Текст книги "Тайна скарабея"

2

Желтый грузовик с ревом и грохотом пронесся по Веллей-роуд в направлении больницы, оставляя за собой длинный шлейф пыли. Египтянин в голубом комбинезоне стоял на коленях в кузове, обеими руками обхватив и поддерживая казавшееся безжизненным тело рабочего. Еще от трансформаторной станции – там, где дорога делает небольшую извилину и затем идет строго на север, прямо к больнице – водитель начал бешено сигналить, чтобы привлечь к себе внимание.

Грузовик остановился возле больницы, и санитары в белых халатах выскочили с носилками.

– Его током ударило! – крикнул египтянин, ехавший в кузове.

– Али дотронулся до провода под напряжением в десять тысяч вольт, – пояснил водитель. – Да спасет его Аллах!

Вчетвером они погрузили безжизненное тело на носилки и почти бегом понесли в смотровую комнату слева по коридору. Взвыла сирена – сигнал, означающий экстренный случай, – и через мгновение доктор Хекман, директор больницы, и доктор Гелла Хорнштайн, его ассистентка, были на месте.

– Удар током! – еще издалека закричал санитар. – Пациент без сознания!

– Раздеть! – скомандовал Хекман и, повернувшись к ассистентке, добавил: – Приготовить ЭКГ!

Доктор прослушал несчастного стетоскопом и покачал головой. Затем приподнял его веко.

– Бог ты мой, – сказал он тихо, – помутнение хрусталика, электрическая катаракта.

На теле пострадавшего были четко видны темные прерывистые полосы, проходившие от правой руки до правой ноги.

Ассистентка тем временем включила кардиограф: стрелка лишь вздрагивала. Она посмотрела на Хекмана:

– Мерцание желудочков сердца.

Врач взглянул на бумажную ленту прибора:

– Кислород. Искусственное дыхание.

Один из санитаров протянул кислородную маску, и ассистентка наложила ее на лицо мужчины. Хекман положил руки на грудь пациента, сделал резкий толчок, на мгновение остановился, посмотрел на широкую бумажную ленту, выползавшую из кардиографа, и еще интенсивнее приступил к массажу сердца. Стрелка еще раз дернулась и остановилась: по бумаге поползла сплошная ровная линия.

– Смерть, – констатировал доктор Хекман. Лицо его не выражало никаких эмоций.

Ассистентка молча кивнула и начала отсоединять электроды от безжизненного тела. Она явно приняла смерть египтянина близко к сердцу.

Хекман заметил ее подавленное настроение и, когда они проходили по длинному коридору, сказал:

– Коллега, поверьте, лучше уж так. Такой сильный удар электрическим током повреждает спинной мозг и приводит к параличу и атрофии. В самых тяжелых случаях происходит периферийное нарушение нервной системы и расстройство сознания. Он остался бы недвижимым на всю жизнь, или стал бы идиотом, или то и другое сразу. Не сделаете ли вы мне одолжение, поужинав со мной сегодня вечером?

Гелла Хорнштайн вздрогнула. То, с какой легкостью доктор Хекман перешел к повседневным делам, немного настораживало.

Хекман был хорошим врачом, но относился к работе в каком-то смысле как к рутине. Иногда у нее возникало чувство, что за всем этим скрывается неуверенность в себе. Что не мешало ему при каждой удобной возможности демонстрировать, как он горд собой, доволен своей внешностью и просто неотразим.

– Кофе? – спросила ассистентка, все еще надеясь отделаться шуткой, но он сразу же использовал этот шанс.

– Вы очень внимательны, большое спасибо! Но вы не ответили на мой вопрос!

«Сама виновата, – подумала Гелла. – Теперь он меня так просто не отпустит!»

Она пыталась сварить кофе в допотопной электрической кофеварке, которую привезла из Германии (коричневый египетский кофе и его приготовление заслуживали отдельного комментария), чувствуя, как Хекман, усевшись в зеленое кожаное кресло, просто пожирает ее глазами. Она делала вид, будто ничего не замечает, но знала об этом. Ассистентка была далека от мысли соблазнять мужчину, который так на нее смотрит. Гелла была невысокого роста, хрупкая и худощавая, с короткими черными волосами, смуглой кожей, ошеломляюще большими глазами и высокими скулами.

Она шикарно одевалась, насколько это позволяло пребывание в пустыне, и носила юбки, едва доходящие до колен. Она была бы идеально красивой, если бы не несчастный случай: при родах акушерка уронила ее, и она сломала голеностопный сустав. С тех пор Гелла чуть подволакивала ногу. И даже профессия врача в Абу-Симбел не добавила ей уважения: девушке приходилось терпеть свист местных рабочих, когда они проходили мимо.

Что же касается международной команды, то доктор Хорнштайн вела себя подчеркнуто сдержанно. Она относилась к тому типу женщин, которые могли себе это позволить, не теряя привлекательности. Ее холодность действовала скорее вызывающе, и не было дня, чтобы какой-нибудь археолог или инженер не пригласил ее на строительную площадку.

В большинстве случаев она отклоняла такие предложения. Лишь изредка ее можно было увидеть в казино, и только в исключительном случае она, изнемогая от жажды, выпивала что-нибудь покрепче, что, кстати, с мужчинами случалось там довольно часто.

Взгляд Хекмана терпеть становилось все труднее, и поэтому она, не оборачиваясь, спросила:

– Почему вы на меня так смотрите, доктор Хекман?

Хекмана словно выбросили из его сладострастных мыслей. Он почувствовал себя школьником, которого поймали на горячем, но не подал виду и задумчиво произнес:

– Простите меня, коллега! Вы просто анатомическое чудо: умеете смотреть назад, не оборачиваясь!

– Я просто почувствовала, – возразила доктор Хорнштайн, по-прежнему не обернувшись.

У него не было другого выхода, кроме как отступить, и он сказал:

– Ну хорошо, я смотрел на вас, но должен ли за это извиняться? Вы чертовски привлекательная женщина, коллега! Мужчина, который не взглянул бы на вас, просто не мужчина.

Гелле эти слова, задуманные как комплимент, показались бестактными, и они никак не соответствовали мужчине его уровня. К так называемым «классным парням» Гелла относилась скорее с состраданием, чего они, кстати, терпеть не могут.

Она ценила мужчин, которые не хотели казаться сильными, а это крайне редкий вид. Если быть честной, то она, думая о мужчинах, думала прежде всего о себе и сполна наслаждалась своим эгоизмом. И возможно, по этой же причине в двадцать семь лет у нее еще не было достаточно длительных отношений ни с одним мужчиной.

С четырнадцати лет она мечтала об идеальном мужчине, однако этот образ был лишь плодом ее фантазии. Хекман был очень далек от такого идеала, но он об этом не знал, а если бы и знал, то в жизни бы не поверил.

Конечно, у Хекмана была своя история, как и у каждого в Абу-Симбел, потому что ни один человек без видимых причин не отправится добровольно на шесть лет в пустыню. Нет, Хекман не рассказывал традиционную байку: «Я поехал сюда из-за женщины…», как делали здесь две трети рабочих (остальные называли мотивом деньги или же то и другое). Он попал сюда из-за неприятного происшествия в западногерманской клинике. Газеты писали о врачебной ошибке, но все произошло скорее по недосмотру. И в душе он не чувствовал своей вины за случившееся. Пострадавшая получила довольно приличные деньги по страховке и отозвала свой иск. Но это происшествие (тампон, забытый в брюшной полости у пациентки) наделало много шуму, и ему пришлось на время уехать, чтобы страсти немного улеглись.

Никто в Абу-Симбел не знал этой истории, да и узнать не мог. Когда Хекмана спрашивали, почему он поехал в этот госпиталь, он всегда отвечал, что в поисках приключений. И это звучало вполне правдоподобно.

Между Георгом Хекманом и Геллой Хорнштайн пролегла невидимая пропасть, хотя они жили и работали рядом. Он никак не решался сказать о своих чувствах, а она держала его на расстоянии, всем своим видом показывая, что они не созданы друг для друга.

Когда она наконец повернулась и поставила на стол две на скорую руку вымытые чашки, он испугался холодного блеска ее глаз.

– Мы могли бы замечательно работать в паре, – сказала Гелла, едва сдерживая улыбку, – если бы вы воспринимали меня лишь как специалиста. То, что я должна спать с начальством, в моем контракте не оговорено. И более чем уверена, что в вашем тоже нет такого пункта.

Слова попали точно в цель. Гелла превосходно умела отражать все его попытки сблизиться и переводила их в шутку. Она выбила его из колеи – его, считавшего себя корифеем в общении с женщинами. И в первый раз ему в голову пришла мысль, что эта женщина так никогда и не повзрослеет.

Хекман растерянно помешивал кофе, не решаясь взглянуть в глаза Гелле, сидевшей всего лишь в метре от него. Стук в дверь показался ему избавлением. Это был санитар, который спросил, может ли войти Кемаль – местный кузнец.

Хекман и рта раскрыть не успел, как посреди комнаты уже стоял лысый темнокожий плотный мужчина небольшого роста. Это, очевидно, и был Кемаль. Кузнец, не выпуская из рук корзинку, пытался объяснить на жуткой мешанине из арабского и английского, что слышал о несчастном случае с рабочим и он – единственный от Вади Хальфа до первого водопада, кто может помочь несчастному.

Хекман поднялся, подошел к Кемалю, взял его за руку и объяснил, что рабочий умер от остановки сердца – помощь больше не требуется.

Но кузнец упрямо не хотел в это верить. Он отрицательно покачал головой, потряс корзиной в воздухе и закричал, что рабочий не умер, электрический огонь просто парализовал его, и он единственный от Вади Хальфа до первого водопада, кто может ему помочь…

– Вы что, не слышали, что сказал доктор Хекман? – строго сказала Гелла, прервав это странное представление. – Мужчина умер, и даже вам не под силу его оживить.

Но Кемаль продолжал кричать низким голосом:

– Он не умер, не умер! Электрический огонь только парализовал сына Аллаха!

Доктор Хекман попытался взять ситуацию под контроль, но это ему не удалось. Он лишь привел доктора Хорнштайн в негодование, сказав кузнецу:

– Ну, тогда расскажите мне, как вы собираетесь вывести его из оцепенения.

Кузнец приподнял кустистые брови так, что они образовали два полукруга. Оценив важность момента, он снял с корзины грибообразную крышку.

Показалась плоская голова змеи, тело которой интенсивно раскачивалось из стороны в сторону. Змея зашипела.

– Найа-Найа, – сказал Кемаль, и в его голосе явственно слышалась гордость.

Держа корзину левой рукой, он замахнулся на змею правой, растопырив пальцы. Она вдруг свернулась и исчезла в корзине.

– Найа боится Кемаля, – констатировал кузнец. – Найа сделает все, что Кемаль ей прикажет.

– И для чего вы принесли с собой эту Найу?

Кемаль удивленно вытаращил глаза.

– Найа оживит мертвого.

– И как же это произойдет? – ехидно произнес Хекман и скрестил руки на груди. Происходящее его явно заинтересовало.

Гелла заметила это и, фыркнув, сказала:

– Вы же не верите байкам этого шарлатана?

– Ш-ш-ш-ш! – Хекман приложил указательный палец к губам и указал глазами на корзину со змеей.

Но Кемаль с улыбкой покачал головой:

– Найа ничего не слышит. Все змеи глухие, а видят они хорошо.

– И каким же образом вы хотите вернуть мертвого к жизни? – повторил свой вопрос Хекман.

Кемаль запустил руку в корзину. Он явно не знал страха и, словно факир в цирке, вытащил рептилию наружу, ухватив ее прямо за голову. Змее, похоже, это не очень понравилось, и она широко раскрыла пасть, так что стала видна бледно-розовая глотка.

– Один укус Найи, – сказал Кемаль и как можно крепче сжал змею, – один укус – и змеиный яд вернет мертвого к жизни. Еще древние египтяне знали это.

Змея от столь немилосердного обращения так раскрыла челюсти, что они фактически образовали вертикальную линию. Гелла Хорнштайн пронзительно закричала, но больше от злости, нежели от страха:

– Вам же сказали, что мужчина мертв! Он умер, умер, понимаете вы? Ему уже не поможет никакой змеиный яд!

Но Кемаль не сделал и шага в направлении двери, а только развернул змею пастью в сторону ассистентки, чтобы та могла поближе рассмотреть ядовитые зубы и убедиться в правильности решения. Гелла закричала не своим голосом так, что Хекман вздрогнул:

– Хекман, да выведите же этого сумасшедшего отсюда!

Кузнец взглянул на доктора, словно спрашивая, должен ли он подчиниться приказанию.

– Вы же слышали, что сказала доктор Хорнштайн, – сказал Хекман. – Уходите. Поверьте мне: мужчина умер. Мы сделали все возможное.

Кемаль злобно взглянул на Геллу, все еще дрожавшую от волнения. Казалось, из ее темных глаз вот-вот посыпятся молнии. Кузнец, не сказав ни слова, раздраженно засунул змею в корзину, развернулся и вышел, оставив дверь открытой в знак того, что он презирает врачей.

Хекман закрыл дверь.

– Я думаю, – сказал он, – что теперь у вас в Абу-Симбел появился заклятый враг.

Гелла взглянула на него.

– Вы сами-то верите в это надувательство?

Хекман пожал плечами:

– Люди рассказывают о Кемале чудеса…

3

В Абу-Симбел между инженерами и археологами разгорелся серьезный конфликт из-за прорыва дамбы. Возникла опасность, что вода причинит колоссам Рамсеса непоправимый вред. На чрезвычайном заседании, в котором принимал участие и Камински, обе стороны так сцепились друг с другом, что Карл Теодор Якоби, главный директор стройки, которого за глаза называли «профессором», вынужден был призвать к порядку француза Бедо и шведа Лундхольма. Они едва не накинулись с кулаками на доктора Мухтара – египетского археолога.

Лундхольм и Бедо повиновались, но ругались на чем свет стоит. А француз, самый заядлый критик Мухтара, можно сказать, его кровный враг, уходя, так хлопнул дверью, что тонкие стены управления строительством едва не рухнули.

В результате многочасового заседания пришли к выводу, что уже на следующий день нужно откачать воду из лощины. Профессор был целиком на стороне Лундхольма, однако не решился взять ответственность за такой шаг на себя. Он утверждал, что необходимо ссыпать еще около ста грузовиков песка, чтобы с уверенностью сказать, что заиливание прошло успешно. Но осуществить это за один день было невозможно. Мухтар же снова и снова повторял, что уровень грунтовых вод поднимется и влага просочится к фундаменту колоссов, вызвав необратимые химические реакции, вследствие которых будут образовываться кристаллы. Рост кристаллов постепенно будет разрушать песчаник – это он, подняв кверху указательный палец, подчеркнул особо.

Сбитый с толку спорами рабочих и археологов, Артур Камински в тот же день приступил к работе. Она заключалась в том, чтобы распилить колоссов и храм, пронумеровать части, погрузить их на грузовик и перевезти в безопасное место, подальше от Нила, после чего выстроить все заново.

Распил храма был, собственно, не в компетенции Камински. Для этого существовали специальные рабочие, так называемые мраморщики, – лихая бригада итальянцев, размеренную беседу которых можно было услышать издалека.

Самая большая проблема, с которой столкнулся Камински, – как закрепить помост, чтобы поднимать отдельные камни. Была идея поднимать их с помощью стальных канатов, но ее категорически отвергли археологи: канаты прорезали бы канавы в хрупком песчанике. Теперь задача Камински была иной. Перед тем как вырезать отдельный блок из скалы, его нужно было просверлить сверху и закрепить в нем с помощью искусственной смолы стальной крюк, за который можно будет поднять каменную глыбу.

Прежде чем приступить, Камински разработал детальный план, который включал мельчайшие подробности работ по распилу колоссов. Археологи настаивали на том, чтобы фрагменты были как можно крупнее, мраморщики хотели разрезать как можно мельче: так им проще работать. Камински же нужны были блоки высотой не менее полутора метров, чтобы удалось закрепить на них хотя бы по два крюка. Но это означало, что камни будут большого, порой даже слишком большого веса.

Два дня потребовалось Камински, чтобы согласовать с археологами Мухтаром, Рогаллой и Сержио Алинардо, начальником мраморщиков, линии распилов на четырех колоссах. Когда же на утро третьего дня они собрались, чтобы продолжить работу, между Камински и Алинардо возник спор. Итальянец уже не соглашался с планом работ: камни получались слишком большими, и нужно было заказывать из Италии новое оборудование.

– Так закажи эти чертовы пилы! – Камински был вне себя от гнева.

Алинардо прикрыл глаза рукой – то ли защищаясь от солнца, то ли чтобы придать себе уверенности.

– Слушай, ты хоть понимаешь, что это значит? Пока эти штуки сюда приедут, пройдет три месяца!

– Ха, три месяца! – прыснул Камински. – Насмешил! Да за три месяца мы эти инструменты в Китай доставим!

– Кто это «мы»? – осведомился Алинардо.

– Мы, немцы! – ответил тем же тоном Камински. – Пора бы вам, итальяшкам, уже и за работу браться. Не siesta! Laborare, laborare, понимаешь меня?

Вспыльчивый по натуре, Сержио Алинардо принял эти слова близко к сердцу.

– Ах, ты говоришь, итальянцы – лентяи, да? А кто за вас в Германии всю черную работу делает?

Мухтар и Рогалла не успели вмешаться: Камински неожиданно получил от Алинардо удар в грудь, не удержался на ногах и упал.

Причем упал неудачно: он ударился затылком о цоколь колосса и на мгновенье потерял сознание. Рогалла бросился ему на помощь, но Камински открыл глаза и с трудом сказал:

– Все в порядке. Уже проходит.

Алинардо сплюнул на землю, повернулся и ушел.

Камински бросил ему вслед проклятье, которого ни Мухтар, ни Рогалла не поняли. Он ощупал затылок – вся рука была в крови.

Рогалла, увидев рану, озабоченно сказал:

– Вам нужно к врачу. В пустыне с открытой раной шутить нельзя.

Камински зажал кровоточащее место платком, а доктор Мухтар остановил машину и помог ему забраться в грузовик. Водитель-швед рванул вверх по пыльной дороге на плато мимо управления прямо к трансформаторной станции, где располагался госпиталь.

Это вытянутое двухэтажное здание было самым большим в лагере и походило на Андреевский крест. Оно пользовалось в округе неслыханной популярностью. Случалось, караваны из Судана делали здесь остановку, доставляя какого-нибудь тяжелобольного крестьянина, и норовили расплатиться верблюдом. Но Хекман отказывался брать плату натурой.

Санитар в белом халате провел Камински в перевязочную. Вскоре в дверях появилась молодая женщина. Сперва из-за смуглой кожи и черных волос ему показалось, что она с востока, но вошедшая поразила его фразой на немецком:

– Ну и где у нас болит?

Камински, сидевший в кресле, встрепенулся.

– Вы немка? – спросил он, и на его лице расплылась улыбка.

– Меня зовут Хорнштайн, доктор Гелла Хорнштайн. Я из Бохума, из бохумской клиники.

Камински посмотрел в ее темные глаза: «Ну, долго вы там, пожалуй, не работали». Для должности врача женщина была еще слишком молода, но прежде всего бросалось в глаза то, что она ослепительно красива. Камински даже забыл, для чего приехал в Абу-Симбел, забыл, что поклялся никогда больше не смотреть на женщин, – по крайней мере в ближайшие два года.

– Я Артур Камински, – смутился он. – Я живу в Эссене.

Он осекся. Слова «я живу в Эссене» вырвались случайно, они больше не имели к нему отношения. Он вынужден был все бросить и с тех пор чувствовал себя изгоем. Единственное, что у него сейчас было, – это его профессия и поставленная задача. Он должен был победить – проигрывать ему было нельзя.

– Со мной произошел досадный несчастный случай… – попытался он объяснить ситуацию. Рана невыносимо болела.

Доктор осторожно убрала платок и осмотрела голову Камински.

– Болит?

– Нет, не очень, – соврал Камински и невольно поморщился.

Он заметил, что снова играет в сильного мужчину – этот прием, который обычно использовался, чтобы обворожить женщин, ему особенно нравился. Он наслаждался прикосновениями врача, чувствовал каждую подушечку ее пальцев на своей голове.

– Рану нужно зашить, – холодно сказала доктор Хорнштайн.

Эти слова словно пробудили Камински от сладостной дремы.

– Как это… – решительно запротестовал он. – Немного йода – и все пройдет само собой!

Врач взяла два зеркала, одно дала Камински, а второе направила на рану.

– Вот. Сами посмотрите. Рану нужно зашивать…

– А если я откажусь? – перебил ее Камински.

– Это ваш затылок, – рассмеялась врач. Глаза ее засияли, словно заходящее солнце над Нилом. – Я, конечно, не могу вас заставить, но…

– Что «но»?

– Возможно, рана и так затянется, но на этом месте уже не вырастут волосы.

Камински задумался: хоть он и поклялся не иметь дела с женщинами, но остался таким же самовлюбленным.

– Ну? – настаивала на своем доктор Хорнштайн, забирая у него зеркало.

В ее голосе явственно слышались властные нотки, и симпатия, с которой Камински отнесся к докторше, рассеялась в тот же миг.

– Вы что, тогда оставите меня здесь? – нерешительно поинтересовался он.

– Нет. Если бы мы оставляли каждого с таким ранением, у нас уже не было бы свободных мест, – улыбнулась она.

Она долго осматривала пациента, потом позвала санитара и велела приготовить инъекцию обезболивающего, а она наложит на рану три шва.

Камински отказался ложиться на кушетку: сам не зная почему, он снова начал играть в сильного мужчину. Но доктор Хорнштайн уже была готова к этому. Она сделала укол для местной анестезии за правым ухом, где санитар уже выстриг небольшую проплешину вокруг раны.

Сидя в кресле, Камински пытался отвлечься от происходящего. Храмовые колоссы не выходили у него из головы. Перед глазами возникали величественные статуи, с которыми ему придется иметь дело, – гигантские произведения искусства. И это задание невольно вызывало в нем страх.

Голова пошла кругом. Укол начинал действовать. На лбу выступили капли пота. Камински сжал руки, напрягся, пошевелил пальцами ног, чтобы не заснуть. Все было напрасно: блестящий пол под ним начал раскачиваться, словно палуба корабля в неспокойном море. «Только бы не потерять сознание, – думал он. Он чертовски боялся опозориться. – Бог мой, я должен это выдержать!» Но как только он мысленно произнес эти слова, тело его обмякло и поползло вниз. Он этого даже не заметил и упал бы, если бы доктор Хорнштайн и санитар не подхватили его и не положили на кушетку.

Этот короткий путь от кресла к кушетке Камински видел словно во сне. Его приятно волновало теплое тело докторши, движения ее рук и бедер. Он почувствовал себя хорошо, ощущения приходили извне очень долго. Его затылок наполнился пустотой и онемел. Он не почувствовал, как ему наложили швы. Через несколько минут, когда Камински очнулся, повязка уже была на его голове.