Текст книги "Земля надежды"

– Думаю, ничего не случилось бы, если бы я позволил ему погаснуть, – задумчиво сказал он, подвергая сомнению мудрость тех, кто учил его постоянно поддерживать огонь, потому что огонь был его светом, и защитником, и спасителем. – Может, днем и не обязательно ему гореть. Достаточно будет, если я буду разжигать огонь на ночь.

Он кивнул сам себе, как бы соглашаясь с этим разумным высказыванием, и открыл дверь. И тут он замер на месте.

На пороге стояла маленькая корзиночка, красиво сплетенная из цветных веревочек. В ней лежали три утиных яйца, только что снесенных, еще теплых, ломоть бледно-желтого кукурузного хлеба, горсточка орехов и сушеные фрукты, завернутые в лист.

Джон вскрикнул и сразу же посмотрел на лес, туда, где деревья густо толпились на краю его расчищенного участка. Ничего не двигалось. Не мелькнула, исчезая из виду, оленья юбочка, не сверкнули темные, намазанные маслом волосы.

– Сакаханна? – позвал он.

Голос его оказался совсем тихим, он столько недель говорил только шепотом, что теперь ему показалось, что он забыл, как выкрикнуть ее имя. Он попробовал еще раз:

– Сакаханна?

Ответа не было. Пронзительно закричала сойка, захлопал крыльями лесной голубь, слетая с ветки, но больше звуков не было.

Джон нагнулся и поднял корзинку. Конечно, это был ее подарок, она видела, что дверь закрыта, она догадалась, как его унизила эта страна. Он занес корзинку внутрь и поставил рядом с очагом. Потом, почувствовав, что при виде яиц желание поесть снова зажглось, быстро сбегал к реке и набрал полный котелок воды.

Джон поставил яйца вариться, но не стал дожидаться, пока они сварятся, и решил попробовать остальную еду. Пока яйца кипели в котелке, он разломал хлеб и съел его, потом расколол орехи на каменной плите под очагом и съел вкусные ядрышки.

Рот у него заполнился слюной, вкус пищи, которая не была кашей, приготовленной из кукурузной муки, был таким непривычным и желанным, что уголки рта у него вдруг резко заболели, как будто он откусил лимон. Это было страстное желание поесть, ощутить новый вкус. Когда яйца сварились, Джон срезал верхушки и так спешил, что обжег рот. Он съел белки и высосал желтки большими жадными глотками. У желтков был вкус крови, он чувствовал, как их сила перешла в него и снова сделала его цельным человеком, храбрым, предприимчивым, снова сделала настоящего первопроходца из того, кто всего лишь несколько минут тому назад был просто потерянным мальчиком.

– Ей-богу, как же я проголодался! – сказал он.

Он взял последний кусочек хлеба и доел его, наслаждаясь слегка сладковатым вкусом и бледно-желтым цветом.

Потом взял горсть сухофруктов и запихал в рот. Сразу же рот наполнился пикантным вкусом, таким же сильным, как вкус шербета, и таким же острым, как вкус красной смородины. Этот фрукт был ему неизвестен, он был сморщенный, как изюминки, но вкус острый, как кислая слива ренклод. Джон держал вкусную массу во рту и сосал и сосал ее, и острота со сладостью изливались из сморщенных шкурок прямо ему в горло.

Он замер как завороженный, сжав губы, чтобы не потерять вкуса. И ничего в мире не могло быть лучше этого момента, когда он наконец поел после месяцев голодания.

Когда он закончил, осталось только несколько сухофруктов. Все остальное он съел. «Нужно было хоть что-то оставить, – подумал Джон с раскаянием. – Сожрал все, как дикарь, и ничего не оставил на обед».

Но он тут же понял, что не смог бы остановиться, даже если бы захотел. У него просто не хватило бы силы воли перестать есть, да он и не смог бы держаться, если бы еда не придала сил.

– А теперь пойду проверю ловушку, потом расчищу хотя бы небольшой участок и посажу семена, – решительно сказал он. – Благодарение Богу, теперь у меня на это сил хватит.

Сначала он подбросил в огонь разломанные ветки, вспомнив мудрый совет постоянно поддерживать огонь в очаге. Потом он вышел из домика и оставил дверь открытой, чтобы прохладный чистый ветерок выдул вонь, оттого что жил он как собака и спал как собака. И никогда ничего не убирал, да и сам не мылся.

Джон спустился к реке, снял рубаху и штаны, положил их в воду, прижал камнями, а сам зашел в ледяную воду и вымылся. Когда он вышел на берег, дрожа от холода, он вытащил из воды одежду и прополоскал ее, пока рубаха не приобрела ровный серый оттенок вместо грязи и пятен. Потом он выжал одежки, стараясь беречь раненую руку, и хорошенько встряхнул. А потом рысью рванул к дому босиком. Огонь пылал. Он перевернул котелок и пристроил пару веток так, чтобы можно было развесить мокрую одежду перед огнем. Потом он снова вышел на двор с голым задом, накинув куртку для тепла, и начал ломать хворост.

Когда он наломал достаточно веток, он сложил их в аккуратную поленницу и вернулся в дом, чтобы взять лопату и мотыгу. На мгновение он приостановился, глядя на свою землю, свою целинную землю. Ощущение того, что лес надвигается, отвоевывая назад пространство, не было иллюзией, порожденной голодным воображением. Длинные побеги вьющихся растений ползли, как змеи, через расчищенный участок, пятна сорняков испещряли чистую землю, как зеленая чума. Ничто не могло остановить этот процесс регенерации. Повалив деревья, Джон тем самым расчистил путь для низкорастущих растений, и они теперь колонизировали просеку.

Джон на глазок наметил линию, параллельную с фасадом дома, и остановился перед входной дверью. Здесь будет огород, а на грядке вперемежку со съедобными растениями будет расти молодой табак. Салаты вырастут быстро, а у него были семена картофеля, репы, моркови, лука-порея и гороха.

Другие плантаторы, выше и ниже по реке, у которых кое-где работали рабы, а кое-где наемные рабочие, иногда рисковали и сажали только табак. Они полагали, что с прибыли, полученной за один только урожай, они смогут купить все, что им надо, – и еду, и строительные материалы, и одежду.

Большинство таких колонистов вымерли в первые же годы, или же выпрашивали еду у индейцев, причем называли это торговлей, или же босиком шли в город и там просили милостыню. Но если табак рос хорошо и цены на табак начинали расти, для некоторых из них риск оправдался.

Джон вспомнил небольшие огородики, о которых ему рассказывала мать. Она говорила, что в Меофеме у каждого дома, пусть даже самого маленького, всегда был такой огородик, на котором выращивали достаточно съестных припасов, чтобы спастись от самого страшного зимнего голода. Джон осознал, что он опустился до уровня, вспоминая который его родители поздравляли себя, – для них он уже остался позади. Но потом он взбодрился, подумав, что, может быть, для него это будет отправным пунктом, таким же началом, каким для его родителей был Меофем.

Он поднял мотыгу и вонзил ее в землю. Она сразу же наткнулась на какой-то корень, а он почувствовал острую боль и понял, что молодая кожица, которой затянулась рана на ладони, лопнула и из ранки сочится жидкость. Он поднес руку к глазам и со страхом посмотрел на ладонь. Кожа выглядела омертвелой и белой, она отслоилась от раны, и оттуда текла даже не кровь, а чистая жидкость.

Боль была такой сильной, что в голове у Джона зазвенело. Он медленно согнулся, взял топор и лопату, сунул их под мышку и отнес обратно в дом. Он не мог копать одной рукой. Его саду придется подождать.

Он взял полоску полотна, которой когда-то предназначалось быть белым галстуком, на случай, если его пригласят в изысканное общество. Он обернул тряпицу вокруг руки, стараясь остановить текущую жидкость. Под импровизированным бинтом все снова заболело, когда он почувствовал, что ткань прилипла к ране.

– Все дело в том, – тихо объяснил он пустой комнате, – что я не знаю, как правильно надо делать.

Джон подумал, что надо подождать, пока не высохнут рубаха и штаны, и пойти, хотя это будет долгой прогулкой, на плантацию к Хобертам. Вдруг Сара сможет что-нибудь сделать с его страшным ожогом.

– Пожалуй, у нее найдется какая-нибудь подходящая мазь, – сказал Джон. – И я останусь у них переночевать, и мы поговорим. И у них будет хлеб.

Прекрасное утреннее настроение исчезло. Он попробовал, не высохла ли рубаха, торопясь побыстрее отправиться в путь. Рубаха была сухой и приятно пахла, но штаны из толстой домотканой ткани были все еще влажными. Джон как раз подумал, что можно надеть их и мокрыми, но тут внезапный приступ боли ударил его в живот.

Это была еда – еда, которой он второпях набил сжавшийся желудок, еда, слишком питательная для организма, долго жившего на грани истощения.

– О боже! – вскрикнул Джон.

Боль была такой, будто его ударили мечом в сердце.

Он скорчился и, согнувшись вдвое, рванулся к двери. Он едва успел выскочить из дома, как его тут же пронесло. Он почувствовал, как сила, обретенная утром, взорвалась внутри и вытекла наружу. Он прислонился к дверному проему, обессиленный болью, и почувствовал, как под ударами боли, перемалывавшей его желудок чудовищными челюстями, слабеют руки.

– Какой дурак, ну какой же я дурак… – еле смог проговорить он между спазмами.

Он подумал, ему следовало бы знать, что организм не воспримет такую питательную еду после недель голодания.

– Какой дурак… какой дурак.

Атака боли приутихла, и Джон, то спотыкаясь, то ползком, вернулся в дом. Воняло от него страшно, но он никак не мог заставить себя снова спуститься к реке и вымыться. Он завернулся в накидку и лег перед очагом.

Он понял, что чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы дойти до Хобертов. Он не сможет управлять каноэ одной рукой. Он не сумеет вскапывать землю под сад, пока рука не заживет. И пока не пройдет дизентерия, он вообще ни на что не годится.

Даже если в этом отчаянном положении он решится спуститься к реке, потом у него не хватит сил, чтобы снова подняться по склону. Он лежал, греясь в тепле очага, и благодарил Бога, что у него хватило ума утром положить побольше дров и развести огонь посильнее. Потом он закрыл глаза.

Каждый раз, когда болезненные спазмы в животе будили его, он поворачивал голову к двери. Джон думал, что, если Сакаханна снова не придет с едой, водой и травами, чтобы вылечить его обожженную руку, он, скорее всего, так и умрет, лежа перед затухающим огнем, с голой задницей, больной, с бесполезной рукой.

Она не пришла.

Когда спустились сумерки, Джон подполз к двери и закрыл ее, опасаясь ночных существ. Если сегодня ночью волки подберутся поближе, то отделять их от Джона будет только закрытая дверь, а они могут сломать ее одним прыжком. У Джона не было сил даже зарядить мушкет.

Он чувствовал, как потеет под своей накидкой, потом ощутил влагу и омерзительное зловоние, означавшее, что кишечник снова опорожнился. Он не мог ничего сделать, только лежал в собственных испражнениях. Ночью его вырвало на пол, рвота растеклась лужицей вокруг него, и от этого запаха его снова затошнило. Но из пустого желудка вытекала только горькая желчь. Он приподнялся на локте и подложил дров в огонь. Потом он уснул.

Когда Джон проснулся утром, все тело болело и дрожало, как в лихорадке. В руке пульсировала боль, пальцы почернели. В доме воняло, как из сточной канавы, а накидка, покрытая высохшим дерьмом, приклеилась к телу. Он пополз к двери, открыл ее, по дороге пытаясь отодрать накидку от спины. Кожа была содрана, спина болезненно кровоточила. Зрение то пропадало, то возвращалось, и открытая дверь казалась ему колеблющимся прямоугольником золотого и зеленого света.

На пороге стоял черный глиняный горшок с чистой водой и рядом с ним еще один горшок с теплой кукурузной кашей.

Джон услышал, как из его больного горла вырвалось тихое рыдание благодарности. Он подтащил к себе горшок с водой и осторожно отхлебнул из него. В желудке забурчало, но ужасные болезненные спазмы прошли. Он кое-как дотянулся до порожка, присел на него и поднес к губам горшок с кашей. Эта каша сильно отличалась от той, что он варил в грязном горелом котелке. Она еле заметно пахла травами и была легкой и желтой, как бланманже, сдобренное чем-то вроде шафрана. Джон осторожно отхлебнул и, несмотря на ворчание голодного желудка, заставил себя выждать некоторое время, попить воды. Потом он проглотил еще немного каши.

Осторожно и так медленно, что на завтрак ушло почти все утро, Джон съел кашу из горшка и выпил почти всю воду. Часом позже он обнаружил, что может встать, не теряя при этом сознания. Обессиленно цепляясь за дверную раму, он поднялся на ноги и выкинул свернутую накидку из дома. Вдоль всего фасада дома протянулась полоска очищенной и вскопанной земли, от того самого места, где Джон однажды воткнул в землю свою мотыгу, и до самой двери, где грядка аккуратно заканчивалась четким квадратом. Джон посмотрел на грядку и потер глаза. Может, это был бред, вызванный лихорадкой и болезнью?

Нет. Это была реальность. Она пришла ночью и расчистила полоску земли для него, чтобы он мог сажать свои семена. Она пришла и увидела, что он болен, и поняла, что он ел слишком быстро и своей жадностью и глупостью подвел себя к порогу смерти. На сей раз она оставила ему не роскошную трапезу, а скудную еду из жидкой каши и воды, чтобы он снова мог стать здоровым. Она обращалась с ним как с ребенком, выбирая за него, что ему есть, и делая за него его работу. Джон готов был заплакать из благодарности за то, что она была готова приносить ему еду и воду, работать за него. Но вместе с этим он переживал и чувство страшного дискомфорта оттого, что она видела его таким беспомощным, что она понимала – он ни на что не способен в этом новом мире, даже выжить не может.

– Сакаханна? – прошептал он.

Ответа по-прежнему не было, только пение птиц и кряканье уток на реке.

Джон поднял грязную накидку и заковылял к реке, чтобы замочить ее, и сам погрузился в холодную воду, пытаясь помыться. Снова он с трудом взобрался по пологому подъему к дому, таща за собой мокрую ткань, сбивая босые ноги о камни. Рука болела, в голове стучало, желудок болезненно сжимался.

– Я не могу выжить здесь. – Джон с огромным трудом, еле преодолев подъем по маленькому холму, добрался до двери. – Я должен каким-то образом спуститься по реке и добраться до Бертрама. Я здесь умру.

На какое-то мгновение он задумался: может, ему нужно дождаться ее, может, ему нужно лечь перед огнем, тогда, может быть, она придет и будет жить с ним, как они и планировали. Но та осторожность, с которой Сакаханна оказывала ему знаки внимания, была для него достаточно ясным предупреждением. Он не мог рассчитывать на то, что она спасет его. Он обязан сам помочь себе.

– Я должен отправиться вниз по реке к Бертраму, – сказал он. – Если Сакаханна захочет прийти ко мне, она будет знать, где меня найти.

Штаны и рубашка были, по крайней мере, чистыми и сухими. У него ушло много времени на то, чтобы натянуть их. Сапоги он надел после долгой борьбы, которая оставила его задыхающимся, и ему пришлось согнуться, чтобы прошло головокружение.

Он не взял с собой мушкет, потому что в каноэ он не мог зарядить его и держать фитиль горящим. Больше ему нечего было захватить с собой. Новая страна, которая, как он был уверен, сделает его богачом, сделала его беднее последнего нищего. Все, что у него было, – это одежда на нем. Все, что он мог сделать, – это проковылять, шатаясь, как пьяный, вниз по склону, туда, где он вытащил каноэ на берег, чтобы прилив не достал его.

Он думал, что никогда не сможет стащить каноэ по маленькой отмели и спустить его на воду. Он пару раз толкнул лодку, она продвинулась не дальше чем на дюйм…

Ему пришлось отдохнуть, а потом он снова принялся толкать каноэ. Этот процесс отнял у него бóльшую часть силы и отваги. Когда каноэ наконец закачалось на воде, он едва смог собрать силы, чтобы забраться внутрь. Ему показалось, что под его весом лодка села на мель, но когда он взял весло единственной здоровой рукой, то слегка сдвинул вес, и каноэ скользнуло на середину реки, на более глубокую воду.

Прилив шел на убыль, и течение шло к морю. Каноэ набирало скорость. Джон старался веслом направлять лодку ближе к берегу, но одной рукой ему не удавалось контролировать ее. Он опускал весло в воду, и каноэ сразу же начинало крутиться вокруг весла. Ему показалось, что буквально через секунду его захлестнет и каноэ потонет. Он сделал один-единственный отчаянный гребок, направив лодку вниз по течению, потом уцепился за борт, пока лодка вставала на дыбы, и качалась в быстром течении, и вся тряслась, готовая каждую минуту опрокинуться в бурном вспененном потоке.

Джон смотрел на берег, проносившийся мимо. Он ничего не узнавал, хотя они с Бертрамом внимательно смотрели на берега, запоминая ориентиры, чтобы потом он смог отправиться в такое путешествие и чтобы Бертрам знал, когда будет приближаться к участку Джона. Ему показалось, он узнает высокую одинокую сосну с корнями, уходящими далеко в воду, и он снова опустил весло в воду, пытаясь повернуть каноэ к берегу.

Течение подхватило весло, Джон ринулся вперед, чтобы схватить его снова, но весло легко, как щепка, вылетело у него из рук. Каноэ все крутилось и крутилось в головокружительном потоке, и Джон не мог ни управлять его движением, ни контролировать его. Все, что оставалось, – это лечь на мокрое дно и затаиться там, поставив на себе крест.

Джон открыл глаза. Над ним была высокая закругленная крыша из связанных веток, покрытая широкими листьями. Он лежал на чем-то вроде кровати, сделанной из матов, набросанных на ветки. Он повернул голову, наполовину ожидая увидеть знакомое лицо Бертрама Хоберта или сдержанную улыбку Сары. Но в помещении никого не было.

И помещение, в котором он находился, не было домом нормального англичанина, это, по крайней мере, было абсолютно ясно. Квадратная хижина с куполообразным потолком, крыша и стены из листьев, на земляном полу разбросаны плетеные коврики и оленьи шкуры. В центре хижины горел небольшой костер с тлеющей красным светом сердцевиной. Он наполнял хижину теплом и легким едким дымом.

На стенах были развешены шкуры животных, стояла наполовину готовая корзина и еще много других корзин, набитых всякой всячиной. Свет проникал внутрь только через отверстие в крыше прямо над огнем и отсвечивал на шкурах, занавешивавших дверь. Джон спустил ноги на пол и сделал пару осторожных шажков по направлению к двери.

Сразу же в дверь сунулась голова ребенка с коричневой кожей. Он, взглянув на стоящего Джона, не двигаясь и не отрывая глаз от англичанина, открыл рот и пронзительно завопил. Джон замер на месте, услышал топот бегущих ног, и рядом с ребенком, положив руку ему на плечо, появилась женщина, а за ней еще одна, держащая в руках поднятый лук со стрелой на натянутой тетиве.

Джон как стоял, так и рухнул обратно на кровать, широко разведя руки и попытавшись улыбнуться.

– Привет, – сказал он и кивнул, стараясь выглядеть мирным, внушающим доверие человеком. – Привет.

Обе женщины кивнули в ответ, ничего не говоря. Вспомнив, как Сакаханна молчала несколько недель, Джон на сей раз не принял поспешного решения, что они его не понимают, хотя глаза у них оставались черными и ничего не выражающими.

– Спасибо за то, что принесли меня сюда. Каноэ оказалось слишком непослушным для меня. Я пытался добраться до дома моего друга – Бертрама Хоберта, но течение отнесло меня.

Снова они кивнули, ничего не говоря.

– Скажите, Джеймстаун где-нибудь поблизости? – спросил Джон.

Он беспокоился, что его отнесло слишком далеко от города вниз по течению, может, даже совсем близко к морю.

– Джеймстаун? Близко? Джеймстаун?

Женщина со стрелой, изготовленной к выстрелу, коротко улыбнулась.

– Близко нет, – сказала она.

Странным образом ему послышалась в ее голосе уэльская напевность.

– Вы говорите по-английски! – воскликнул Джон.

Она не кивнула в ответ, не улыбнулась, и натяжение тетивы ничуть не уменьшилось.

– Я мирный человек, – сказал Джон. – Я пытался заняться сельским хозяйством на своей земле у дома, на берегу реки. Я голодал и обжег руку. Я хотел найти друга и просить о помощи. Я мирный человек. Я ищу индейскую девушку, индейскую женщину. Сакаханну.

Ни одна из женщин не среагировала на имя.

– Я хочу сделать ее своей женой, – сказал Джон решительно и безрассудно. – Если она согласится. Я вернулся в Виргинию…

Он замолчал. Ему в голову пришло, что они в своем невежестве могут и не знать, как называется их страна.

– Я вернулся сюда из моего дома, чтобы быть с ней.

– Сакаханна замужем за моим братом, – четко произнесла женщина со стрелой на тетиве. – Он был с ней, когда она принесла тебе дары еды. Мы не знали, что ты съешь сразу все – как свинья желуди. Мы не хотели, чтобы ты заболел.

Джон ощутил, как от смущения горит кожа на лице.

– Это было глупо, – сказал он. – Я был очень голоден.

Мысль о том, что эти люди обсуждали его жадность, а может быть, и видели, как его рвало и как его пронесло, заставила его желать лишь одного – закрыть глаза и оказаться где-нибудь в другом месте. Пусть даже снова в своем маленьком домике, глядя смерти в глаза. Но только не здесь, перед женщиной, глядящей на него со спокойным любопытством.

– Почему Сакаханна не показалась сама? – спросил он. – Теперь, когда она замужем, я готов быть ее другом.

Он снова посмотрел на стрелу.

– Я не делал ей зла, – торопливо добавил он. – Я хотел жениться на ней еще тогда, когда я думал, что она девушка.

Лицо женщины не смягчилось. Внезапно Джон ужаснулся: его спасли для того, чтобы потом казнить какой-то кошмарной казнью! В Джеймстауне ходили рассказы о том, как пленникам разрезали живот и у них на глазах вытаскивали оттуда внутренности.

– Я не собирался причинить ей вред, – сказал Джон. – Я не собираюсь причинить вред никому из вас.

– Твой дом стоит там, где мы охотимся, – заметила вторая женщина. – Ты распугал дичь, и олени теперь прокладывают другие тропы в лесу, чтобы уйти подальше от твоего выжженного поля и твоего запаха.

– Сожалею, – снова проговорил Джон.

Он вспомнил карту у губернатора, с огромными лесными массивами, не отмеченными никаким названиями.

– Я думал, лес пустой.

Они посмотрели на него, как будто не понимали, что он сказал.

– Пустой?

– Пустой, без людей, – поправился Джон. – Я знал, что там есть животные. Но я не думал, что это ваша земля.

– Животные не владеют землей, – сказала женщина со стрелой, направленной на его тело.

Она говорила медленно, как будто старалась постичь некую чуждую логику.

– Нет, – согласился Джон.

– Но ты знал, что они там есть, что они проходят по лесу.

– Да.

– Мы тоже проходим по лесу, мы идем за ними, когда охотимся на них. Мы расчищаем землю, когда выращиваем себе еду. Как может земля быть пустой?

Джон попытался сглотнуть слюну, но горло было сухим. В голове сильно стучало.

– Так думаем мы, белые люди, – беспомощно сказал он.

Женщина с луком наклонилась, стрела все еще была нацелена ему в живот.

– Вы, белые люди, сказали, что пришли сюда ненадолго, только поискать драгоценные металлы, а потом уйдете, – заметила она. – А теперь вы говорите нам, что земля пустая, и строите дома на звериных тропах, и валите деревья в лесу, и не даете им снова вырасти.

– Сожалею, – сказал Джон. – Мы не знали, что вы живете здесь. Если вы поможете мне добраться до Джеймстауна, я скажу губернатору…

Он умолк. Внезапно она отвела стрелу от него, как будто потеряла всякий интерес к этому разговору.

– Мы решим, что с тобой делать, когда мужчины вернутся домой, – отрывисто проговорила она. – Пока что оставайся здесь.

Джон раскинул руки, стараясь продемонстрировать послушание и безвредность.

– Ребенок принесет тебе поесть, – сказала другая женщина. – Здесь не гадить. За этим иди в лес.

Джон почувствовал, что щеки его заалели, и проклял себя за то, что он такой идиот, что стесняется диареи, когда ему вполне может грозить потеря кишок.

– Конечно не буду, – сказал он, цепляясь за чувство собственного достоинства.

Женщина посмотрела на него.

– Мы все тебя видели, – сказала она. – Но мы – чистые люди. Мы – народ. Поухатаны. Пока ты с нами, гадить будешь в лесу и потом прикрывать за собой.

– Буду, – сказал Джон. – Я хочу пить.

– Ребенок принесет тебе поесть и попить, – сказала другая женщина и опустила стрелу в колчан на боку. – Только не объедайся.

– А Сакаханна? Она здесь?

Джон постарался задать вопрос спокойным нейтральным голосом, но в голове у него снова как молотком застучало при мысли о ней.

Они безразлично посмотрели на него, потом повернулись и вышли.

Ребенок принес горшок, наполненный ледяной водой. Джон осторожно отпил из него. Горшок был угольно-черный, гладкий, как мраморный, в его руках. Он не мог сообразить, как горшок был сделан. Он был элегантен, как погребальная урна из королевской коллекции.

Джон ждал.

Ребенок – Джон даже не мог сказать, был ли это мальчик или девочка, – одетый только в фартучек из оленьей кожи, а в остальном совершенно нагой, сидел на корточках на пороге хижины и смотрел на него серьезными темными глазами. Джон попытался улыбнуться. Лицо ребенка оставалось спокойным. Джон прислонился к стене хижины и стал ждать дальше.

Сквозь небольшой квадрат дверного проема он мог видеть, как удлиняются тени, потом услышал пение, доносившееся издалека. По молчаливой настороженности ребенка он догадался, что тот услышал эти звуки за несколько минут до него. Джон посмотрел на ребенка и поднял брови, как бы спрашивая, что происходит. Ребенок остался торжественно серьезным, как настоящий воин, и, как подобает могущественному воину, только покачал головой.

Джон лег на спину и стал ждать.

Пение зазвучало ближе. Джон вслушался внимательнее. Он был уверен, абсолютно убежден, что мог расслышать голос Сакаханны. Разум говорил ему, что это невозможно, что он слышал, как она говорит, всего раз или два и что, конечно же, он не мог распознать ее голос среди многих других. Но он все равно ощутил, как забилось у него сердце, все равно он наклонился вперед, и даже уши заболели от усилия расслышать ее яснее.

– Сакаханна? – прошептал он.

Ребенок, узнав имя, кивнул, потом простым грациозным жестом указал на дверь, и вот она стояла там, в раме золотистого вечернего света, выше, чем он помнил, лицо немного серьезнее, волосы теперь росли у нее по обеим сторонам головы, но по-прежнему были заплетены в косички справа. Она была одета в чулки из оленьей кожи и коротенькое платьице из того же материала. Ее руки и щеки были украшены красными спиралями.

– Сакаханна! – сказал он.

Она стояла перед ним, она внимательно осмотрела его, не улыбаясь, потом подошла чуточку ближе и протянула руку. Джон, не зная, что следует сделать, тоже протянул руку, и они торжественно, как члены парламента, пожали друг другу руки.

Ее пальцы, теплые и сухие, сомкнулись на его ладони, и при этом легком прикосновении Джон почувствовал невероятный прилив желания. Его глаза замерли на ее лице, и он увидел, с трудом веря собственным глазам, что медленная улыбка распространилась от ее глаз к губам, и вот все ее лицо осветилось радостью.

– Джон, – ласково сказала она, ее акцент певуче растянул его имя. – Добро пожаловать к моему народу.

Он сразу же пустился в объяснения:

– Я собирался приехать, когда я обещал, я действительно собирался приехать. Я не планировал предать тебя. Я намеревался вернуться. Но когда я добрался до дому, мой отец умер, а детям нужна была мать…

Он замолчал, когда увидел, что она тряхнула головой и пожала плечами.

– Я знала, что ты собирался вернуться, – сказала она. – Но когда ты не приехал, нам с матерью пришлось уйти из Джеймстауна и найти наш народ. А потом пришло время, когда мне нужно было выходить замуж, и теперь я замужем.

Джон был готов убрать свою руку, но она крепко держала ее.

– Это мой сын, – сказала она, улыбнувшись ребенку в дверях.

– Твой сын!

– Сын моего мужа. Его первая жена умерла, и теперь я мать для этого мальчика, и у меня моя собственная маленькая девочка.

Джон почувствовал, как сожаление, такое же мучительное, как тошнота, окатило всего его.

– Я никогда не думал…

– Да, я теперь женщина взрослая, – непреклонно сказала она.

Джон тряхнул головой, отказываясь принять факт, что прошло столько лет:

– Я должен был приехать. Я хотел приехать.

– Ты повредил руку? И ты болел?

– Я сам виноват в своей болезни, – сказал Джон. – Я слишком долго голодал, и потом я съел яйца, что ты мне прислала, – ведь это была ты?

Она кивнула.

– Они были такие вкусные, но я съел их слишком быстро. И я обжег руку о котелок, а потом рана открылась…

Она взяла его руку и наклонила голову, чтобы разглядеть рану. Джон смотрел на макушку ее черноволосой головы, и вдыхал знакомый слабый запах ее теплой кожи и медвежьего жира, который отпугивал насекомых, и чувствовал, как желание поднимается в нем, пока наконец не подумал, что сейчас он прижмет ее к груди, чего бы это ему ни стоило. Он должен подержать ее в объятиях, хотя бы раз перед тем, как умрет.

Она подняла глаза и сразу прочитала желание на его лице. Она не отшатнулась, как это сделала бы англичанка. Но и не подалась вперед к нему. Она стояла очень тихо, оценивая его мысли, читая его желание, его страх, его потребность в ней.

– Я думаю, мы сможем вылечить твою руку, – мягко сказала она. – Пойдем.

Маленький мальчик в дверях отступил в сторону, и Сакаханна вывела Джона из хижины наружу, в вечерний свет.

Джон моргнул. Он стоял в центре поселения, вокруг были длинные вигвамы, построенные из дерева, со стенами из переплетенного тростника. Над крышей каждого вигвама вился душистый дым, а у порога стайками играли дети.

В центре площади вольготно расположилась группка мужчин. Они разговаривали тихими уверенными голосами, один из них натягивал тетиву на лук, другой заострял тростинки для наконечников стрел.

Когда Сакаханна вывела Джона из хижины, мужчины подняли глаза, но не сказали ни слова, никак не показали, что заметили его присутствие. Они приняли его присутствие так, как один зверь замечает другого. Одним всепоглощающим взглядом они увидели и оценили его походку, отпечатки его сапог на земле, его запах, спутанные, неопрятные волосы, болезненную бледность лица. Они оценили его способность бороться, бежать, прятаться. Они почуяли, что он их боится и что он доверяет Сакаханне. Потом они вернулись к своим занятиям и разговорам, будто им нечего было сказать о нем или ему. До поры до времени.

Сакаханна повела его по узкой улочке, по обеим сторонам которой стояли дома. В конце горел большой костер, и посреди углей стояли с полдюжины черных горшков, а на решетке громоздились шампуры с мясом. Джон почувствовал, как желудок у него сжался от голода, но Сакаханна повела его мимо еды к хижине, стоявшей напротив костра.

Стоя перед входом, она выкрикнула слово, может, это было имя. Занавеска на двери распахнулась, и оттуда выглянула старуха: