспышками насилия – домашними рассказами, деревенскими историями – забавными или раздражающими, рассказами о школе, работе, церкви, свадьбах, похоронах, поездках, вечеринках или родовой вражде, – ответ всегда был непроницаемым: в обычное время мы жили обычно. И вскоре я перестал допытываться, потому что вопрос этот казался бессмысленным, а возможно, и жестоким. С другой стороны, я заметил, что хуту часто по собственному почину пересказывали свои воспоминания о повседневных жизненных событиях, предшествовавших геноциду, и истории эти были точь-в-точь такими, как и говорили выжившие тутси, – обычными: руандийскими вариациями на тему тех историй, какие можно услышать где угодно.

Так что у воспоминаний есть свои законы, как и у самого жизненного опыта, и когда Одетта упомянула о ладони профессора внутренней терапии на своих ягодицах и усмехнулась, я понял, что она на минуту забыла об этих законах и забрела в свои воспоминания, и почувствовал, что мы оба этому рады. Профессор вообразил, что она доступна, а она полагала, что ему, как мужчине женатому и ее учителю, следовало бы быть более сдержанным. Оба представляли друг друга неверно, действительно, у людей бывают САМЫЕ СТРАННЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ДРУГ О ДРУГЕ, КОГДА ОНИ ОБЩАЮТСЯ В ЭТОЙ ЖИЗНИ, НО В «ХОРОШИЕ ГОДЫ», В «НОРМАЛЬНЫЕ ВРЕМЕНА» ЭТО НЕ ЧРЕВАТО КОНЦОМ СВЕТА.

* * *

У мужа Одетты, Жан-Батиста Гасасиры, был отец-тутси и мать-хуту, но отец его умер, когда Жан-Батист был совсем маленьким, и матери удалось выправить сыну удостоверение личности как хуту.

– Это не помешало ему терпеть побои в 73-м, – заметила Одетта, – но зато у его детей тоже были удостоверения хуту.

У нее родились два сына и дочь и могли бы быть еще дети, если бы они с Жан-Батистом так активно не ездили по миру в 1980-х, занимаясь специализированными медицинскими исследованиями – «большая возможность для тутси», по ее словам, – чему способствовала их дружба с генеральным секретарем Министерства образования.

Когда Хабьяримана захватил власть, Руанда была существенно беднее, чем любое из соседних государств, а к середине 1980-х уже могла похвастаться лучшим экономическим развитием в сравнении с любым соседом. Одетта и Жан-Батист, которые нашли себе хорошо оплачиваемую работу в центральной больнице Кигали, были очень близки к вершине руандийской социальной лестницы – жили в правительственном доме, владели машинами и вели активную социальную жизнь в элитных кругах Кигали.

– Нашими лучшими друзьями были хуту, министры и те из нашего поколения, кто был тогда у власти, – вспоминала Одетта. – Это был наш круг. Но это давалось нам нелегко. Хотя Жан-Батиста приняли на работу как хуту, все считали, что у него лицо и манеры тутси, и нас знали как тутси.

Чувство отторжения могло быть скрытым, но со временем становилось все более откровенным.

В ноябре 1989 г. в родильную палату пришел какой-то мужчина и спросил доктора Одетту.

– Он был очень взволнован и настаивал, что нам нужно поговорить. Он сказал мне: «Вы нужны в президентском дворце, вас ждут в кабинете генерального секретаря безопасности».

Одетта пришла в ужас: она решила, что ее будут допрашивать в связи с ее привычкой во время поездок в соседние страны и Европу навещать родственников и друзей-руандийцев, живущих в изгнании.

С 1959 г. диаспора изгнанников – руандийских тутси и их детей – выросла до миллиона человек; это была самая обширная и застарелая из проблем с африканскими беженцами. Почти половина этих беженцев жили в Уганде, и в начале 1980-х многие молодые угандийские руандийцы встали под знамена лидера мятежников, Йовери Мусевени, в его борьбе против жестокой диктатуры президента Милтона Оботе. К январю 1986 г., когда Мусевени объявил о своей победе и был приведен к присяге как президент Уганды, его армия включала несколько тысяч руандийских беженцев. Хабьяримана их опасался. Годами он притворялся, что ведет переговоры с союзами беженцев, которые требовали для себя права возвратиться в Руанду, но, ссылаясь на хроническую перенаселенность страны, всегда отказывался позволить изгнанникам вернуться домой. В Руанде 95 % земель были заняты под сельское хозяйство, и среднестатистическая руандийская семья состояла из восьми человек, живших натуральным хозяйством на территории меньше полуакра[7]7
  Ок. 0,2 га.


[Закрыть]. Вскоре после победы Мусевени в Уганде Хабьяримана попросту объявил, что Руанда «не резиновая»; на сем дискуссия была окончена. После этого контакты с беженцами были объявлены вне закона, и Одетта прекрасно знала, какой разветвленной и дотошной может быть шпионская сеть Хабьяриманы. По дороге в президентский дворец она осознала, что не имеет ни малейшего представления, что говорить, если стало известно о ее визитах к беженцам.

– Госпожа Одетта, – сказал ей шеф безопасности Хабьяриманы, – говорят, что вы – хороший врач.

– Не знаю… – промямлила в ответ Одетта.

– Да, – настаивал он. – Говорят, что вы – женщина очень умная. Вы учились в хороших учебных заведениях, не имея на то права. Но что вы недавно сказали в больничном коридоре после смерти брата президента Хабьяриманы?

Одетта никак не могла взять в толк, о чем он говорит.

Шеф безопасности пояснил:

– Вы сказали: пусть все семейство Хабьяриманы провалится к демонам.

Одетта, которую трясло от страха, через силу рассмеялась.

– Я же врач, – напомнила она. – Вы что же, думаете, я верю в демонов?

Шеф безопасности тоже рассмеялся. Одетта уехала домой, а на следующее утро, как обычно, пришла на работу.

– Я начала обход, – вспоминала она. – Потом ко мне подошел коллега и сказал: «Ах, вечно-то вы уезжаете! И куда же теперь – в Бельгию или еще куда?» И повел меня посмотреть: мое ИМЯ БЫЛО ВЫЧЕРКНУТО С ДВЕРЕЙ ПАЛАТ, И ВСЕМ РАССКАЗАЛИ, ЧТО Я ЗДЕСЬ БОЛЬШЕ НЕ РАБОТАЮ.

Глава 6

Тутси были не одиноки в своем разочаровании, когда Вторая республика закостенела, превратившись в зрелый тоталитарный режим, при котором Хабьяримана, избиравшийся без оппозиции, объявил о 99 % поданных за него голосов на президентских выборах. Президентское окружение было в подавляющем большинстве выходцами из его родных мест на северо-западе, и хуту-южане все сильнее ощущали свою отчужденность. В массах крестьянства хуту оставались почти такими же забитыми, как и тутси, и их безжалостно эксплуатировали после того, как Хабьяримана вдохнул новую жизнь в презренный колониальный режим обязательного принудительного труда. Разумеется, все без исключения являлись петь и плясать по требованию надсмотрщиков партии НРДР, пресмыкаясь перед президентом на многолюдных спектаклях политической пропаганды, но такие обязательные массовые изъявления радости не могли скрыть растущее политическое недовольство большинства руандийского общества. И хотя страна в целом стала в пору правления Хабьяриманы чуть менее бедной, огромное большинство руандийцев не вылезало из крайней нищеты, причем не оставалось незамеченным то, что всемогущий президент и его клика сделались очень и очень богаты.

С другой стороны, на памяти руандийцев иных порядков и не было, и по сравнению с остальной постколониальной Африкой иностранным поставщикам гуманитарной помощи Руанда казалась сущим раем. Почти во всех прочих странах этого континента, куда ни брось взгляд, были сплошь диктаторы – ставленники великих держав «холодной войны», правившие посредством грабежа и убийства, и противостоявшие им бунтовщики крыли их и их покровителей той громкой антиимпериалистической риторикой, которая вызывает у белых социальных работников горькое ощущение, что их не понимают. Руанда была страной спокойной – или, подобно вулканам на северо-западе, дремлющей; там были прекрасные дороги, высокая посещаемость церкви, низкий уровень преступности и стабильно растущие стандарты общественного здоровья и образования. Если ты был бюрократом с бюджетом гуманитарной помощи «на распил», а твой профессиональный успех измерялся умением не слишком нагло лгать или лакировать действительность при заполнении оптимистичных статистических отчетов в конце каждого финансового года, то Руанда была для тебя как раз тем, что доктор прописал. Бельгия щедро сливала деньги в свою старую кормушку; Франция, вечно жаждавшая расширить свою неоколониальную африканскую империю – la Francophonie[8]8
  La Francophonie – франкоязычие.


[Закрыть], — начала кампанию военной помощи Хабьяримане в 1975 г.; Швейцария посылала в Руанду больше гуманитарной помощи, чем в любую другую страну мира; Вашингтон, Бонн, Оттава, Токио и Ватикан – все они числили Кигали своим любимым получателем благотворительных фондов. Местные горы кишели белой молодежью, которая трудилась, пусть и сама того не ведая, ради вящей славы Хабьяриманы.

Потом в 1986 г. на мировом рынке произошло стремительное падение цен на главные статьи экспорта Руанды – кофе и чай. Единственное, на чем еще можно было выгадать, – это на аферах с проектами иностранной гуманитарной помощи, и среди представителей руандийского северо-запада, которые выдвинулись за счет связей с Хабьяриманой, началась жесткая конкуренция. В криминальных синдикатах, наподобие мафии, человек, который сжился с логикой и практикой банды, как говорится, принадлежит ей с потрохами. Эта концепция органична для руандийских традиционных социальных, политических и экономических структур, пирамид тесных отношений типа «патрон – клиент», которые остаются здесь единственной чертой, которую не смог изменить ни один режим. На каждом холме есть свой вождь, у каждого вождя есть свои заместители и помощники; эта неофициальная иерархия распространяется от мельчайшей социальной клетки до высшего уровня центральной власти. Но если Руанда, по сути дела, принадлежала мвами – или, как сейчас, президенту, – то кому принадлежал он сам? Путем контроля над полугосударственным бизнесом, над политическим аппаратом НРДР и армией кучка представителей северо-запада к концу 1980-х превратила руандийское государство в послушный инструмент своей воли, а со временем и сам президент сделался скорее продуктом региональной власти, нежели ее источником.

Судя по передачам государственного радио Руанды и ее газетам (в большинстве своем «ручным»), было бы трудно предположить, что Хабьяримана не является самовластным повелителем и владельцем своего публичного лица. Однако все знали, что президент был отпрыском малозначительного клана, возможно, даже внуком заирского или угандийского иммигранта, зато его супруга, Агата Канзинга, была дочерью «больших шишек». Мадам Агата, ревностная прихожанка, обожавшая оптом скупать ассортимент парижских бутиков, была той самой мышцей, на которой держался трон; именно ее семейство и иже с ними одарило своей аурой Хабьяриману, именно они шпионили для него, а время от времени и убивали неугодных, сохраняя строгую секретность. А когда в конце 1980-х страна начала затягивать пояса, именно «клану Мадам» удалось первым поживиться за счет иностранной помощи.

* * *

Но сколько же вам пришлось сейчас узнать – всего и сразу! Позвольте мне сделать небольшое отступление.

Осенью 1980 г. натуралист Дайан Фосси, которая провела предыдущие 13 лет в горах на северо-западе Руанды, изучая повадки горных горилл, уехала в Корнельский университет заканчивать работу над книгой. Ее договор с университетом требовал, чтобы она вела в нем курс лекций, и я был одним из ее студентов. Однажды перед занятиями я нашел ее в настроении мрачнее тучи – за ней такое водилось. Фосси только что поймала свою уборщицу на том, что та выбирала волосы из ее расчески. Я был впечатлен: само наличие горничной, не говоря уже о ее выдающейся старательности, поразило мое студенческое воображение как явление в высшей степени экзотическое. Но Фосси поругалась с этой женщиной и могла даже уволить ее. Она рассказала мне, что это ее дело – избавляться от своих волос или, если уж зашла об этом речь, обрезков ногтей. Лучше всего их сжигать, хотя и смыть в унитаз тоже неплохо. Так что уборщица стала «козой отпущения»: на самом деле Фосси разозлилась на саму себя, оставлять ВОТ ТАК ЛЕЖАТЬ СВОИ ВОЛОСЫ БЫЛО ДУРНЫМ ТОНОМ: КТО УГОДНО МОГ БЫ ЗАВЛАДЕТЬ ИМИ И НАЛОЖИТЬ на нее заклятие. Я в то время еще не знал, что Фосси была известна в Руанде как «чародейка». Я спросил:

– Вы действительно верите в эту абракадабру?

Фосси рявкнула в ответ:

– Учитывая, где я живу, если бы я не верила, то уже была бы мертва.

Прошло пять лет, и я прочел в газете, что Дайан Фосси была убита в руандийских горах.

Неизвестный убийца зарубил ее мачете. Гораздо позднее в Руанде состоялся суд. Это было темное дело: обвиняемый-руандиец был найден повешенным в своей камере еще до того, как смог предстать перед судьей, и один из американцев, помощников Фосси в ее исследованиях, был судим заочно, признан виновным и приговорен к смертной казни. Дело было закрыто, но остались подозрения, что закрыли его нераскрытым. Многие руандийцы до сих пор говорят, что настоящим организатором убийства был некий кузен или зять мадам Агаты Хабьяриманы; говорят, что его мотив был как-то связан с операциями по контрабанде золота и наркотиков – или, возможно, с браконьерской охотой на горилл – в национальном парке, окружавшем исследовательскую станцию Фосси. В общем, все дело было весьма мутным.

Когда Одетта рассказала мне о своем разговоре с шефом безопасности Хабьяриманы по вопросу о демонах, я подумал о Фосси, власть чудовищно СЛОЖНА; ЕСЛИ ЛЮДИ ВО ВЛАСТИ ВЕРЯТ В ДЕМОНОВ, ВОЗМОЖНО, ЛУЧШЕ НЕ смеяться над ними. Один пресс-атташе ООН в Руанде дал мне фотокопию документа, который подобрал в развалинах дома Хабьяриманы после геноцида. (Среди президентских пожитков искатели трофеев также нашли видеоверсию гитлеровской «Майн кампф» с идеализированным портретом фюрера на коробке.) Этот документ содержал пророчество, изреченное в 1987 г. католическим ясновидящим, известным под прозвищем Камешек, который утверждал, что напрямую общается с Пресвятой Богородицей Девой Марией, и предрекал неминуемое запустение и конец времен. Описанный Камешком сценарий грядущих лет включал захват коммунистами Ватикана, гражданские войны во всех странах мира, серию ядерных взрывов, включая взрыв русского реактора на Северном полюсе, который вызовет формирование ледяного щита в атмосфере, блокирующего солнечный свет, что приведет к гибели четверти населения мира; после этого землетрясения сотрут с лица земли целые народы, а голод и чума изничтожат многих из тех, кто ухитрится все это пережить. Наконец, после тотальной ядерной войны и трех дней тьмы, обещал Камешек, «Иисус Христос вернется на землю в пасхальное воскресенье 1992 года».

Не могу сказать, читал ли Хабьяримана этот прогноз; но документ нашел дорогу в его дом, а его содержание было близко по духу взглядам, которые занимали воображение его могущественной супруги. Холм Кибехо, который находится почти в самом центре Руанды, прославился в 1980-х гг. как место, где неоднократно являлась и говорила с местными пророчицами Дева Мария. В Руанде – самой христианизированной стране Африки, где минимум 65 % населения были католиками и еще 15 % протестантами, – кибехские пророчицы быстро обрели множество последователей. Католическая церковь отрядила официальную «научно-исследовательскую комиссию», дабы изучить этот феномен, и объявила его в основном подлинным.

Кибехо породил немало шума. Паломники съезжались к холму со всего мира, и мадам Агата Хабьяримана тоже частенько туда наведывалась. При поддержке епископа Кигали, монсеньора Венсана Нсенгьюмвы (который сам был активным членом Центрального комитета НРДР), мадам Агата часто брала с собой в международные поездки нескольких кибехских провидиц. Этим молодым женщинам было что порассказать о своих беседах с Девой, но среди тех откровений Марии, которые произвели наиболее сильное впечатление в народе, было неоднократно повторенное утверждение, что Руанда в скором времени искупается в крови.

– Были откровения, предрекавшие бедствия Руанде, – рассказывал мне монсеньор Огюстен Мисаго, который был членом церковной комиссии по Кибехо. – Видения плачущей Девы, видения людей, убивающих с помощью мачете, и заваленных трупами холмов.

Руандийцы часто говорят о себе как о людях необыкновенно подозрительных – и не без причины. Куда бы вы ни отправились в Руанде – в частный дом, в бар, в правительственное учреждение или в лагерь беженцев, – напитки ПОДАДУТ К СТОЛУ В ЗАКРЫТЫХ БУТЫЛКАХ И ВЫНУТ ПРОБКИ ТОЛЬКО НА ГЛАЗАХ У ТОГО, КОМУ ПРЕДСТОИТ ПИТЬ, – ОБЫЧАЙ, УЧИТЫВАЮЩИЙ БОЯЗНЬ ОТРАВЛЕНИЯ. Открытая бутылка или бутылка с явно неплотно притертой пробкой – вещь неприемлемая. Стаканы и бокалы тоже под подозрением. Когда напиток разливается не из бутылок, а из общего котла, как это бывает, когда крестьяне пьют крепкое банановое пиво или когда напитком предстоит делиться, выставляющий его должен первым отпить глоток, как поступал снимавший пробу с блюд слуга при каком-нибудь средневековом дворе, чтобы доказать, что угощение безопасно.

Легенды о мнимых отравлениях пронизывают исторический фольклор Руанды. Марк Венсан, педиатр из Брюсселя, который служил при колониальной администрации в начале 1950-х, выяснил, что местные жители рассматривают отравление и колдовство в качестве коренных причин всех смертельных заболеваний. В своей монографии «Ребенок в Руанде-Урунди» (L'enfant аи Ruanda-Urundi) Венсан вспоминал, как случайно услышал речь десятилетнего мальчика, который говорил отцу: «Когда я умру, ты должен узнать, кто меня отравил». А другой восьмилетий ребенок сказал Венсану: «Да, смерть существует, но все, кто здесь умирает, умирают не обычной смертью, это колдовство: когда плюешь на землю, кто-то берет твою слюну, кто-то берет землю, по которой ты ходил. Мои родители велели мне остерегаться». Такой подход, писал Венсан, был распространен на всех уровнях общества: «Местные повсюду видят отравителей».

Даже сегодня «тротуарное радио»[9]9
  Английский аналог «сарафанного радио». – Прим, персе.


[Закрыть], вечно все перевирающая уличная молва, и более официальные СМИ часто объясняют смерть работой невидимых отравителей. В отсутствие улик, которые могли бы доказать или опровергнуть такие слухи, упорный страх отравления приобретает свойство метафоры. Когда смерть всегда оказывается делом рук врагов, а государственная власть полагает, что действует заодно со сверхъестественными силами, недоверие и увертки становятся инструментами выживания, а политика сама обращается в яд.

* * *

Итак, жена Хабьяриманы была его «теневым министром», и у нее были как минимум предчувствия по поводу тотального уничтожения. Похоже, руандийцы считают, что она должна была быть в курсе происходящего. «Тротуарное радио» называло мадам Агату Канжогерой – намекая на коварную королеву-мать мвами Мусинги, леди Макбет руандийских легенд. «Клан Мадам», двор Агаты внутри президентского двора, называли аказу, «малым домом». Неформальная организация аказу была сердцем концентрической паутины политических, экономических и военных связей и покровительства, которая стала известна как «Власть хуту». Стоило президенту начать перечить аказу, как его тут же ставили на место. Например, Хабьяримана однажды завел себе протеже, не входившего в круг аказу, – полковника Станисласа Маюю; Маюя настолько нравился президенту, что один из вождей аказу заказал убийство Маюи. Стрелка-убийцу арестовали; потом и он сам, и обвинитель по его делу тоже были убиты.

Убийство Маюи произошло в апреле 1988 г. За ним последовал странный год. Международный валютный фонд и Всемирный банк потребовали, чтобы Руанда претворяла в жизнь программу «структурного урегулирования», и правительственный бюджет на 1989 г. был урезан почти наполовину. В то же время выросли налоги и нормативы по принудительному труду. Обильные дожди и ошибки в управлении ресурсами привели к голоду в отдельных районах страны. Просачивались в прессу подробности коррупционных скандалов, И НЕСКОЛЬКО КРИТИКОВ ХАБЬЯРИМАНЫ ПОСТРАДАЛИ В РЕЗУЛЬТАТЕ ТАК НАЗЫВАЕМЫХ «АВТОМОБИЛЬНЫХ АВАРИЙ», В ХОДЕ КОТОРЫХ ИХ НАСМЕРТЬ ЗАДАВИЛИ АВТОМОБИЛЯМИ. Чтобы светлый образ Руанды не оказался запятнанным в глазах доноров международной помощи, в Кигали проводились рейды полиции нравов с арестами «проституток» – в эту категорию входили любые женщины, которые чем-то не угодили высшим властям. Министерство внутренних дел отряжало католиков-активистов громить магазины, в которых торговали презервативами. Независимо мыслящие журналисты, которые обращали внимание общества на все эти бесчинства, были брошены в тюрьмы; за ними последовали безработные тунеядцы, которым обривали головы в ходе подготовки к программе «перевоспитания».

Чем больше возникало проблем, тем больше появлялось новых нарушителей спокойствия. Оппозиционеры-хуту всех мастей начали обретать свои рупоры и добиваться внимания западных правительств, чьи финансовые вливания покрывали около 60 % годового бюджета Руанды. Момент был выбран идеально. Вслед за падением Берлинской стены в ноябре 1989 г. – в том же месяце, когда уволили с работы Одетту, – победившие в «холодной войне» державы Западной Европы и Северной Америки начали предъявлять требования показательной демократизации к своим ставленникам – африканским режимам. Без запугивания не обходилось, но после встречи со своим главным иностранным покровителем, президентом Франции Франсуа Миттераном, Хабьяримана в июне 1990 г. неожиданно объявил, что пришло время создать в Руанде многопартийную политическую систему.

Радость по поводу реформ со стороны Хабьяриманы была явно напускной – он капитулировал перед угрозами иностранцев, и перспектива открытого соревнования за власть вызвала в Руанде отнюдь не чувства облегчения и энтузиазма, а широко распространившуюся тревогу. Всем было ясно, что «северозападники», которые зависели от власти Хабьяриманы и от которых все больше зависела его власть, вряд ли с готовностью поделятся с остальными своими избирателями. В то время как Хабьяримана публично говорил о политической открытости, хватка аказу на государственном механизме сжималась все теснее. Поскольку маховик репрессий раскручивался прямо пропорционально угрозе перемен, ряд главных сторонников реформ эмигрировали, предпочтя изгнание.

А потом днем 1 октября 1990 г. армия мятежников, называвших себя Руандийским патриотическим фронтом, вторглась на северо-запад Руанды с территории Уганды, объявив войну режиму Хабьяриманы и пропагандируя политическую программу, которая призывала положить конец тирании, коррупции и идеологии недопущения, «которая порождает беженцев».

* * *

Любая война нетрадиционна по-своему. Проявления нетрадиционности «Власти хуту» не заставили себя долго ждать. Вторжение РПФ началось с того, что пять десятков боевиков пересекли границу, и хотя за ними вскоре последовали сотни, поле битвы было четко ограничено клочком земли в национальном парке на северо-западе. Тем, кому хотелось сразиться с РПФ, нужно было всего-навсего отправиться к линии фронта. Но вечером 4 октября – через трое суток после начала вторжения – вокруг Кигали и в самом городе раздавалась массированная стрельба. Утром правительство объявило, что успешно подавило попытку мятежников захватить столицу. Это была ложь. Никакого сражения не было. Пальба была уловкой, и цель ее была проста: преувеличить угрозу Руанде и создать впечатление, что сообщники бунтовщиков просочились в страну, проникнув до самого ее сердца.

Вторжение РПФ вручило олигархии Хабьяриманы лучшее на тот момент оружие против плюрализма: объединяющий призрак общего врага. Следуя логике государственной идеологии – что личность равна политике, а политика равна личности, – все тутси стали считаться «сообщниками» РПФ, а на хуту, которые не разделяли этот взгляд, стали смотреть как на «тутсилюбивых» предателей. Клика Хабьяриманы не хотела приграничной войны, но с готовностью приветствовала всенародное смятение как предлог для того, чтобы устроить облаву на «внутренних врагов». Списки были составлены загодя: образованные тутси, процветающие тутси, выезжавшие за границу тутси были в числе первых, кого предстояло арестовать. В придачу к ним были отобраны и хуту, которые по той или иной причине считались идущими не в ногу с режимом.

Мужу Одетты, Жан-Батисту, позвонил помощник президента, который сказал: «Мы знаем, что ты – хуту, но ты очень близок к этим тутси из-за своей жены. Если любишь свою семью, скажи этим тутси, чтобы написали президенту письмо с признанием, что совершали акты предательства на стороне РПФ». И продиктовал образец письма. Жан-Батист возразил, что его друзья не имеют ничего общего с РПФ, и это было правдой. До первого удара РПФ почти никто из тех, кто не входил в его ряды, не знали о существовании такой организации. Но Хабьяримана не раз выражал опасения, что руандийцы, служащие в угандийской армии, злоумышляют против него, и вторжение РПФ действительно сопровождалось массовым дезертирством из рядов угандийской армии. В понимании Хабьяриманы и его окружения это было доказательством того, что любой, кого они подозревали, был уже в силу самого этого подозрения вражеским агентом.

Жан-Батист сказал своему собеседнику, что не имеет никаких контактов с изгнанниками. Одетта не понимала, почему его после этого оставили в покое: в октябре и ноябре 1990 г. было арестовано десять тысяч человек. Но случались и ошибки. Например, когда в больницу прислали группу с приказом арестовать Одетту, арестована была не та женщина.

– Я получила обратно свою работу, – рассказывала Одетта. – У меня была коллега, моя тезка. Она была хуту и уверяла их, что она – не я, но она была гораздо выше меня ростом, и они сказали: «Есть только одна женщина-врач по имени Одетта». Ее посадили в тюрьму и пытали, а в 1994 г. ее снова по ошибке приняли за тутси и убили.

В первые недели войны правительство призывало население сохранять спокойствие. Но поддельное нападение на Кигали и массовые аресты транслировали совершенно иную идею. И 11 октября, всего через десять дней после вторжения РПФ, местные власти деревни Кибилира в Гисеньи объявили хуту, что обязательные общественные работы на этот месяц будут состоять в борьбе с их соседями-тутси, с которыми они прожили в мире по меньшей мере 15 лет. хуту ОТПРАВИЛИСЬ НА РАБОТУ С ПЕНИЕМ И ПОД

БАРАБАННЫЙ БОЙ, И БОЙНЯ ПРОДОЛЖАЛАСЬ ТРОЕ СУТОК; ОКОЛО 350 ТУТСИ БЫЛИ УБИТЫ, А ЕЩЕ 3000 БЕЖАЛИ, БРОСИВ СВОИ ДОМА. Тем, чьи воспоминания не простираются так далеко в прошлое, как у Одетты, то массовое убийство в Кибилире запомнилось как начало геноцида.