Текст книги "Земля надежды"

– Можешь идти, – любезно проговорил король. – Завтра утром ты едешь со мной в Гулль.

Конечно, они выехали неторопливой рысью по дороге позже назначенного времени. Когда они наконец добрались до небольшого взгорка перед городом, повеяло внезапным острым холодом северного весеннего дня, клонящегося к закату, и начало темнеть. Вечерело.

Король привел с собой тридцать всадников, несущих штандарты и знамена. Кроме них, короля сопровождали десять молодых дворян, Традескант и с десяток слуг.

Когда они подъехали к городу, Традескант увидел, что мощные ворота захлопнулись наглухо, и сердце его упало.

– Что такое? – спросил король.

– Проклятье, это оскорбление! – воскликнул кто-то из юношей. – Давайте подъедем к воротам и потребуем, чтобы их открыли.

– Ваше величество… – сказал Традескант, направляя лошадь поближе к королю.

Молодые придворные смотрели волком на садовника, скачущего среди них. Традескант продолжал настаивать:

– Может, нам лучше проехать мимо, так, как будто мы и не собирались вовсе заезжать сюда.

– И что в этом толку? – поинтересовался король.

– Тогда никто не сможет сказать, что английский город закрыл ворота перед вами. Город не закрывал ворота потому, что мы не собирались входить в них.

– Чепуха! – пренебрежительно произнес король.

Несколько сопровождавших его юношей рассмеялись.

– Это только научит их наглости. Отряд принца Якова откроет нам ворота, если губернатор Гулля не желает сделать этого сам.

Король снял шляпу и поскакал к городу. Часовые на стенах смотрели на него сверху, и Джон увидел с чувством тяжелой тошноты, что они небрежно нацелили на него свои луки. На него, на своего монарха, так, как будто он был самым обычным разбойником с большой дороги, приближающимся к городским стенам.

– Господи, прошу Тебя, чтобы ни один придурок не выстрелил случайно, – сказал Джон, следуя за ним.

– Откройте ворота перед королем Англии! – крикнул часовым один из придворных.

Последовала короткая унизительная свара, и на стене появился сам губернатор Гулля сэр Джон Хотэм.

– Ваше величество! – воскликнул он. – Как жаль, что мы не знали о вашем приезде.

Карл улыбнулся ему наверх.

– Не имеет з…значения, сэр Джон, – сказал он. – Открой ворота и впусти нас.

– Не могу, ваше величество, – извиняющимся тоном сказал сэр Джон. – Вас слишком много для моего маленького городка. Мне негде будет разместить вас.

– Н-нам все равно, – сказал король. – Открывай ворота, я хочу видеть сына.

– Вас слишком много, ваш отряд слишком большой и воинственный. Я не могу впустить вас в этот поздний час, – сказал сэр Джон.

– Вовсе мы не воинственные! – воскликнул Карл. – Просто небольшая группа искателей приключений.

– Вы вооружены, – заметил губернатор.

– Моя обычная охрана, – сказал король.

Он все еще улыбался, но Джон увидел, что губы его побелели, а рука слегка задрожала на поводьях. Его лошадь прянула в сторону. Королевские сопровождающие с каменными лицами смотрели на караульных на бастионах Гулля.

– Прошу вас, ваше величество, – умолял сэр Джон. – Если вы хотите войти, войдите как друг. Если вы хотите войти мирно, возьмите с собой несколько ваших людей.

– Это мой г-город! – закричал король. – Ты что… ты… отрицаешь право короля войти в его собственный город?

Сэр Джон закрыл глаза. Даже снизу, с дороги перед воротами, спутники короля могли видеть страдания, исказившие его лицо. Джон чувствовал глубокое чувство симпатии к этому человеку, душу которого раздирали противоречия. Точно то же самое испытывал и он сам, и все остальные жители королевства.

– Я не отрицаю право вашего величества войти в ваш город, – осторожно сказал губернатор. – Но я отрицаю право на вход вот этих людей. – Он показал на тридцать стражников. – Возьмите с собой дюжину ваших людей, и вечером вы будете ужинать с принцем в нашей парадной палате! Я буду счастлив оказать вам радушный прием.

Один из придворных пододвинул лошадь боком поближе к королю.

– А где же отряд принца? – спросил он. – Они уже должны были бы открыть нам ворота.

Карл бросил на него сердитый взгляд:

– И в самом деле, где же они?

Он снова повернулся к губернатору Гулля:

– Где мой сын? Где принц Яков?

– Он обедает, – ответил губернатор.

– Пошлите за ним!

– Ваше величество, я не могу. Мне сказали, чтобы я его не беспокоил.

Карл резко бросил коня вперед.

– Хватит с м-меня! – заорал он на губернатора. – Открывай ворота! Это приказ твоего к-короля!

Губернатор посмотрел вниз. Его белое лицо еще больше побледнело.

– Я не могу открыть ворота перед тридцатью вооруженными всадниками, – сказал он упрямо. – У меня свои приказы. Вы сами, как король, всегда будете приняты здесь радушно. Но я не открою ворота моего города ни перед какой армией!

Один из придворных королевской свиты подскакал поближе и закричал людям, которые с любопытством выглядывали над верхушками оборонных стен:

– Перед вами король Англии! Сбросьте своего губернатора со стены! Он предатель! Вы должны подчиняться королю Англии!

Никто не сдвинулся с места, а чей-то грубый голос проорал в ответ:

– Ага, он король еще и Шотландии, и Ирландии, а много ли там справедливости?

Великолепный жеребец короля встал на дыбы и прянул в сторону, когда король натянул поводья.

– Да б-будьте вы прокляты! – прокричал король. – Я тебе этого не забуду, Джон Хотэм! Я не з-забуду, как ты закрыл передо мной ворота моего собственного города!

Он круто развернул коня и пустил его галопом по дороге, его стража с грохотом поскакала за ним, за стражей последовали придворные, слуги, а с ними и Джон.

Король не осаживал коня, пока не загнал лошадь. Лишь тогда отряд приостановился, все обернулись и посмотрели на стены города. Вдалеке они увидели, что ворота наконец отворились, подъемный мост опустился и из города выехал небольшой отряд всадников, которые поехали вслед за ними.

– Принц Яков, – сказал король. – Опоздал на десять минут.

Отряд короля подождал, пока всадники подъехали поближе и остановились.

– Где вас, черт побери, носило, сэр? – потребовал король ответа у своего племянника пфальцграфа, возглавлявшего отряд.

– Сожалею, ваше величество, – флегматично ответил молодой человек. – Мы обедали и не знали, что вы стоите у ворот, пока не появился сэр Джон и не сказал, что вы только что уехали.

– Мы же договаривались, что вы откроете мне ворота! А не будете бездельничать там, зарывшись по уши в кормушки!

– Мы не были уверены, что вы приедете. Мы вас ждали перед обедом. Вы сказали, что появитесь днем. Мы перестали ждать вас. Я подумал, что губернатор сам откроет вам ворота.

– Но он не захотел этого делать! И там не оказалось никого, кто мог бы заставить его, потому что вы сидели и обедали, как обычно!

– Сожалею, дядя, – ответил молодой человек.

– Ты еще больше пожалеешь! – Король был зол. – Потому что теперь получается, мне было отказано в посещении одного из моих городов в дополнение к тому, что меня прогнали из Сити! Плохо, плохо ты сегодня поработал!

Он повернулся к сыну:

– А ты, Яков? Ты разве не знал, что отец стоит у ворот?

Принцу было всего восемь лет.

– Нет, сир, – сказал он.

Его тоненький голосок еле слышно прозвенел в холодном вечернем воздухе.

– Ты очень, очень разочаровал своего отца сегодня. – Карл помрачнел. – Богу молюсь, чтобы сегодняшние события не научили людей злых и вероломных, что они могут бросить мне вызов и жить по своим, порочным законам и при этом ничего не б-бояться.

Нижняя губа у принца предательски задрожала.

– Я не знал. Мне жаль, сэр. Я не понимал.

– Это был безрассудный план с самого начала и до конца, – сказал пфальцграф мрачно. – Кто это все придумал? Любой дурак сразу увидел бы, что он не сработает.

– Это был м-мой план, – ответил король. – Но для его успеха требовались скорость, решительность и отвага. Вот он и не сработал. Как я могу добиться успеха с такими слугами?

Он посмотрел на всех так, как будто все они были виноваты, потом повернул голову коня к Йорку и повел их назад к городу сквозь сгущающиеся сумерки.

Апрель 1642 года

Когда они вернулись в Йорк, Джона ожидало письмо от Эстер. Вместо обычных нескольких дней оно шло почти месяц. Глядя на заляпанный грязью конверт, Джон осознал, что вместе с преданностью короне и мирной жизнью рухнуло и все остальное – своевременная доставка писем, законопослушание, безопасность на дорогах.

Он отправился на свою походную кровать на сеновале и сел там, где дыра между черепицами пропускала достаточно света для чтения.

Дорогой муж,

мне очень жаль, что ты уехал вместе со всем двором, и я понимаю, что у тебя не было возможности приехать и попрощаться, прежде чем исчезнуть. Как мы и договорились, я спрятала самые лучшие экспонаты, а остальные отослала на хранение на склад Хертов, где есть вооруженная охрана.

В городе очень неспокойно. Каждый день идут военные учения, все маршируют и готовятся к войне. В Ламбете все мальчишки-подмастерья перестали буйствовать на улицах, собрались в организованные отряды и учатся стрелять.

Вокруг Ламбета вырыли глубокие окопы для защиты против французов или испанцев, и все наши садовники должны по очереди ходить и тоже копать, независимо от того, хотят они или нет.

Еды мало, потому что рынки закрыты, селяне не хотят покидать свои дома, а странствующие разносчики боятся столкнуться с вооруженными отрядами на дорогах. Я подкармливаю бродяг, делюсь чем могу. Но у всех дела сейчас плохи. Все заготовки подошли к концу, сушеных фруктов тоже не осталось. А окорока для засолки не достать ни за какие деньги.

Времена нынче странные и нелегкие, и я бы хотела, чтобы ты был с нами. Я стараюсь не падать духом и забочусь о твоих детях, как если бы они были моими. Твои экспонаты и сады тоже в сохранности.

Надеюсь, что как только твоя служба закончится, ты тут же вернешься домой.

Господь с тобой,

твоя жена

Эстер Традескант

Джон покрутил письмо Эстер в руках.

У него было странное глупое чувство, что, если бы она не была уже его женой, он бы восхищался и любовался ею больше, чем любой другой женщиной, которую когда-либо знал. Она заботилась о вещах, самых дорогих для него, так, как будто они принадлежали ей самой. Для него было огромным утешением знать, что она сейчас в его доме, в доме его отца, и что его дети, и его редкости, и его сад под ее защитой.

Он почувствовал неожиданную нежность к женщине, которая могла писать о том, какие трудные нынче времена, и в то же время уверяла его, что не падает духом. Он знал, что никогда не будет любить ее так же, как любил Джейн. Он думал, что никогда вообще не сможет полюбить другую женщину. Но не мог не восхищаться той, которая так вела дом, как она, и боролась с эпохой, в которую им выпало жить, так, как она это делала.

Джон встал на ноги, стряхнул сено с камзола и отправился обедать в большой зал замка Йорка.

Когда Джон проскользнул в зал, король и его благородные друзья уже сидели на своих местах за верхним столом. Они обедали на золотой посуде, но подавали всего только дюжину блюд. Графству было сложно утолить аппетиты двора. Провинциальные повара не умели изобретать блюда, которых ожидал от них Карл. А фермы и рынки уже были истощены потребностями все разрастающегося, праздного, жадного двора.

– Какие новости? – спросил Джон, усаживаясь рядом с капитаном стражи и беря еду с общего блюда в центре стола.

Тот кисло посмотрел на него.

– Никаких, – сказал он. – Его величество пишет письма всем тем, кто должен был бы быть здесь. Но те, кто предан ему, уже и так здесь. А изменники и предатели просто стараются выиграть время, чтобы подготовиться к событиям. Мы должны сейчас же идти на Лондон! Зачем давать им время, чтобы подготовиться? Мы должны огнем и мечом истребить эту злокачественную опухоль на теле страны.

Джон кивнул, ничего не говоря, и склонился над хлебом и мясом. Это была очень вкусная оленина в густом темном соусе. Но хлеб был грубый и подгоревший, с песком, хрустевшим на зубах. Богатые запасы йоркширской пшеницы медленно таяли.

– Пока он выжидает, я мог бы домой съездить, – задумчиво промолвил Джон.

– В Ламбет? – поинтересовался капитан.

Джон кивнул.

– На тебя посмотрят как на предателя, – сказал капитан. – Лондон настроен против короля, и тебя посчитают оборотнем. Никогда ты уже не посадишь для него ни одного тюльпана.

Джон скривился:

– Да я все равно здесь почти ничего не делаю.

Капитан сплюнул хрящик прямо на тростник, разостланный на полу, и сразу же одна из собак подползла на брюхе и слизнула его.

– Все мы здесь почти ничего не делаем, – сказал он. – Сидим и ждем. Это и есть война. Все, что осталось, – решить окончательно, где и когда.

Июль 1642 года

Где и когда – ответа на эти вопросы страна ждала вместе с капитаном всю весну и все лето.

Каждый дворянин, который мог собрать отряд, вооружал своих людей, обучал их военному искусству и потом не спал ночами, борясь с собственной совестью в поисках решения, на чью сторону становиться. Братья из одной и той же славной и знатной семьи могли принять разные стороны, деля между собой арендаторов и слуг. Мужчины из одной деревни могли стать отъявленными роялистами, а мужчины из деревни совсем рядом – принять сторону парламента.

На выбор влияли во многом и местные традиции: жители деревень поблизости от поместий знатных царедворцев, пользовавшиеся определенными преимуществами от королевских визитов, точили свои пики и втыкали перо в шляпу за короля. А жители деревень вдоль дорог на Лондон, куда новости доходили гораздо быстрее, больше знали об уловках короля и о той лжи, которой он отвечал на требования парламента.

Те, кто ценил свободу совести, и те, кто были процветающими, свободомыслящими людьми, говорили, что они оставят свою работу и дома, возьмутся за оружие и будут бороться против папства, суеверий и короля, которого ввергли в грех его плохие советники. Те, чьи верноподданнические чувства уходили корнями во времена Елизаветы, а потом укрепились при короле Якове, были далеко от лондонских новостей и стояли за короля.

В начале июля, когда двор в Йорке начал жаловаться на дурной запах из сточных канав и боязнь чумы в перенаселенном городе усилилась, король объявил, что настало время вновь отправиться к стенам Гулля.

На сей раз план был разработан более тщательно. Роялист Джордж Дигби находился внутри укрепленного города, и он вместе с губернатором Хотэмом придумали следующее: город откроет ворота перед военным отрядом короля, осаждающим стены, при условии, что отряд будет достаточно мощным для оправдания сдачи.

Теплым летним днем в начале июля Карл, одетый как для пикника – во все зеленое, выехал верхом во главе порядочной армии. Традескант ехал позади всех придворных и чувствовал, что он единственный в этой толпе болтающих, поющих, жизнерадостных людей, который был бы рад оказаться где-нибудь в другом месте. И единственный, кто сильно сомневался в том, что они собирались сделать.

Защита города была усилена солдатами, прибывшими из Шотландии.

– Нам все равно, у нас договоренность, – удовлетворенно сказал Карл.

Пехотинцы отложили свои пики и взялись за лопаты. Королевская армия начала рыть кольцо окопов вокруг города.

– Да мы еще и на фут не углубимся, а они уже сдадутся, – заверил Карл своих командиров. – Так что нет никакой необходимости стараться копать очень ровно и очень глубоко. Если сегодня они не сдадутся, то завтра на рассвете будем атаковать. Просто нужно пока что делать вид.

Пока солдаты рыли окопы, а Карл разговелся красным вином и хлебом с сыром – простая еда, как если бы он выехал на охоту, – огромные ворота Гулля медленно растворились.

– Уже? – засмеялся Карл. – Право же, это очень любезно с их стороны!

Он прислонил руку к глазам, потом тряхнул головой и посмотрел внимательнее. Хлеб выпал из его руки, но он даже не заметил этого. Смех замер на его губах.

По направлению к ним из ворот города мерным шагом выступила регулярная, хорошо обученная армия. Первая шеренга встала на колени, и мушкетеры, положив ружья им на плечи, прицелились и дали залп по роялистской армии.

– Б-боже правый! Что они делают? – закричал Карл.

– По коням! – крикнул один из быстро соображавших придворных. – Седлать всех коней! Нас предали!

– Не м-может быть…

– Спасайте короля! – крикнул Традескант.

Королевская стража, призванная к выполнению долга, бросила обед в пыль и вскочила на коней.

– В седло! Ваше величество!

Послышался жуткий вопль, когда новый град пуль взбил пыль вокруг них, а некоторые из мушкетных пуль нашли свою цель.

– Отступаем! Отступаем! – завопил кто-то.

Все приказы, все команды были разрушены, армия рассыпалась и разбежалась, как испуганные овцы, по стерне сжатых пшеничных полей, продираясь через кусты и вытаптывая созревающий урожай.

А тем временем защитники Гулля продвигались вперед, первая шеренга падала на колени и перезаряжала свои мушкеты, а мушкетеры во второй шеренге стреляли, опираясь на их плечи. Потом вторая шеренга выступала вперед, солдаты падали на колени и перезаряжали оружие, пока стреляла первая шеренга.

Джону показалось, что это движение невозможно остановить. У солдат короля даже фитили не были подожжены. Оружие не было готово к бою, даже пики никто не держал в руках. Единственное, чем они были вооружены в тот момент, – это лопаты, которыми рыли окопы. И именно те солдаты, которые рыли окопы, пали первыми, рухнув в свои неглубокие канавы, стеная и ползая в грязи.

Наконец кто-то нашел трубача и приказал ему играть отступление. Но пехотинцы и так уже бежали, бежали со всех ног, спасаясь от наступления хорошо организованных смертоносных шеренг, нескончаемым потоком вытекавших из ворот Гулля, маршировавших, как ожившие маленькие игрушечные солдатики. Они стреляли и перезаряжали, стреляли и перезаряжали – как чудовищная игрушка, которую невозможно остановить и от которой некуда укрыться.

Стража короля окружила его коня и галопом увела короля с поля битвы. Традескант на лошади, фыркавшей и встававшей на дыбы, дико осмотрелся и последовал за королем. Последнее, что он видел на поле боя, – это лошадь с брюхом, вспоротым ядром, посланным со стен города, и парнишка не старше четырнадцати лет, пытавшийся укрыться за трупом этой лошади.

– Это конец.

Джон обнаружил, что он повторяет эти слова вслух, в то время как его уставшая лошадь нашла дорогу в Йорк и потащилась в хвосте потрепанного, спасающегося бегством кортежа.

– Это конец. Это конец. Это конец.

Август 1642 года

Для короля этот эпизод стал началом.

Второе унижение, пережитое под стенами Гулля, заставило его решиться на активные действия. Подгоняли его и постоянные требования королевы – решительно выступить против парламента и победить его.

Король издал прокламацию, по которой каждый годный к строевой службе мужчина в стране шел в его армию. На общинном пустыре вблизи Исткрофта под Ноттингемом король выстроил три кавалерийских полка и батальон пехоты, перед которыми герольд зачитал объявление войны. Джон, стоявший под проливным дождем позади своего господина, думал, что никогда еще за всю историю войн предстоящая кампания не выглядела менее обнадеживающей.

Нескончаемым потоком дождь лил с его шляпы. Никто не догадался захватить с собой лопату, и королевский штандарт никак не могли установить как следует на каменистой почве.

Джон вспоминал своего отца и его последнюю службу герцогу Бекингему, когда он последовал за герцогом в Портсмут и ждал, чтобы сесть на корабль и плыть на остров Ре, зная уже, что битва будет проиграна и что в любом случае дело, за которое они собирались сражаться, того не стоило. Джон вспоминал лицо отца в тот день, то полускрытое облегчение в его глазах, когда он встретил отца, возвращающегося домой на повозке герцога. И он наконец понял, каково это – следовать за своим господином не по своей воле, понимая, что господин приведет тебя к гибели из пустого тщеславия.

Джон посмотрел на короля, на перо в его шляпе, поникшее под проливным дождем, на то, как он слушал герольда, одобрительно кивая, пока тот выкрикивал прокламацию, а ветер уносил его слова прочь. Джон подумал, что его семья служила королям и их фаворитам уже достаточно долго и что любой долг, который был у его семьи перед ними, уже наверняка давным-давно оплачен – разбитым сердцем его отца в битве при Ил-де-Ре и теперь, поколение спустя, его собственным страхом и отчаянием под стенами Гулля.

Стоя у Ноттингема под проливным дождем, Джон наконец обрел решимость покинуть короля, какими бы последствиями ему ни грозило дезертирство. Когда войска возвращались из Исткрофта назад на квартиры в Ноттингеме, Джон повернул на юг и один поскакал в Лондон, не спрашивая разрешения, не поставив никого в известность.

Той же ночью ветер сорвал королевский штандарт с древка.

Кутаясь в халат, Эстер сбежала по лестнице, разбуженная стуком в заднюю дверь. Сердце ее колотилось от страха. Она выглянула из кухонного окна в серую бледность летнего рассвета и увидела знакомые очертания головы Джона.

Она настежь распахнула дверь:

– Джон!

Он раскрыл ей объятия, как будто они на самом деле были мужем и женой, не только по названию, но и по влечению в глубине сердец. Эстер подбежала к нему и почувствовала, как его руки крепко обняли ее.

Он пах потом и усталостью, теплым привлекательным мужским запахом, которым всегда пахла его одежда, когда она чистила ее. Эстер ощутила, что жаждет его прикосновения, она еще теснее сомкнула руки у него за спиной и прижала его к себе еще ближе. Он не отодвинулся от нее, не разжал ее рук. Он держал ее так, как будто хотел ее так же, как она хотела его, и не сделал ни малейшего движения, чтобы отодвинуть ее в сторону.

Спотыкаясь, но не отпуская друг друга, они переступили через порог и скоро оказались у камина, где последние тлеющие угольки все еще бросали теплый отсвет. Там она откинулась назад, все еще крепко обхватив его руками, так чтобы видеть его лицо.

Она пришла в ужас. Восемь месяцев его отсутствия добавили ему седины на висках и мешки под глазами. Борода была все еще настоящего темно-каштанового цвета, но свалявшаяся и грязная, лицо в потеках грязи, лоб изборожден новыми морщинами. Он выглядел отчаянно уставшим. Он выглядел как дезертир.

– Что, было сражение? – спросила она, стараясь понять, что означал этот взгляд, исполненный немого страдания.

Он покачал головой, отпустил ее и упал в кресло у камина.

– Ничего стоящего упоминания, – сказал он горько. – Когда будут писать историю, события этих дней займут всего лишь одну строчку. Мы помчались как дураки, думая, что победим без драки. Мы выехали, как хор в одном из его маскарадов, – все показуха и притворство. Если начистоту, то мы могли бы взять с собой деревянные мечи и шлемы из раскрашенной бумаги.

Эстер молчала, пораженная яростью и горечью, звучавшей в его голосе.

– Ты был ранен?

Он отрицательно покачал головой:

– Нет, ранена только моя гордость.

Он замолчал.

– Да, моя гордость была глубоко ранена, – поправился он.

Она не знала, о чем спрашивать его дальше. Она повернулась и добавила в огонь растопки, тоненьких прутиков и сломанных веточек яблонь. Угля в Лондоне не хватало, и Традесканты обходились тем, что давала их земля.

Он наклонился вперед к пламени, будто промерз до костей.

– С самого начала это все было похоже на маскарад, – сказал он таким тоном, как будто только сейчас наконец узнал правду о короле. – Как будто все мы должны были участвовать в очаровательном спектакле по чьему-то сценарию. Угрозы парламента, расставание с королевой, когда он мчался верхом на коне по утесам, махая вслед ее кораблю и плача, потом путешествие на север за победой. Все это было маскарадом в красивых костюмах. Но когда для короля подошло время реально сразиться с врагами…

Он замолчал.

– Что случилось?

Эстер встала на колени перед камином и не отрывала глаз от огня, боясь прервать его рассказ.

– Массовка не явилась, – кисло произнес Джон. – Не сработал механизм, который должен был обеспечить явление Юпитера, спускающегося сверху, или Нептуна, поднимающегося из пучины морской. Все пошло не так. Мы ведь ожидали, что ворота Гулля распахнутся и из них выйдет губернатор, преподнесет королю золотой ключ на бархатной подушечке и прочитает стишок, что-нибудь из Бена Джонсона. Ворота и на самом деле отворились, но из них вышли солдаты и открыли огонь… они стреляли и перезаряжали… стреляли… перезаряжали… – как артисты балета. Но танцевали они не наш танец. Они играли свои роли по другому сценарию. И… и…

Он снова замолчал.

– И я не знаю, чем закончится эта пьеса.

– А что король? – спросила она робким шепотом.

– Король строго придерживается своей роли в этом маскараде, – свирепо сказал Джон. – Во втором акте нужно было поднять королевский штандарт. Правда, погода была совсем неподходящая. Требовалось ясное небо, или, на худой конец, на небе могла проноситься яркая комета. Но лил дождь, и мы все стояли как насквозь промокшие идиоты. Но он никак не может понять, что все представление пошло совсем не туда. Он все думает, что это репетиция, он уверен, что на премьере все будет гораздо лучше, даже если сейчас все наперекосяк.

– А ты что? – тихо спросила она.

– Я покончил с ним, – сказал Джон. – Я покончил с королевской службой. Я пошел на эту службу, чтобы доставить удовольствие отцу. Я мечтал работать с великими садами. А такую возможность я мог получить только от короля. Ну и, кроме того, во времена моей юности практически не было других вариантов получить хорошую работу, только для короля или при дворе. Но если я останусь на этой службе, я погибну. Я садовник, а он не отпускает меня работать в саду. Он хочет, чтобы все участвовали в его маскараде, каждый обязан тащить или штандарт, или копье. И он не остановится, пока все мы не погибнем или не проиграем окончательно или все не убедятся окончательно в том, что он помазанник Божий на земле и не может ошибаться.

Эстер быстро оглянулась на кухонную дверь. Дверь была плотно закрыта, и все в доме крепко спали.

– Я видел, как мой отец отправлялся на верную смерть, когда он был на службе герцога Бекингема, и я видел, как он вернулся домой, а спасла его только смерть господина, – продолжал Джон. – Я видел его глаза в тот день. Он никогда так и не оправился после смерти герцога. Он никогда уже не был прежним. Потеря герцога бросила тень на нашу семью. Отец разрывался между облегчением при мысли о том, что сам он выжил, и горем оттого, что герцог мертв.

И тогда я поклялся, что никогда не повторю его судьбу, я поклялся, что никогда не свяжу себя обещанием быть верным кому-то до самой смерти. И я вовсе не шутил. Я никогда не буду таким слугой. Даже для короля. Особенно для такого короля, как наш, который не способен наградить за службу и которому всегда мало. Он не остановится, пока последний из его слуг не ляжет перед ним бездыханным. Но даже и тогда он будет ожидать чуда, надеяться, что Господь пошлет ему еще пехотинцев для его ненасытного театра. С меня хватит. Я больше не могу этого вынести.

– Но ты же не встанешь на сторону парламента? – в ужасе отшатнулась Эстер. – О Джон, ты же не пойдешь против короля?

Он покачал головой:

– Я не перебежчик. Я не буду сражаться против него. Я ел его хлеб, и он называл меня своим другом. Я видел, как он плакал, и я целовал ему руку. Я не предам его. Но я отказываюсь играть роль в его отвратительной пародии.

– Ты останешься здесь, тихо и спокойно дома, с нами? – спросила она.

Но тяжесть в груди, давившая на сердце, подсказывала ей, что он не останется.

– Как я могу? – спросил он ее. – Люди знают, кто я. Они спросят, кому я служу. Я не отрекусь от него – я не Иуда. А он пошлет за мной.

Джон кивнул:

– Рано или поздно он заметит, что меня нет при дворе, и он снова пошлет за мной.

– Что же нам тогда делать?

– Мы уедем в Виргинию, – с решимостью в голосе сказал Джон. – Мы все. Сядем на корабль, как только будет такой корабль. С собой возьмем все, что сможем унести, и остальное оставим. Оставим дом, сад и даже редкости. Выберемся из этой страны, и пусть она тут разваливается на части. Я не хочу этого видеть. Меня здесь не будет. Я не могу этого вынести.

Эстер сидела очень тихо, пытаясь понять, что сильнее – отчаяние, сквозившее в его голосе, или ее любовь к нему и ее любовь к их дому.

– Не хочешь выпить эля? – спросила она.

Он оторвал взгляд от огня, как будто только сейчас вспомнил, где он находится.

– Да, – сказал он. – А потом пойдем ляжем в постель. Все эти долгие ночи я так хотел, чтобы ты оказалась в моей постели, Эстер. Я тосковал по тебе и думал о том, как ты здесь тоскуешь без меня. Я хотел тебя и проклинал мили, что пролегли между нами. А утром я увижусь с детьми, и мы скажем им, что уезжаем.

– Ты хотел меня? – спросила она совсем тихо.

Он протянул к ней руку и повернул ее лицо к себе, ласково взяв одним пальцем под подбородок.

– Просто я знал, что ты здесь, и это помогало мне пережить одну долгую темную ночь за другой, – сказал он. – Я знал, что ты здесь и что это значит – мне есть к кому возвращаться. Знал, что ты раскроешь передо мной свою постель и свои объятия. И какие бы темные дела ни творились вокруг меня, у меня есть место, которое я могу назвать своим домом.

Она могла бы податься вперед, она могла бы встать на колени перед мужем, сидящим в кресле. Он бы притянул ее к себе, посадил бы к себе на колени и поцеловал ее так, как никогда еще не целовал, они бы легли в постель, как он хотел сейчас, и как она хотела с того самого момента, когда впервые увидела его.

Но Эстер собрала всю свою силу воли и решимость и заставила себя подождать. Она отодвинулась назад от него и села в свое кресло по другую сторону камина.

– А теперь подожди минуточку, – сказала она. – Не так быстро, муженек. Я не могу уехать отсюда.

Какое-то время он просто не слышал, что она только что сказала. Так остро бросились ему в глаза складки ее ночной рубашки, ее темные волосы, только наполовину прикрытые чепцом, игра отблесков огня на ее шее и обнаженное плечо, мелькнувшее в вырезе ночной рубашки.

– Что?

– Я не могу уехать отсюда, – твердо сказала она. – Мой дом здесь.

– Ты не понимаешь, – отрывисто сказал он. – Я принял решение. Я должен уехать. Я не могу оставаться здесь. Я буду разрываться между королем и парламентом. Парламент будет призывать меня рыть окопы и заниматься строевой подготовкой, чтобы защищаться. А король призовет меня ко двору. Я не могу предать их обоих одновременно. Я видеть не могу, как король собирается на войну – как на бал-маскарад. И я не могу остаться в Англии и видеть его погибель!

– А я не могу уехать.

Она говорила так уверенно, как будто ничто и никогда не могло заставить ее изменить решение.