Текст книги "Земля надежды"

– Но ты ведь моя жена, – напомнил ей Джон.

Она наклонила голову.

– Ты должна беспрекословно подчиняться мне, – сказал он. – Я твой господин перед лицом Господа.

– А король твой господин, – мягко напомнила она. – И вся эта война именно из-за этого.

Он помедлил.

– Я думал, ты хочешь быть моей женой…

– Очень хочу. Я согласилась быть твоей женой, и вырастить твоих детей, и заботиться о редкостях, и о саде, и о Ковчеге. А как я смогу делать это все из Виргинии?

– Ты можешь заботиться обо мне и о детях.

Эстер покачала головой:

– Я не повезу туда детей. Ты сам знаешь, какая опасная там жизнь. Там и дикие индейцы, и голод, и страшные болезни. Я никогда не соглашусь подвергнуть детей опасности.

Она замолчала на секунду.

– И я не хочу уезжать отсюда.

– Но это мой дом, – напомнил ей Джон. – И тем не менее я готов все бросить.

– Это и мой дом тоже.

Их взгляды столкнулись, как взгляды врагов. Джон вспомнил, какой она показалась ему в самый первый раз, когда он увидел ее, властную женщину с некрасивым лицом, без спросу поселившуюся в его доме.

– Эстер, я отправляюсь в Виргинию, – сказал он холодно. – Я желаю, чтобы ты и дети поехали со мной.

Ее прямой взгляд ни на секунду не дрогнул.

– Сожалею, – ровным голосом ответила она. – Я не могу этого сделать. Я отказываюсь подвергать детей опасности, и я не желаю покидать свой дом. Если ты уедешь, я буду присматривать здесь за всем до твоего возвращения. И я с радостью встречу тебя, когда ты вернешься.

– Мой отец… – начал было он.

– Твой отец доверил мне заботу об этом доме и о детях, пока тебя не было, – сказала она. – Я пообещала ему, когда он лежал на смертном одре, что сберегу все в целости и сохранности – растения, редкости и детей. Я не покину этот дом, чтобы какой-нибудь бродячий отряд не захватил его и не срубил деревья на дрова. Я не оставлю каштановую аллею, чтобы они испортили ее. Я не оставлю сад, чтобы какие-нибудь бродяги могли украсть фрукты или сорвать цветы. Я не оставлю редкости валяться в сарае, не имея представления о том, когда я вернусь. И я не повезу детей Джейн в далекую страну, где, насколько мне известно, людям приходится бороться за выживание наперекор всему.

– Детей Джейн! – закричал он. – Джейн была моей женой! Они мои дети! Она для тебя никто! И дети тебе никто!

Джон увидел, что она дернулась, как будто он дал ей пощечину. Но это не поколебало ее стойкости.

– Ты не прав, – просто сказала она. – Долгое время я думала, что забочусь о детях Джейн, и старалась делать это так, как этого хотела бы она. Иногда я думаю, она смотрит на нас с небес и видит, как дети растут сильные и красивые, и тогда она счастлива за них. Но теперь они и мои дети тоже, я исправно любила их все эти четыре года, и я не отпущу их из дома только потому, что ты решил оставить своего господина, оставить свою страну и оставить свой дом.

– Я не предатель! – сказал он, уязвленный.

Эстер смерила его долгим откровенным взглядом.

– Ты и твой отец – королевские садовники, – сказала она. – Ты у него на службе.

– Но моя душа ему не принадлежит! – закричал Джон. – Я его слуга, но не раб! Я могу уйти со службы. Я могу работать на себя, я могу уйти. Вот я и ушел.

Она кивнула:

– Значит, человек имеет право выбирать, где ему жить и кого называть господином.

– Да, – твердо сказал Джон.

– И женщина тоже?

– Да, – нехотя согласился он.

– Тогда мой выбор – остаться здесь, а ты не сможешь забрать детей с собой, если меня там не будет, чтобы заботиться о них.

– Ты хочешь остаться здесь и столкнуться с неведомыми опасностями?

– Я буду принимать неприятности по мере их поступления, – сказала она. – Я не настолько дура, чтобы считать, что мы здесь в безопасности. Мы слишком близко к городу. И если король приведет католическую армию, то мы окажемся в самом худшем месте. Но если это случится, я поеду с ними в Отландс или куда-нибудь в деревню. Нас предупредят об опасности. Я смогу к ней подготовиться. Родители Джейн предупредят нас об опасности и защитят детей. И Александр Норман знает о планах короля с точностью до минуты – он ведь делает оружие. Моя собственная семья уже запланировала, куда бежать спасаться. У меня будут советчики. И у меня будут защитники. Тогда как в Виргинии некому будет позаботиться о нашей безопасности, кроме тебя. А ты сам не знаешь страну, ты не фермер и не простой работяга. А мне кажется, что только фермеры и подсобные рабочие могут заработать там себе на жизнь.

Джон поднялся на ноги.

– Я не собираюсь спорить с тобой, – язвительно сказал он. – Ты мне для этого слишком безразлична. Мне все равно, поедешь ли ты в Виргинию со мной как моя жена или предпочтешь остаться здесь как экономка. Тебе выбирать. Если ты этого хочешь, я уеду в Виргинию один.

Она почувствовала боль в сердце, это было сильнее всех мучений, причиненных ей Джоном. В его словах она услышала угрозу неверности, но она не собиралась позволить запугать ее настолько, чтобы заставить покинуть дом.

– Мне жаль, что приходится возражать тебе, – сказала она ровным голосом. – Но я обещала твоему отцу, что буду охранять его деревья и его внуков, и я не могу нарушить обещание.

Джон встал и побрел к двери:

– Я устал. Я пойду спать. Не мешайте мне. Я привык спать один.

Она склонила голову, никак не комментируя тот факт, что он больше не приглашал ее разделить с ним ложе.

– Ложись, – вежливо сказала она. – Я постелю себе в свободной спальне.

– Я сяду на корабль как можно скорее, – сказал Джон. – И не сомневайся, Эстер. Я уеду в новый мир. Мне опротивела эта страна. Мне опротивел этот дом.

Он не произнес вслух, но слова «и ты мне опротивела» повисли в воздухе, непроизнесенные, между ними.

Она наклонила голову:

– Я буду оберегать деревья и детей, пока ты не вернешься.

– А если я никогда не вернусь?

– Тогда я буду хранить их для следующего Джона Традесканта, твоего сына, – сказала она. – И я буду хранить их для людей Англии, которым понадобятся деревья и растения, после того как перестанут воевать. И они будут помнить и славить имя Традескантов, даже если тебя здесь больше не будет.

Октябрь 1642 года

Фамильная удача Традескантов не оставила Джона. Нашелся корабль, который отплывал в Виргинию в октябре, и он смог получить место на борту. На этом же корабле собирались в плавание с полдюжины новых колонистов. Они грузили свои пожитки и готовились к новой жизни.

Джон как раз был с ними на палубе, когда кто-то принес весть: король сражался и победил в местечке под названием Повик-Бридж. Джон присоединился к толпе, собравшейся вокруг кавалериста. Он был солдатом армии парламента, и его рассказ по мере того, как он продолжал свое повествование, становился все страшнее.

– Мы служили под началом графа Эссекса. Командир из него был никудышный, каждый это скажет. Мы должны были отрезать кузена короля, принца Руперта, от основных сил. Но когда спустились к ним вниз по дороге, с другой стороны от нас из кустов раздались выстрелы. Грязное дело, мы не могли видеть, откуда стреляют. Офицеры заорали: «Разворачивайтесь!» Но никто из нас не знал, как это сделать. Легче сказать, чем сделать, особенно на узкой дорожке. Кто-то кричал, что «разворачивайтесь» означает отступление, и они старались протолкаться сквозь ряды тех, кто все еще шел вперед. Те, кто шел сзади, все еще не знали, какая опасность их ждет впереди. Была полная неразбериха.

Потом налетели дьяволы короля – его кавалерия. Они неслись как сумасшедшие, разметав нас в разные стороны. И каждый был сам за себя, пока мы растерянно отступали назад, к нашему лагерю. А на следующий день граф сказал, что всех нас надо обучить как следует и что он немедленно этим займется.

А вот принц Руперт обучил своих людей, прежде чем бросить их в бой. Он объяснил им, что значит «разворачивайтесь», до того как повел прямо в пасть врагу. Принц Руперт учился сражаться по всей Европе. Принц Руперт собирается выиграть эту войну для своего кузена, короля Карла, он знает все эти военные штучки. Принц Руперт заставил нас полностью поменять все планы, он побил нас еще до того, как мы толком начали сражаться.

Бертрам Хоберт, попутчик Джона, посмотрел на него.

– А ваши планы это изменит, господин Традескант? – спросил он.

– Нет, – сдержанно сказал Джон. – Мое решение уехать или остаться никак не связано с развитием военных событий. У меня есть свои интересы в Виргинии – плантация, земля, на которой мне хотелось бы построить дом. И я неплохо заработал на растениях, что привез оттуда в прошлый раз. Независимо от того, кто победит – парламент или король, – рано или поздно настанет мир, и люди снова захотят разводить сады.

– Разве вы не за короля? И не хотите присоединиться к нему сейчас? Сейчас, когда он на пути к победе?

– Я служил ему всю жизнь, – сказал Джон, скрывая раздражение. – Пора мне немного попутешествовать и заняться садоводством для себя. Ему сейчас садовник не нужен, ему нужны солдаты, и – вы же сами слышали – солдат ему хватает.

Хоберт кивнул.

– А вас что привело сюда? – поинтересовался Джон.

– Я тоже решил уехать независимо от того, чем все закончится, – сказал Хоберт. – Здесь я никак не могу пробиться. Работаю не хуже других, но то, что остается после уплаты налогов, забирает церковная десятина. Хочу жить в стране, где можно реально разбогатеть. Я видел, как человек может разбогатеть в Виргинии. Проживу там лет с десяток, вернусь домой богачом и куплю ферму в Эссексе. А вы? Долго там собираетесь пробыть?

Джон задумался.

Это был как раз тот самый вопрос, которого они с Эстер старались тщательно избегать все те недели, что она укладывала его вещи и записывала своим аккуратным почерком заказы от садовников, прослышавших о его отъезде за новой коллекцией. И теперь, когда его корабль поскрипывал у причала, и ветер дул от берега, и прилив поднимался, и чувство обретенной свободы росло в его душе, Джон снова почувствовал себя молодым и бесшабашным юношей, вполне подходящим для юной многообещающей страны.

– Я хочу жить там, – сказал он. – Моя жена с детьми остаются в Англии, и я буду часто приезжать сюда. Но там я построю дом…

Он замолчал, думая о Сакаханне, о ее слабой мимолетной улыбке, ее татуированной наготе, которая становилась для него все эротичнее с того момента, как он бросил первый невинный взгляд на нее. Он подумал, что сейчас она уже женщина, созревшая женщина, готовая любить и желать.

– Это страна, где человек может расти, – сказал фермер, широко раскидывая руки. – Это страна, где сбываются желания, стоит только попросить. Земля, которую еще никто не вспахивал. Там меня ждет новая жизнь.

– И меня, – ответил Джон.

Джон наслаждался долгими днями плавания, полными ничегонеделания.

Он привык к движениям корабля, и его желудок перестал сжиматься от ужаса, когда корабль начинал скользить устрашающе долго в глубокие впадины между волнами.

Капитан не был строг к пассажирам. Он позволял им выходить на палубу почти всегда, когда хотелось, только бы не отвлекали экипаж. И Джон проводил целые дни, облокотясь на релинг и глядя вниз на движущиеся зеленые мускулы океана. Пару раз пассажиры видели стадо китов, преследовавших рыбный косяк, который растянулся более чем на милю.

Однажды с борта заметили больших белых птиц. Джон не знал, как они называются, но попросил капитана, нельзя ли застрелить хотя бы одну, чтобы сделать из нее чучело для своей коллекции редкостей. Капитан отрицательно покачал головой. Он сказал, что это плохая примета: стрелять птиц в море. Это вызывает ураган.

Джон не настаивал. Ему казалось, он очень далеко от зала с редкостями в Ламбете, далеко от Эстер, далеко от детей и далеко от короля с его костюмированной театральной войной.

Джон собирался с пользой употребить время двухмесячного путешествия, обдумать планы на будущее, принять какие-то решения. Он думал, что составит себе расписание: сколько времени уйдет на постройку нового дома в Виргинии, когда он пошлет за детьми, даже если Эстер все еще будет отказываться приехать. Но по мере того как корабль двигался все дальше на запад, по мере того как он проводил вечер за вечером, глядя, как солнце садится все ниже и ниже через облака в море, он обнаружил, что не способен думать и строить планы. Все, что он мог делать, – это только мечтать.

Это не было путешествием, это было бегством.

Унаследованное дело отца, которое одновременно было и долгом, почти задушило его. С королем, которого он презирал, он был связан чувством верности, а в конце, против собственной воли, даже симпатией. Отец, выбрав для него жену, вынудил его вступить в новый брак – брак, который он сам никогда бы не выбрал для себя. Его обременительная работа и долг перед семьей объединились и закрыли для него все пути, когда-то открытые для него, подобно тому как неухоженная живая изгородь закрывает небо над дорожкой.

У Джона появилось внезапное опьяняющее чувство, что он перепрыгнул через ограду и начал идти по полям под открытым небом, туда, где нет ни дорожек, ни тропинок и никаких ограничений. Идет куда-то, где сможет сам строить свою жизнь, строить свой собственный дом… и даже выбрать свою собственную жену.

Он видел ее во сне – Сакаханну – почти каждую ночь. Пропало былое ощущение того, что мечты о ней заперты внутри. И как только он освободился от Англии, от Эстер, от дома, эти мечты тут же вырвались на свободу. Как только причальные концы, привязывавшие корабль к причалу, упали в холодные воды Темзы, Джон почувствовал, что желание волнуется в нем, как корабль, идущий к свободе.

Он видел во сне месяц, проведенный вместе в лесу, и свет, пятнавший ее обнаженную коричневую кожу сквозь листья. Он видел линию ее позвоночника, когда она сидела на корточках перед костром, или склоненную набок голову, с одной стороны которой черные волосы потоком ниспадали вниз, а с другой были коротко подстрижены – чтобы не цеплялась тетива лука.

В своих снах он ощущал вкус еды, которую она находила и готовила для него, – горечь сушеной черники, сладость жареного лобстера, орехов, семян, корней. Он помнил чистый прохладный вкус воды – экзотического напитка для человека, за всю жизнь привыкшего к элю и молоку.

По утрам он просыпался от внезапного укуса разочарования – до Джеймстауна оставалось все еще так много дней, а он просыпался возбужденный и смущенный. У него была узкая изолированная койка, огороженная дверцами, но все, кто спал снаружи, могли слышать, как он стонет во сне от желания, и он боялся, что во сне произносил ее имя.

Холодные зимние утра в море были трудными для Джона. Пока он был в Ламбете, пойманный и разрывающийся между требованиями короля и долгом перед семьей, ему удавалось забыть последние слова, которые она крикнула ему: «Приезжай на Непинаф!»[7]7
  Непинаф – у племени поухатанов время сбора урожая кукурузы, с августа по сентябрь.


[Закрыть]

Он не вернулся, как обещал. Возможно, она ждала, возможно, ее мать ждала вместе с ней, и все лето они встречали каждый корабль, который приплывал из Англии. И что потом? А потом? Может ли быть так, что они ждали целый год? А два, а четыре?

Джон надеялся, что до них могли дойти слухи о войне, которая шла в Англии. Колонисты Виргинии давали присягу верности делу роялистов, но наверняка по колонии ходили слухи и страхи.

Уж наверное, говорили об этом достаточно много для того, чтобы индианка и ее дочь поняли, что, возможно, Джон просто не может уехать? Но возможно, они никогда и не думали о том, что он вернется.

Джон помнил способность Сакаханны ничего не говорить целый месяц, даже несмотря на то, что он с ней говорил, и смеялся с ней, и работал рядом с ней, и наблюдал за каждым ее движением со смесью нежности и желания. Она не сказала ему ни слова, несмотря на то что понимала каждое слово, которое произносил он. Она ничего не говорила ему потому, что так приказала ей мать.

Возможно, после того, как Непинаф пришел и ушел, мать велела ей забыть его, или выйти замуж за соплеменника, или – и это была самая ужасная мысль – лечь с белым и таким образом обеспечить им безопасность. При этой мысли Джон натягивал сапоги, громко топал на палубу и, перегибаясь через бушприт, смотрел туда, где смыкались горизонты моря и неба, где перед ним лежали пустые и бесполезные мили и мили пути.

– Никогда не видел, чтобы человек с таким нетерпением рвался наконец добраться и поискать цветы, – сказал Бертрам Хоберт как-то утром на рассвете, выйдя на палубу, облокотившись на релинг рядом с Джоном и глядя вместе с ним на запад.

На секунду Джону захотелось исповедоваться перед ним, рассказать о своем страстном желании к Сакаханне, о своем явном предательстве Эстер, но он только пожал плечами и кивнул.

– Так что, все-таки? Убегаем от чего-то или бежим к чему-то? – настаивал Хоберт.

Джон тряхнул головой от путаницы в своей жизни:

– Боюсь, и то и другое…

Они попали в шторм, когда оставалась только неделя до того, как они должны были увидеть американский берег.

Несколько дней Джона сильно тошнило, он боялся, когда корабль переваливался и вздрагивал, и ощущение было такое, будто корабль шел ко дну, погружаясь в пропасти между волнами.

Он открыл люк и выглянул наружу, пытаясь найти облегчение от тошноты. Но взгляд его встретил стену воды, нависающую гору воды, вздымающуюся над узенькой палубой и готовую рухнуть на нее. Другие пассажиры, молодая семья и еще несколько мужчин, закричали, чтобы он закрыл люк.

И как только он это сделал, послышался удар волны о палубу, они почувствовали, как корабль содрогнулся от удара и зашатался под весом воды. Они были в таком ужасе, что все молчали, за исключением госпожи Остин, которая, крепко зажмурив глаза и обхватив руками детей, беспрестанно молилась, и Бертрама Хоберта, шептавшего свою собственную молитву, состоявшую исключительно из крепких ругательств.

Джон, скорчившийся в трюме рядом с ними, заваленный вещами, был уверен, что они все обязательно пойдут на дно волнующегося океана и что он заслуживает такой участи потому, что предал не одну, а двух женщин, бросив их обеих.

Медленно, очень медленно волны немного улеглись, наводящий ужас вой ветра в снастях мачты и такелаже тоже стал тише. Корабль выровнялся, они вновь услышали обыденные голоса экипажа на палубе.

Люк открылся, мокрые и уставшие матросы спустились в трюм и заорали на камбуз, требуя хлеба и горячего питья, прежде чем завалиться спать в своих гамаках, не снимая просоленной одежды и сапог. Хлеб выдавался по норме, вода тоже. Корабль шел без обычного захода в порт Вест-Индии, и все припасы подходили к концу.

Джон, осторожно выбравшись на палубу, обнаружил ясный морозный день, уходящий шторм превратился в темную кляксу на горизонте к северу, а перед ними, с каждым мгновением становясь все яснее, вырастали окоченевшие бело-черные леса Виргинии в середине зимы.

– Вот я и дома, – сказал Джон, будто шторм выдул последние сомнения и ужас пережитого шторма дал ему право претендовать на собственную землю и собственное будущее. – Наконец я дома.

Пока они плыли вверх по реке, Джон жадно искал взглядом изменения.

Он сразу же увидел, что за те четыре года, пока его не было, колонисты растеклись вдоль реки. Теперь через каждые три или четыре мили была заново расчищенная земля, небольшой домик, смотревший на воду, и маленький деревянный понтон, служивший причалом для отгрузки единственного урожая – табака.

Джон подумал, что мать Сакаханны была права, когда говорила: двум расам тесно жить бок о бок. Британцы селились плотно, их новые земли и дома, как изорванная лента, обрамляли реку по обоим берегам.

Бертрам Хоберт встал рядом с Джоном у релинга.

– Вот вам округ Айл-оф-Уайт, – кивком указал он.

– Айл-оф-Уайт? – воскликнул Джон, окидывая взглядом густой лес темно-зеленого цвета из-за сосен и елей, черно-белые облетевшие кусты, увязшие в глубоком снегу.

Хоберт коротко рассмеялся:

– А ведь странно звучит! Здесь Айл-оф-Уайт, а совсем рядышком округ Суррей[8]8
  Округа́ Айл-оф-Уайт и Суррей названы в честь английских графств.


[Закрыть].

Джон взглянул на другой берег.

– Вот наконец и Джеймстаун. – Хоберт проследил за его взглядом. – Скажу жене собираться.

Он повернулся и направился вниз.

Джон остался на палубе, стараясь рассмотреть поселение, увидеть, что изменилось за время его отсутствия. Бесхозная земля вокруг Джеймстауна, как загноившаяся рана на болоте, за эти четыре года разрослась вширь. Пни от срубленных деревьев бросили гнить в земле, а неиспользованные ветки оставили там, где они упали. Свежие пятна черной земли были выжжены и подготовлены к пахоте, чтобы посадить там весной табак. Снежные сугробы лежали вокруг расчищенных полей, как будто исчезновение деревьев дало свободу суровым ветрам и холодной погоде. Даже снег был грязным.

Сам Джеймстаун выглядел вполне процветающим городом. Каменный причал удлинили, чтобы он мог принимать все больше и больше судов, приходивших туда за табаком. Склады вдоль причала были на этаж выше и заметно шире, чем раньше. Холодные крыши занесло закопченным снегом.

Параллельно реке вела новая мощеная дорога, и кто-то посадил вдоль нее ряд деревьев для тени. За новой дорогой стояли солидные каменные дома, все еще не больше фермерских домиков в Англии, но сделанных заметно лучше, чем те, что стояли там раньше, с окнами, затянутыми промасленной бумагой, а не просто со ставнями. Кое-где в маленьких квадратных рамах Джон заметил яркий блеск дорогого стекла.

Пристань по-прежнему была грязной и замусоренной, и глубокая сточная канава вдоль новой дороги ясно давала понять, что никто не дал себе труда подумать о системе канализации для нового города. Десятка два домов по-прежнему выплескивали ночные нечистоты на берег реки или выбрасывали во двор. Там это все замерзало, а потом вымывалось в источники питьевой воды. Это по-прежнему был город, куда мужчины и все возрастающее число женщин приезжали только затем, чтобы разбогатеть. И их совсем не волновало, какую жизнь они там ведут и какой город у них получается. Большинство из них по-прежнему думали об Англии как о «доме».

Форт все еще был на месте, но ворота стояли распахнутыми настежь, и пушки откатили назад. Похоже, они все еще оставались на месте только потому, что некому было побеспокоиться и убрать их совсем.

На пристани собрался народ, ожидающий новостей, товаров и желающий поприветствовать новых поселенцев. Все они смотрелись широченными, как медведи, все спасались от холодного ветра, кутаясь в толстые шкуры, каждый выдох облачком висел перед лицами встречавших.

– Что слышно о короле? – крикнул человек, подхвативший причальный канат и закрепивший его. – Что нового слышно о войне?

– Король победил! – ликующим голосом прокричал в ответ один из матросов. – Когда мы отплывали, его кузен принц Руперт как раз разгромил армию парламента. Один из выживших клялся, что сомнений не осталось. Сейчас уже король наверняка побил их окончательно.

– Хвала Господу, – ответил человек.

Кто-то еще в толпе встречающих подхватил приветственные возгласы.

Джон отметил про себя, что рассказ некоего кавалериста об одной стычке возрос до рассказа о полном поражении и окончании войны, но ничего не сказал. Именно так и выглядело королевское театральное притворство. Разыгрывалась только одна битва. Не могло быть долгого ожесточенного обмена маленькими победами и маленькими поражениями, небольшими отступлениями и мелкими унижениями. Одна блистательная кавалерийская атака принца Руперта решила исход войны, и колонисты могут снова с легким сердцем выращивать табак и делать деньги.

Джон пожал плечами и спустился забрать свои мешки. Он был так же далеко от Англии и тамошних новостей, как и все остальные здесь. У него не было повода думать, будто война будет делом более долгим и кровавым, нежели полагали матрос и колонисты. Возможно, они были правы, а он ошибался, и король уже снова вернулся в Уайтхолл и планировал новые триумфы: войну с Ирландией, или войну с Шотландией, или – поскольку король Карл был так же изменчив, как погода в марте, – войну с испанцами или французами.

Джон перебросил через плечо мешок, где лежали деньги и одежда, поднялся на палубу и подошел к сходням.

Ее там не было. Ни среди толпы на причале, ни там, где он ее оставил, – позади всех, в тени стен пакгауза. Он потряс головой, ведь он же не ожидал на самом деле, что она окажется там, на причале. Но не смог удержаться от внезапного мучительного детского разочарования.

Где-то в самом дальнем уголке сознания он рисовал себе картину, как он спускается на берег по сходням и Сакаханна, немного старше, немного красивее, бежит к нему и бросается ему в объятия. Для человека, который уже похоронил одну жену и бросил другую, для человека, который знал, что любовь и желание не всегда имеют счастливый конец, это было глупой мечтой. Но все равно Джон искал ее глазами и все равно испытал разочарование, убедившись, что ее там нет.

Он проследил за разгрузкой своего сундука, взял его и потащил через грязь к гостинице, в которой – он был абсолютно уверен – найдет ту же хозяйку все в том же дурном расположении духа и такую же негостеприимную, как и четыре года тому назад.

Первым делом он отправился к господину Джозефу.

– Конечно, я вас помню, – сказал судья. – Вы отправились в леса на индейском каноэ и вернулись с грузом растений. Как они, прижились в Англии?

– В большинстве своем, – ответил Джон. – Некоторые растут там очень даже неплохо. Один цветок, паучник, вообще один из самых красивых цветков, что я когда-либо выращивал. У нас раньше были такие лиловые, а у цветка, что я привез отсюда, цветки белые, как маленькие трехлепестковые звездочки.

– Какие новости о короле? – прервал его господин Джозеф.

– Новости хорошие. Кавалерия принца Руперта одержала великую победу у местечка Повик-Бридж. – Джон повторил то, во что верили все. – Говорят, его уже невозможно остановить.

Господин Джозеф кивнул.

– Ну что ж, хвала Богу, – сказал он. – Не знаю, что сталось бы с нами, если бы победил парламент. Мы королевская колония. Нам что, пришлось бы стать парламентской колонией? Никто о таких вещах даже не задумывается. А вы? Вы бы стали садовником парламента?

– Я здесь как раз потому, что не знал, на чью сторону встать, – признался Джон. – Я никак не мог уяснить для себя, по какому пути мне следовать.

Судья кивнул:

– Что я могу сделать для вас? Вам снова понадобится индеец-проводник?

– Я бы хотел того же проводника, – сказал Джон намеренно небрежным тоном.

На секунду ему показалось, что собеседник может услышать, как бешено стучит его сердце.

– Ту же девочку. Вы не знаете, где она сейчас?

– Какую девочку?

Джону пришлось сделать усилие, чтобы заставить себя говорить спокойно и размеренно.

– Вы разве не помните? Вы же послали меня в лес с девочкой. Ее имя при крещении Мэри. Ее мать еще была в тюрьме на месяц за то, что обвинила кого-то в изнасиловании. Девочка прислуживала тут у вас, припоминаете? Когда я вернулся, ее мать встретила нас и забрала девочку с собой. Она сказала, что, скорее всего, они вернутся к своим. Вы не видели ее с тех пор?

– А, шлюха и ее дочь, – проговорил господин Джозеф, припоминая. – Нет. Наверное, они ушли в леса. Я их не встречал.

Джон ожидал всего, что угодно, но не такого однозначного отказа.

– Но… но, может, все-таки видели?

Господин Джозеф покачал головой:

– Нет. Хотите другого проводника?

– Я хочу ту девочку!

Судья пожал плечами:

– Боюсь, я не в силах вам помочь.

Джон быстро перебирал в уме варианты:

– А как мне ее найти? Вы не знаете других индейцев, которые приходят из леса? Может, они знают что-нибудь о ней?

Господин Джозеф снова покачал головой.

– Они наконец переходят к оседлой жизни, – сказал он с удовлетворением. – Те, кого взяли в услужение, живут здесь, в городе, или на плантациях. А тех, кто предпочел остаться в лесах, мы оттесняем все дальше и дальше прочь от реки, от побережья. Мы вычищаем от них землю. Мы убираем их с дороги. И если она в лесах вместе с такими индейцами, вы ее больше никогда не увидите. Если она девочка умная, то она уже, скорее всего, перебралась через горы или на другую сторону реки Йорк.

Он помолчал.

– А зачем она вам?

– Я обещал, что возьму ее в служанки, – без запинки ответил Джон. – Я сказал, что, когда вернусь и построю здесь дом, она будет у меня работать. Она очень умело обращается с растениями.

– Все они умеют обращаться с растениями, – сказал господин Джозеф. – Возьмите себе другую.

Каждому новому иммигранту в Виргинию давали земельный надел, пятьдесят акров на человека. Джон, приехавший туда уже во второй раз, получил еще пятьдесят акров, торжественно отмеченные на карте, находившейся в новом здании городского совета. В свое время, когда Виргинская компания только-только начинала свое существование, его отца уговорили приобрести два надела.

И теперь Джон оказался обладателем объединенного большого куска земли площадью в двести акров – размером с хорошую английскую ферму. Участок располагался вверх по реке от Джеймстауна. Это считалось не самым лучшим местом, поскольку корабли, приходившие за табаком, не поднимались слишком далеко вверх по реке. Самые первые земельные участки выделялись вокруг Джеймстауна или ниже по реке. Плантаторы, обосновавшиеся позже, должны были сами доставлять свои грузы лодками вниз по реке до Джеймстауна и там поджидать океанские корабли.

Джон внимательно рассматривал карту городского совета. Линии гор и рек были нечеткими и неясными. Единственной частью страны, которую Джон хорошо знал, были леса, где он провел целый месяц с Сакаханной, и эти леса были показаны грубыми штрихами, предполагающими наличие бухточек, островов и болот. Да это и не имело большого значения. У новой колонии было столько земли, что споры о размежевании остались в перенаселенной Англии. Ни один человек в этой новой огромной стране не стал бы мелочиться из-за мили к востоку или десяти миль к западу. Масштабы в этой необъятной пустоте были совсем иными.

Бертрам Хоберт сверялся с картой бок о бок с Джоном.

– Рядом с моей землей, – заметил он. – Что ты скажешь, если мы вместе построим один дом и будем жить в нем, пока будем строить второй?

Джон задумчиво кивнул:

– Когда можем начать?

– Не раньше весны. Зимой мы умрем там от голода и холода. Давай до весны устроимся в городе и отправимся на нашу землю, как только можно будет.

Джон выглянул в открытое узенькое оконце, посмотрел на серо-стальное небо и падающий снег и подумал о Сакаханне, босой в промерзшем лесу, где по ночам выли волки, а сугробы достигали нескольких футов в глубину.

– Как можно там выжить зимой?

Хоберт покачал головой.

– Никто и не выживает, – сказал он.