Текст книги "Пятое евангелие"

16

Перспектива выйти из укрытия и оказаться под проливным дождем нисколько их не прельщала, но Анна и Клейбер были единодушны в том, что здесь нельзя оставаться ни минуты. Адриан набросил ей на плечи пустой мешок – хоть какая-то защита от дождя и холода. Он свернул прорезиненную накидку и немного приоткрыл ворота, дорога от которых вела прями ком к сторожке. Клейбер шепотом спросил:

– Почему, ради всего святого, мы не можем пойти в противоположном направлении? Почему мы обязательно должны идти мимо этого дома?

Анна открыла ворота пошире, чтобы Адриан мог видеть окрестность.

– Потому, – ответила она холодно, и Клейбер увидел, что разу за их укрытием начинались отвесные скалы. Указывая в сторону сторожки, Анна добавила: – Поверь, это единственный путь, ведущий в долину.

Адриан взял в одну руку сверток, другой ухватил Анну за руку, и они побежали вперед, к сторожке для охранников.

Холодные дождевые капли больно били по лицу, земля размокла и хлюпала под ногами. Не отрывая взгляда от сторожки они бежали прямо к ней. Поравнявшись с домиком, Клейбер и Анна пригнулись, медленно прошли мимо и, оказавшись на некотором расстоянии, помчались со всех ног в сторону долины. Они бежали до тех пор, пока у Анны не начало колоть в боку Тогда они остановились, чтобы отдышаться.

В деревьях вокруг них шумел дождь. Следы шин на размокшей земле говорили о том, что совсем недавно здесь проехал автомобиль. Но они не слышали никаких звуков, кроме дождя. Адриан развернул накидку и предложил Анне спрятаться от ливня.

Обнявшись и кое-как укрывшись от холодных капель, они шли вперед, по направлению к долине. Они не могли позволить себе потерять даже минуту, и не только из-за того, что их отсутствие скоро должны были заметить. Приближалась ночь, а в темноте они вряд ли смогли бы продолжить путь. Анна и Клейбер почти не разговаривали, у них едва хватало сил на то, чтобы с трудом переставлять ноги. Лишь изредка они останавливались и внимательно прислушивались.

Анна уже с трудом узнавала дорогу. Дождь очень меняет ландшафт. Но она знала, что в долину есть только один путь Ноги ее болели, потому что Анна постоянно поскальзывалась и наступала на камни. Было холодно, к тому же они промокли, отчего мерзли еще сильнее. Анна и Клейбер шли вперед из последних сил.

Они преодолели примерно десятую часть пути до того места, где проселочная дорога выходила на главное шоссе. Когда Анна сообщила об этом Адриану, он предложил поискать укрытие на ночь где-нибудь в стороне, подальше от тропы. Анна вспомнила, что впереди должен быть огромный стог сена и хлев для овец, но до того места было не меньше двух часов ходу, а уже смеркалось.

Поэтому они решили сойти с тропы и поднялись немного вверх, к кустарнику у подножия огромной скалы удивительной фирмы – два остроконечных выступа на ее вершине были похожи на огромные каменные указательные пальцы, направленные в небо. Ветер и непогода сделали камень хрупким, по основанию скалы пошли трещины, и в самом низу образовались небольшие естественные пещеры, вполне подходящие для ночлега.

– На номер люкс совсем не похоже, – заметил Клейбер, – но зато здесь сухо. Кроме того, пещера хоть немного защищает от холода.

Анна кивнула. Ей ни разу в жизни не приходилось ночевать под открытым небом, но сейчас это было все равно. Она смертельно устала и хотела только одного – спать. Похоже, Клейбер думал о том же. Он еще пытался делать вид, что полностью контролирует положение, но на самом деле чувствовал себя как выжатый лимон.

Привалившись к задней стенке пещеры, беглецы попытались устроиться удобно, насколько это было возможно. Они укрылись прорезиненной накидкой, надеясь поспать хотя бы несколько часов.

– О чем ты думаешь? – спросила Анна через некоторое время.

В темноте она не видела лица Адриана, и создавалось впечатление, что она разговаривает с пустотой. Дождь стих, но было слышно, как крупные капли, падая с деревьев, ударялись о землю.

Клейбер ответил:

– Я думаю о том, как нам выбраться из этой передряги.

Даже через холодную, мокрую одежду Адриан чувствовал тепло, исходившее от тела Анны.

– Значит, наши мысли сходятся, – заметила Анна с ноткой иронии в голосе. – И к чему ты пришел?

Клейбер пожал плечами.

– Они будут охотиться за нами, как охотились за Фоссиусом, Гутманном и всеми остальными, – глухо пробормотал он. – И все ради старого, пожелтевшего от времени клочка бумаги. Абсурд какой-то!

– Ты прекрасно знаешь, что это не обычный клочок пергамента, – возразила Анна рассерженно. – Несмотря на то что мы не знаем его содержания, значение этого документа эпохально. В противном случае орфики не тратили бы столько сил на его поиски!

– Хорошо, допустим, что существует пятое Евангелие. Вт можно, придется дополнить Новый Завет или незначительно изменить. Но этот факт не объясняет, почему возникло столько шума. И он не дает права убивать людей лишь за то, что посвящены в некоторые детали.

– Нет! Конечно же, нет! – воскликнула Анна так громко что Адриан был вынужден закрыть ей рот рукой и напомнить, о возможных последствиях такого поведения. Анна продолжила уже шепотом: – Ключом к разгадке тайны является имя Бараббас. Пока мы не узнаем, какую роль сыграл этот исторический фантом, мы будем брести наугад в темноте…

– Мы этого никогда не узнаем, – сказал Клейбер и после длинной паузы добавил: – Не думаю, что разумно с нашей стороны продолжать поиски. Нас это не должно касаться. Сама видишь, к чему привело наше любопытство. Еще бы немного, и…

– Ты говоришь о любопытстве, – прервала его Анна, мне же кажется, что более правильным словом будет «самозащита». Так уж получилось, что меня впутали в это дело, и я не успокоюсь до тех пор, пока не выясню все обстоятельств Пойми ты это наконец!

Клейбер крепче обнял Анну, словно хотел извиниться за свои слова. Прижавшись друг к другу, они проговорили всю ночь напролет. Когда один из них от усталости замолкал, его сменял второй. Они обсуждали все, что их беспокоило.

– Я должен тебе кое в чем признаться, – сказал Адриан.

– Я тоже должна тебе признаться, – перебила его Анна. – Я тебя люблю!

Слова Анны оказались для Клейбера полной неожиданностью. Он молчал…

Так началась удивительная ночь любви в пещере под выступом скалы, где до сих пор спали только дикие звери.

Ближе к утру, когда сквозь мокрые ветви деревьев на востоке стали видны первые признаки рассвета, Клейбер и Анна в страхе проснулись. До них донесся приближающийся звук мотора.

– Они поняли, что мы сбежали, и отправили погоню! – прошептала Анна. – Они пустят по нашему следу собак, отвратительных чудовищ, которых выращивают в своих лабораториях.

Клейбер попытался ее успокоить:

– Не бойся, любимая, дождь смыл все наши следы.

Автомобиль приближался. Совсем рядом со своим укрытием они увидели фары внедорожника, который с ревущим двигателем прокладывал себе путь по размокшей тропе в направлении долины. Рассмотреть пассажиров было невозможно. Автомобиль исчез так же быстро, как и появился, словно это было привидение, растворившееся с наступлением рассвета, лишь звук мотора еще долго доносился до их слуха. Анна вздохнула с облегчением.

Ночью они разработали план. Можно было не сомневаться, что орфики установили наблюдение за аэропортом в Салониках, поэтому Анна и Клейбер решили пробираться на юг страны. Безусловно, ни в коем случае нельзя было появляться в Катерини, ведь город, по всей видимости, находился под полным контролем орфиков. Они решили через Элассон добраться до Лариссы, а там расстаться.

Клейбер предложил Анне отправиться домой из Корфу, сам же собирался добраться до Патры. В обоих городах находились консульства, которые должны были им помочь. Выдвигая подобную идею, Клейбер упирал на то, что орфики приведут в действие все рычаги, чтобы вернуть беглецов. Если с Анной расстанутся, то их шансы увеличатся ровно вдвое. В любом случае путешествие на пароме было гораздо безопаснее, чем перелет на самолете. В качестве места встречи Адриан предложил отель «Кастелло» в Бари.

Через три дня Анна фон Зейдлиц прибыла в Бари и, к своем разочарованию, выяснила, что отеля «Кастелло», в котором предложил встретиться Клейбер, не существовало. Ей так же не удалось найти ни одной гостиницы с похожим названием Анна даже не представляла себе, где искать Адриана.

Глава восьмая
Покушение
Последствия заговора

1

Каждый раз при встрече с Лозински – а поскольку они работали в одном помещении, то это происходило несколько раз в день – Кесслер опускал глаза. Ему было стыдно. Его мучил тот стыд, который одолевает кающегося христианина. Ведь он преследовал Стефана Лозински, уважаемого им как ученого, с таким недоверием, словно поляк был преступником, хотя они были связаны как братья одного ордена и работали над одним секретным заданием в Папском университете Григориана. Но именно тайная миссия, к выполнению которой привлекли тридцать иезуитов, каждый день сеяла новые семена разногласия среди братьев по ордену. Семена эти давали обильные Исходы, а девиз в передней части зала, в котором они, полностью изолированные от внешнего мира, трудились над расшифровкой пергамента, – «Omnia ad maiorem Dei gloriam» – становился фарсом и полностью терял свой смысл, как литургия к Троице.

Что же, в разногласиях нет ничего плохого, а тем более отталкивающего, поскольку противоположные мнения по одному и тому же вопросу приносят больше, чем глупая гармония. Однако данное утверждение ни в коей мере не касается вопросов веры в понимании католической церкви, поскольку еще евангелист Матфей говорил: «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных».[45]45
  Матфея 24:24.


[Закрыть]

И вот настал час исполнения пророчества. Во всяком случае, и это верили те иезуиты, которые встали на сторону професса Манцони, поскольку каждый день, когда выносились на обсуждение новые расшифрованные фрагменты текста, росло поди зрение, что истинная история Господа нашего Иисуса Христа могла быть совсем иной. По крайней мере, иезуиты, работавшие над фрагментами, разделились на два лагеря. Один из них – под предводительством Манцони, который противостоял смыслу новых переведенных отрывков текста, призывая на помощь цитаты благочестивого содержания, словно Иосиф, сопротивляющийся жене Потифара. Главой противников первого лагеря негласно считался Лозински. К ним же принадлежал и Кесслер.

Доктор Кесслер сделал немалую часть перевода коптского пергамента. Исходя из известного ему содержания, он знал наверняка и нисколько не сомневался в том, что речь идет о самом первом Евангелии. Для него и Лозински это означали что не пройдет и нескольких недель и курия объявит их раби ту и ее результаты секретными, а их самих полностью изолирует от внешнего мира, словно кардиналов в конклаве.

Лозински, хитрый поляк, регулярно, два раза в неделю вечером, отправлялся в сторону Кампо дей Фиори, где сворачивал в темный переулок и, пройдя по нему метров сто, исчезал в подъезде шестиэтажного дома. Кесслер не меньше семи раз следовал за ним по пятам, надеясь, что во время ночных вылазок ему удастся узнать хоть что-то или получить любую зацепку для дальнейшего расследования. Но единственным результатом была боль в ногах от долгого стояния на одном месте. Один раз он привлек к себе внимание двух патрульных полицейских Кесслер не знал, было ли это простой случайностью, но посчитал, что лучше убраться подальше от загадочного дома.

Нигде в мире преступление и набожность не связаны так тесно, как в Риме, где священники и монахи, замешанные в темные дела, далеко не редкость. И дьявол иногда надевает рясу. Во всяком случае, Кесслер считал, что Лозински каким-то образом связан с преступниками или же регулярно приходит в этот дом, чтобы удовлетворять свои низменные потребности.

Но ничто не может быть настолько абсурдным, как действительность. Правду Кесслер узнал самым неожиданным образом на следующий день после Епифании. Вернее, вечером того дня, который был таким же холодным и серым, как большинство дней в это время года. Он решил еще раз проследить за Лозински во время его прогулки к таинственному дому и окончательно прекратить подобные попытки, если снова не удастся ничего узнать. Как раз по этой причине Кесслер решился пойти на больший риск, чем прежде. Он не отставал от поляка буквально ни на шаг и даже вошел в полутемный подъезд, где Лозински исчез за выкрашенной белой краской дверью на третьем этаже. На ней Кесслер увидел табличку с надписью «Рафшани». Арабское, скорее даже персидское имя, ни о чем не говорившее молодому иезуиту, а только взбудоражившее его фантазию, как и найденная в келье поляка женская обувь.

В то время как Кесслер одним ухом прижался к двери, пытаясь разобрать, о чем говорили внутри, и одновременно прислушивался к звукам в подъезде, случилось нечто совершенно Неожиданное: дверь открылась и перед ним предстал Лозински. Маленький, своим носом с горбинкой и глубоко посаженными Глазами напоминающий коршуна.

Оба молча стояли друг напротив друга, но их взгляды говорили примерно одно и то же: «Вот ты и попался!» Лозински, к которому самообладание вернулось раньше, подошел вплотную к Кесслеру, посмотрел ему прямо в глаза и усмехнулся, склонив, словно коршун, голову немного набок. Это был явный признак – поляк угрожал и собирался нападать. Он еле слышно прошипел, не спуская глаз с молодого иезуита:

– Шпионите за мной, брат во Христе? От вас я подобного никак не ожидал. Veritatem dies aperit…[46]46
  Veritatem dies aperit (лат.) – Время обнаруживает правду.


[Закрыть]

Кесслер чувствовал себя так, будто его застали врасплох, словно церковного служителя за неподобающими его положению деяниями. Он не мог найти подходящего ответа, хотя внутренний голос и говорил ему, что в действительности виноватым должен чувствовать себя Лозински. Ведь именно его застали врасплох. Поляк закрыл за собой дверь, схватил Кесслера за руку и начал подталкивать к лестнице:

– Мне кажется, что мы должны серьезно поговорить и так не считаете?

Молодой иезуит энергично закивал в знак согласия. Напряжение несколько спало. Во всяком случае, так показалось Кесслеру. После того как они молча вышли из мрачного дома. Лозински заговорил вновь в его голосе не было и тени смущения или страха. Поляк спросил своего брата по ордену, удалось ли ему узнать побольше о нем, Лозински. Кесслер ответил отрицательно и признался, что до сих пор ему казались странными лишь регулярные вечерние прогулки. Но он, мол, обратил внимание на отсутствие Лозински в монастыре Сан-Игнасио и проявил любопытство исключительно по той причине, что поляк не прекращал остро критиковать Манцони. Лозински, улыбнувшись, кивнул.

2

На Кампо дей Фиори они разыскали тратторию, и поляк заказал ламбруско. Не будем вдаваться в подробности, почему священники и монахи питают такую слабость к этому вину. Для дальнейшего повествования важным является лишь тот факт, что ламбруско быстрее, чем любое другое сладкое вино, развязывает язык. Вполне можно предположить, что именно эту цель и преследовал поляк, угощая Кесслера.

Молодой иезуит довольно долго оставался в неведении относительно того, куда же клонит его брат по ордену. Он удивлялся, почему поляк не начал его упрекать, о чем-то подобном, даже не было речи. Напротив, Лозински выразил восхищение умом и проницательностью Кесслера, которыми тот, по словам поляка, превосходил большинство своих братьев, а поэтому был вполне способен выполнять более ответственные задания, чем перевод коптского пергамента в рамках секретного задании, полученного от римской курии. Позволив себе это замечание, Лозински добавил:

– Если вы понимаете, о чем я говорю.

На несколько мгновений Кесслер задумался, но так и не смог понять намека поляка. Поэтому честно признался, качая головой:

– Нет, брат Лозински. Мне очень жаль…

Поляк провел ладонью по бритой наголо голове. Подобный жест явно свидетельствовал о том, что иезуит напряженно думает. Через несколько мгновений он налил себе и Кесслеру еще по бокалу ламбруско и неторопливо начал:

– Если честно, то наша работа не более чем фарс, поскольку Манцони искажает наш вариант перевода рукописи.

– Искажает?

– Да, искажает. И делает это по заданию курии. Похоже, шишки, сидящие в Ватикане, понимая истинное значение пятого Евангелия, которое, как мы оба прекрасно знаем, на самом деле является первым, предвидят определенные трудности. Господа в пурпурных рясах боятся за свои приходы, поэтому официальное распоряжение Ватикана предписывает привести содержание пятого Евангелия в соответствие с четырьмя существующими во избежание возникновения дискуссий относительно достоверности последних. И без того появилось слишком много еретических учений, которые очень беспокоят Святую Церковь.

– Но это же невозможно, брат Лозински! – Кесслер от возмущения хлопнул по столу ладонью.

– Это очень даже возможно! – стоял на своем Лозински. И снова провел ладонью по голове. – Более того, я уверен, что Ватикан сделает все возможное, чтобы не дать нам возможности обнародовать истинное содержание пергамента.

– Хотя не остается никаких сомнений в том, что это Евангелие настоящее…

– Да, даже несмотря на то, что в этом нет никаких сомнений. Вы же знаете, какая христианская добродетель является самой уважаемой.

– Смирение!

– О нет, брат во Христе… Молчание! Подумайте о causa Galilei.[47]47
  Causa Galilei – дело Галилея. По требованию инквизиции Галилей в феврале 1633 года прибыл в Рим. Там против него начался процесс, в результате которого его признали виновным в нарушении церковных запретов и приговорили к пожизненному тюремному заключению. 22 июня 1633 года он был вынужден публично отречься от учения Коперника. Галилею было предложено подписать акт о своем согласии никогда не утверждать ничего, что могло бы вызвать подозрение в ереси. Трибунал учел эти выражения раскаяния и заменил тюремное заключение домашним арестом. Девять лет Галилей оставался узником инквизиции.


[Закрыть] До сегодняшнего дня ни один Папа и словом не обмолвился о достойном сожаления Галилео Галилее, хотя каждый ребенок в школе знает о том, что приговор Папы Урбана VIII был несправедлив. Церковь напоминает об этом инцидент вовсе не смирением, а молчанием!

Кесслер не мог оторвать взгляда от своего бокала. Он лини молча кивнул.

– Почему, – продолжал с жаром Лозински, – мы, иезуиты, столь нелюбимы всеми Папами? Почему наш орден неоднократно запрещали? Потому что мы не можем молчать. Слава Богу, мы не можем молчать!

– Слава Богу, мы не можем молчать… – повторил Кесслер еле слышно, все еще глядя в бокал с ламбруско. Вино уже начало на него действовать. – Слава Богу, – повторил он, мы не можем молчать. Но объясните же мне наконец, брат Лозински, каким образом это связано с тем, что вы два раза в неделю отправлялись в этот загадочный дом и проводили там ночи?

Задав свой вопрос, Кесслер испугался. Но поскольку он уже это произнес и терять было нечего – к тому же молодой иезуит догадывался, что на самом деле происходило в том здании, – он сделал еще одно замечание:

– Целибат[48]48
  Целибат (лат.) – обет безбрачия и полный запрет на сексуальную жизнь.


[Закрыть] мучает всех нас!

Лозински ничего не понял. Он вопросительно смотрел на собеседника, словно тот мгновение назад сказал, что Солнце вращается вокруг Земли. Но постепенно до поляка начал доходить смысл слов его молодого брата по ордену, и он громко рассмеялся. Так громко, что обычный шум, царящий в любой траттории, показался слабым шорохом листьев.

– Теперь я понял, о чем вы думаете, брат во Христе! – воскликнул Лозински и обратил взгляд к небу, словно впал в экстаз, как святой Антоний из Падуи. – Но вы далеки от истины в своих догадках. По крайней мере, в отношении шестой заповеди. Если хотите, я могу дать вам адрес, где вы не встретите никого, кроме священников и монахов.

– О нет! Я вовсе не это имел в виду! – пытался поправиться Кесслер и тут же чувствовал, что краснеет. – Прошу прощения за мои грязные мысли.

– Полно вам, – ответил Лозински, сделав широкий жест, словно говоря: «Забудьте! Можете считать, что я ничего не слышал!», и придвинулся ближе к брату по ордену. – Я считаю, что вы очень умны и способны на конструктивную критику.

– Это основные качества, необходимые для вступления и наш орден. В противном случае я не стал бы одним из братьев Societas Jesu.

– Хорошо, – Лозински сделал паузу и вновь провел ладонью по бритой голове. Было видно, что он напряженно ищет подходящие слова. Наконец поляк спросил: – Брат, насколько крепка ваша вера? Прошу вас, не поймите меня превратно. Я не имею в виду вашу веру во Всевышнего, а говорю о вере в непогрешимость Церкви. Является ли мнение Ватикана для вас достаточно авторитетным? Что вы думаете о таких догмах как de fide divina et catholica[49]49
  De fide divina et catholica (лат.) – Истина, в которую католики должны свято верить.


[Закрыть] или privilegium paulinum?[50]50
  Privilegium paulinum (лат.) – право супруга-христианина расторгнуть брак, если второй супруг не является христианином.


[Закрыть] Или, к примеру, о целибате?

Вопросы удивили Кесслера и даже застали врасплох. Он не знал, что ответить. Лозински, без сомнения, очень хитер и от него можно ожидать любого подвоха. Поэтому молодой иезуит ответил осторожно, исключительно в духе Церкви.

– Догмы святой матери Церкви следует различать. De fide divine является откровением Божьим и не подлежит никакому сомнению, de fide divine et catholica подразумевает, что частью этого высказывания является непреложная истина, а значит, должна восприниматься безоговорочно, de fide definita же является самой слабой истиной, провозглашен Папой ex cathedra. Если исходить из вышесказанного, то догма о непогрешимости Папы основана на том факте, что Первый Собор в Ватикане был легитимным. Что же касается privilege paulinum, то для меня не составит труда дать ответ на ваш вопрос. Я ссылаюсь на первое Послание Павла коринфянам. На его содержании Церковь основывает свое предписание, в котором говорится, что брак, заключенный между двумя некрещеными, может быть расторгнут, если один из супругов обращается в католическую веру и решает заключить новый брак. Библейской основой для целибата служит то же самое Послание. Павел говорит, что все мысли человека, не заключившего брак, обращены исключительно к Богу и вере, а тот же, кто вступил в брачный союз, словно разделен.

На лице Лозински появилась гримаса неудовольствия, словно такой ответ причинил ему боль. Некоторое время он молчал, что заставило Кесслера задуматься, не сказал ли он чего-нибудь лишнего. Но уже в следующее мгновение поляк разразился ругательствами, утверждая, что ему не нужно лишний раз напоминать о том, какого мнения придерживается Церковь. Он усвоил все постулаты еще в то время, когда Кесслер пачкал пеленки. Именно так выразился поляк и поклялся Святой Троицей.

Несмотря на злость, Лозински сам заплатил по счету, но в тот вечер больше не сказал Кесслеру ни одного доброго слова. Оба молча направились в монастырь Сан-Игнасио.

«Что же я сделал не так?» – Сколько Кесслер ни ломал голову, он не мог найти объяснения поведению Лозински.