Текст книги "Земля надежды"

Май 1643 года

На следующий день Джон еще часок поработал над ловушкой и поставил ее в холодную воду с быстрым течением. Ощущение в желудке от вчерашнего мясного ужина было куда приятнее, чем от каши. Весь день он чувствовал себя сильным и более уверенным, но на следующее утро был еще голоднее, как будто тело настоятельно требовало мяса. Накануне на завтрак он ел суп из голубиных косточек и потом, в середине дня, прикончил его, уже разбавленным и не таким вкусным.

Около полудня он пошел взглянуть на ловушку и обнаружил в сетке небольшую форель.

– Хвала Господу! – истово возликовал Джон, в душе благодаря самого себя.

Осторожно поддерживая свой трофей, он вынул ловушку из реки, потом стукнул трепещущую маленькую рыбку по голове, почистил ее и выпотрошил. После того как он отрезал голову и хвост, от нее мало что осталось, но он опустил рыбу в котелок, добавил немного воды и всыпал туда же сухой кукурузной муки, чтобы бульон вышел понаваристей. Содержимое котелка он поставил на слабый огонь и прокипятил. Потом оставил охлаждаться до ужина.

Эти основные продукты и составляли его стол. Монотонная скука кукурузной муки, служившей и кашей, и овощами, и соусом, а время от времени мясо или рыба. Джон медленно привыкал, но с аппетитом и удовольствием лакомился только в мучительных мечтах о пирах в Ламбете: великолепных обедах на Двенадцатую ночь, богато накрытых столах на Пасху.

Каждый день он начинал с колки дров, потом отправлялся в лес, стараясь найти какие-нибудь ягоды или орехи, которые собирала Сакаханна. Но на ветвях красовались только свежие зеленые листочки, а орехи или сдули зимние бури, или съели белки и мыши.

Лес не был так дружелюбен к Джону, каким был к Сакаханне. Всюду, куда только падал ее взгляд, там были еда или инструмент, лекарство или полезные травы. Всюду, куда смотрел Джон, все было незнакомым.

Так проходили долгие недели. Наконец он таки додумался, что новое и незнакомое ему уже приелось. Его отец любил все редкое и необычное, и Джон унаследовал эту любовь. Всю жизнь их главной радостью было обнаружить нечто отличавшееся от общеизвестного – новые растения, новые цветы, новые экспонаты.

Но сейчас Джон оказался в мире настолько новом, что все для него было чужим. Здесь он ощутил, что, вероятно, его любовь к новизне проявлялась только тогда, когда это новое встречалось на фоне хорошо знакомого. Ему нравились экзотические цветы, пока они росли в его английском саду в Ламбете. Значительно труднее было восхищаться незнакомыми цветами у подножий экзотических деревьев под чужим небом.

– Я потрясен до глубины души, – сказал Джон с внезапным изумлением в середине второго месяца, когда сильнейшая тоска по Ламбету и детям и даже по Эстер накрыла его такой мощной волной, что он пошатнулся, как от физической слабости, и вынужден был опереться на ствол дерева, чтобы устоять на ногах. – Ей-богу, я тоскую по дому. Уже недели, нет, месяцы прошли с тех пор, как я поселился здесь, и я не говорил ни с одним мужчиной и не видел ни одной женщины с того самого момента, как уехали Хоберты. Я так скучаю по дому. Бог мой, как я одинок.

Он обернулся взглянуть на маленькую полянку и дом посредине, маленький и грубый, как деревянный ящик, сколоченный неумелым подмастерьем. Джон поразился, каким крошечным домик был в сравнении с бесконечностью леса, и дыхание у него перехватило от испуга.

– Но я строю здесь свой дом! – упрямо сказал он.

Сильный порыв ветра тронул верхушки высоких крепких деревьев, как будто сам лес расхохотался над глупой гордостью человека, решившего, что он может построить себе дом посреди девственной природы.

Джон мог надрываться здесь всю свою жизнь и не продвинуться ни на шаг дальше простого выживания. Он никогда не сможет построить дом, похожий на дом в Ламбете, никогда не вырастит сад, такой как в Отландсе. Все те достижения, на которые ушли годы упорной работы, были возможны в обществе, богатом за счет труда. Отними у человека это богатство – работу многих рук и многих умов, – и человек превратится в животное посреди леса. Нет, он будет ничтожнее животного, ведь у каждого зверя есть место под солнцем, пища, которая ему подходит, логово, которое его устраивает, тогда как Джону приходилось бороться за то, чтобы раздобыть достаточно пропитания в этой изобильной земле, и очень стараться, чтобы сохранить огонь, согревающий дом.

Чувство отчаяния, такое же реальное, как темнота, накрыло его.

«Я могу вообще здесь умереть», – подумал Джон.

Он уже давно перестал говорить сам с собой вслух. Само молчание леса казалось слишком величественным, чтобы оскорблять его жалким причитанием.

«Я здесь умру!»

С каждой новой мыслью, казалось, расширялась пропасть, распахнувшаяся у него под ногами.

«Я пытаюсь обосноваться здесь, вдали от детей, от жены, от друзей. Я пытаюсь прижиться там, где я совершенно одинок. И рано или поздно от несчастного случая, или от болезни, или от старости я здесь умру. Я умру в одиночестве. Ведь на самом деле, если я хотя бы в течение одного-единственного дня не смогу встать, принести воды, наколоть дров, поохотиться или порыбачить, я здесь погибну. Я могу умереть от голода раньше, чем кто-нибудь приедет сюда».

Джон оттолкнулся от дерева, но обнаружил, что едва держится на ногах. Он ослабел от чувства одиночества и страха. Шатаясь, он пошел обратно к дому и возблагодарил Бога, что, по крайней мере, из трубы курился слабый дымок, а в котелке еще есть кукурузная каша. Джон почувствовал, как горло его сжимается при мысли о том, что снова придется есть холодную пищу. Он упал на четвереньки, и его вырвало.

– Бог мой, – пробормотал он.

Изо рта вытекла тоненькая струйка слюны. Он вытер рот рукавом. Толстая домотканая коричневая ткань рукава воняла. Он заметил это, когда поднес рукав к лицу.

– Моя одежда воняет, – сказал он вслух с тихим удивлением. – Я сам, должно быть, воняю.

Он тронул лицо рукой. Выросшая борода была спутанной и грязной, длинные усы висели до подбородка.

– И дыхание у меня наверняка воняет… Я грязный, – тихо сказал он. – Я такой грязный, что уже не ощущаю собственного запаха…

Поняв это, он почувствовал себя жестоко униженным. Джон Традескант, в котором мать души не чаяла, единственный наследник своего отца, превратился в немытого оборванца, бродягу, цепляющегося за жизнь на границе знакомого мира.

Он заставил себя подняться на ноги. Казалось, небо давит на него, будто он был крошечным – крошечным насекомым, которое упорно стремится пересечь большой лист на дереве в лесу, – в стране такой огромной, что редкий человек мог пройти ее от края до края.

Спотыкаясь, Джон добрался до двери и распахнул ее. И, только войдя в тесную комнатку, он смог восстановить чувство соразмерности с окружающим миром.

– Я человек, – сказал он четырем грубым деревянным стенам. – Не маленький жук. Я – человек, и это мой дом.

Он огляделся, будто никогда не видел его раньше. Четыре стены были сложены из свежесрубленной древесины. Очаг нагревал комнату, на дворе потеплело, и дерево дало усадку. Джону пришлось заделывать щели глиной и ветками. Он содрогнулся, увидев лес через промежутки в стенах дома. Казалось, дикая природа просачивается внутрь, чтобы напасть на него.

– Я не могу, – жалким голосом пробормотал он. – Я не могу построить дом и найти пропитание, я не могу мыться и охотиться, а еще и землю расчищать. Я не могу все это делать. Я здесь уже почти два месяца, и все, на что я способен, – это с огромным трудом выживать. Да и этого толком не могу.

Горло снова сжалось. Он подумал, что его вывернет прямо здесь, но вместо этого у него вырвалось хриплое рыдание.

Он затянул ремень на брюках. Джону казалось, что по какой-то причине ремень растянулся, но сейчас ему стало ясно: просто он похудел.

– Я не выживу, – наконец признал он. – Я не могу раздобыть достаточно еды.

И сразу же усталость, к которой он уже привык, и боль в животе, которую он считал признаком легкого недомогания, обрели новый и ужасающий смысл. Он недоедал уже несколько недель, и голод делал его все более и более неспособным к выживанию. Его выстрелы все чаще не попадали в цель, с каждым днем ему было все труднее наколоть дров для очага. Он начал собирать хворост вместо того, чтобы колоть дрова. А это означало, что топливо стало более сухим, сгорало быстрее, а значит, его нужно было все больше и больше.

И это также означало, что землю вокруг маленького домика никто не расчищал и она оставалась в том же состоянии, как и в те дни, когда Бертрам приехал помогать ему. Это было в самом начале жизни в этих дебрях, когда они были так уверены в себе и смеялись.

– Вот уже и весна, а я так ничего и не посадил, – тупо сказал Джон, все еще сжимая висевший конец ремня в мозолистой руке. – Земля не расчищена, и я не могу копать. У меня нет времени. Все мое время уходит на то, чтобы добывать еду, воду и топливо, и я устал… я так устал.

Он протянул руку, чтобы взять свою накидку. Она уже не лежала, аккуратно свернутая, в углу комнаты, как прежде. Теперь она валялась там, где он сбрасывал ее по утрам.

Джон завернулся в толстую теплую ткань и вспомнил – Эстер купила эту накидку, когда он сказал, что уезжает. Эстер, которая не хотела ехать. Эстер, которая уверяла, что новая страна будет неподходящим местом для мужчин и женщин, привычных к городскому уюту и комфорту. Эстер, утверждавшая, что новая страна хороша только для фермеров, у которых не было никаких шансов пробиться в жизни на родине. Страна для фермеров, искателей приключений и авантюристов, которым нечего терять.

Джон улегся на голый земляной пол перед мерцающим огнем очага и натянул накидку на лицо. Хотя было уже утро, он чувствовал, что хочет укутаться с головой и дать себе вволю поспать. Вдруг его слуха коснулся тихий жалобный звук, похожий на всхлип Фрэнсис, когда она просыпалась ночью от страшного сна. Джон понял, что плачет он сам, плачет, как испуганный ребенок. Тихий плач все не стихал, и Джон слышал его будто издали, будто он сам был далеко от собственного страха и слабости. Потом он уснул, все еще слыша тихое всхлипывание.

Он проснулся от чувства голода и страха. Огонь почти погас.

При виде серой золы в очаге Джон, задохнувшись от ужаса, вскочил на ноги и выглянул в открытое окно. Слава богу, было еще светло, он проспал не целый день.

Он выбрался наружу, накидка путалась в ногах, заставляя его спотыкаться. Он набрал полную охапку дров из поленницы во дворе, сложил их в очаге и сверху прикрыл кусками сухой коры. Тонким прутиком он подпихнул кору в самую середину тлеющих угольков и, наклонившись совсем близко к золе, начал дуть нежно, осторожно, молясь Богу, чтобы огонь занялся. На все это ушло довольно много времени. Джон услышал собственный голос, произносящий молитву. Крошечное пламя блеснуло желтым огоньком, как свеча, и погасло.

– Прошу Тебя, Господи! – выдохнул Джон.

Маленькое пламя снова затрепетало, вспыхнуло и занялось. Кусок коры завился, загорелся и был проглочен огнем. Джон положил на него пару хворостинок, и наградой ему была вспышка пламени. Он быстро стал подкладывать в огонь все более толстые веточки, огонь разгорелся ярко, и Джон еще раз был спасен от наступающей темноты и холода.

Тогда он понял, что голоден. С прошлой ночи в котелке оставалось еще немного каши. Или, если ему хотелось, он мог вымыть котелок, вскипятить воды и попытаться подстрелить птицу. Больше есть было нечего.

Он пододвинул котелок поближе к огню, чтобы каша не была совершенно холодной, и подошел к двери.

Вечерело. Солнце садилось за деревья, и небо над маленьким домиком было покрыто вуалью тончайших облаков, как шалью, которую королева набрасывала на голову, направляясь к мессе.

– Как мантилья из облаков, – сказал Джон, глядя на небо.

Небо было бледное, цвета засохших головок лаванды зимой, цвета вереска летом, размытых, неярких розовато-лиловых оттенков.

Джон вздрогнул. Мгновенный восторг при виде прекрасного неба сменился совсем иным чувством. Ему вдруг показалось, что небо слишком громадное, равнодушное, что маленькому человечку невозможно выжить под этим величественным куполом. Наверное, если посмотреть на его маленький домик с высоты облаков, изящных, как испанское кружево, он покажется просто пятнышком, а Джон, выглядывающий из него, – меньше блохи.

Страна была слишком велика для него. Лес был слишком большим, река – слишком полноводной, холодной, глубокой, течение – слишком быстрым. У Джона возникло ощущение, что вся его новая жизнь была не чем иным, как попыткой маленького трудолюбивого муравья переползти из одного места в другое, и что сам факт его выживания глубоко безразличен небу – не более чем жизнь муравья была интересна ему самому.

– Со мной Бог, – сказал Джон, призывая на помощь веру Джейн.

Ответом было молчание. Не было никакого сигнала, что Бог с ним. Не было никакого признака того, что Бог вообще есть.

Джон вспомнил, как Сакаханна рассыпала дымящийся табак по реке на восходе и на закате, и на какой-то кощунственный миг подумал, что, возможно, и боги этой земли были ему незнакомы, что они отличались от английского Бога. И если бы Джон ухитрился перебраться под защиту богов нового мира, то они, может быть, спасли бы его от безразличного взгляда нависшего над ним неба.

– Надо было мне больше молиться, – сказал Джон тихо.

Здесь, в этой глуши, он не соблюдал воскресений. Теперь он не молился даже перед едой и перед тем, как ложился спать.

– Я даже не знаю, когда воскресенье! – воскликнул Джон.

В душе нарастала паника при мысли о том, что он не представляет, долго ли спал днем. Он не знал расстояния до города, расположенного вниз по реке, и не предполагал, сколько времени понадобится, чтобы добраться туда. Он давно потерял счет дням недели.

– Я не могу явиться в город, одетый таким образом и воняющий, как зверь! – крикнул Джон.

Но тут же замолчал. Ясно было, что вымыться как следует он сможет только в городе. Вряд ли он отважится стирать и сушить одежду, а сам в это время бегать по лесу голым, словно дикарь. А сможет ли он заплатить за стирку в городе как истинный джентльмен, если все его деньги предполагается потратить на оплату рабочих, которые расчистят его землю, на покупку семян кукурузы, семян табака, новых топоров, лопат?

Джон подумал о богатстве дома в Ламбете. Он подумал о слугах, работавших на него: о кухарке, которая готовила ему обеды, о горничной, которая убирала в доме, о саде и садовниках. О жене Эстер, которая управляла хозяйством. Как он мог вообразить, что вся эта жизнь не для него, что судьба его где-то совсем в другом месте и с другой женщиной? Сумасбродство, дикость! Теперь похоже было, что он готов умереть в этом самом другом месте. А другая женщина потеряна для него.

– Вот-вот. Именно так, – тихо сказал он. – Именно в другом месте. Сейчас я как раз живу в этом другом месте. И я умру в этом другом месте, если не смогу снова вернуться домой.

Острый, едкий запах внезапно напомнил ему об обеде. Он повернулся с горестным воплем. Из котелка в комнату валил темный дым. Котелок перегрелся, каша прилипла к донышку и сгорела.

Джон бросился убрать котелок от огня и отпрянул, когда раскаленная металлическая ручка обожгла ладонь. С проклятьями он уронил котелок на пол, рука горела от боли. Кожа вздулась и побелела. Джон ощутил, как от боли по лицу полился пот, и он снова закричал.

Повернувшись, он выбежал из комнаты и бросился к реке. На маленькой отмели перед домом он упал на колени и опустил руку в воду. Сначала ощущение от прикосновения холодной воды к обожженной коже было как удар кнутом, но постепенно боль стала утихать.

– Господи боже мой, – услышал Джон свой собственный голос. – Ну как можно быть таким идиотом! Ну что я за кретин!

Когда боль чуть-чуть ослабла, он вынул руку из воды и со страхом посмотрел на нее. Ручка котелка оставила белый след поперек ладони. Кожа выглядела омертвелой и быстро распухала. Джон попробовал подвигать пальцами, и мгновенно его хлестнула острая боль.

– Ну вот, у меня осталась только одна здоровая рука, – сказал он мрачно. – И сгоревший обед.

Он снова посмотрел на небо:

– А впереди ночь.

Он повернулся и медленно побрел к своему маленькому домику. Голова его была полна мыслей и страхов. Огонь все еще горел, и это уже было хорошо. Он пнул перевернутый котелок сапогом. Котелок покатился по земляному полу. Он был уже холодный, Джон провел у реки не меньше часа. Он не заметил, что прошло уже столько времени. Он поднял котелок, поставил его и заглянул внутрь. Внутри не осталось ничего, что можно было бы съесть. Каша почернела и обуглилась, превратившись почти в золу.

Джон взял котелок и пошел снова к реке, осторожно ступая в сумерках, которые надвигались стремительно. Будто на лес набросили темный плащ. Он оставил котелок отмокать в воде, а сам пошел проверить ловушку для рыбы. Она была пуста. Джон вернулся к котелку и здоровой рукой попытался тщательно отчистить от стенок горелые остатки пищи, потом промыл его в реке и прополоскал начисто.

Он набрал воды и пошел через отмель вверх по склону невысокого холма к дому, неся котелок в левой руке. Перед домом деревья были уже вырублены, однако лес снова завоевывал пространство. Небольшие сорняки, вьюнки и прочие ползучие растения покрывали землю.

Если Джон в ближайшее время не выйдет и не начнет копать, лес снова нахлынет. И его маленький домик пропадет совсем, останется разве что точкой на карте в конторе губернатора, как земельный надел, на котором когда-то жил поселенец и который потом был заброшен, а теперь ждал нового дурака, готового принять вызов и попытаться прожить посреди дикой природы.

В доме Джон перелил питьевую воду в кружку, уронив несколько капель на пол из-за того, что неудобно было орудовать одной рукой, потом бросил щепотку кукурузной муки в воду и поставил греться. На сей раз он не сводил глаз с посудины, а стоял над ней, помешивал варево, пока каша не загустела и наконец не закипела, потом отставил кружку в сторону, прежде чем перелить готовую еду в миску.

Джон приготовил достаточно каши, оставалось еще и на утро, чтобы поесть сразу, как он проснется. В животе у него урчало. Он уже не помнил, когда в последний раз видел фрукты или овощи. Он не помнил, когда в последний раз ел мясо, кроме лесного голубя. Совершенно неожиданно и нелепо пришли на ум английские сливы, с их остро-сладкой мякотью. В саду отца росло тридцать три разновидности сливы, от редкой белой сливы с Мальты, которую во всей Англии выращивали только Традесканты, до обычной синей сливы, какую можно видеть в каждом садике.

Он встряхнул головой. Бесполезно было думать о доме и о богатстве, которое оставил ему отец. Не было смысла ворошить в памяти свое неимоверно разнообразное наследство – цветы, травы, овощи, фрукты. Ни к чему представлять себе еду, которую он не мог ни поймать, ни вырастить в этой недружелюбной стране. Все, что было у него на ужин сегодня и на завтрак следующего дня, – неаппетитная размазня из кукурузной муки. И если он не сумеет охотиться и ловить рыбу одной рукой, тогда это будет все, на что он сможет рассчитывать в ближайшие день или два, неделю или две, пока не заживет рука.

Набив живот кашей, Джон напился и стащил сапоги, готовясь ко сну. Накидки рядом не оказалось. Он осмотрелся, ища ее взглядом, выругал себя за то, что ленился вешать ее на место каждое утро. Ее нигде не было видно.

Джон почувствовал тревогу, несоразмерную пропаже. Не было накидки – накидки, которую дала ему с собой Эстер, накидки, в которой он всегда спал. Он почувствовал, что в нем поднимается дикая паника и вот-вот задушит его.

Он направился в тот угол, где было свалено барахло, и переворошил всю кучу, в спешке швыряя вещь за вещью на землю. Накидки там не было.

– Думай! – скомандовал он себе. – Думай, дурак!

Он постарался успокоиться, и дыхание, которое было хриплым и неровным, выровнялось.

– Я должен оставаться спокойным, – в темноте сказал Джон себе, и голос его задрожал. – Я просто где-то ее оставил. Вот и все.

Он попытался вспомнить по порядку, что он делал. Днем он спал в своей накидке, потом выскочил наружу, когда выгорел огонь. Это он помнил. Накидка путалась у него в ногах, и он отшвырнул ее впопыхах, когда спешил принести сухие дрова и снова зажечь очаг.

– Я оставил ее снаружи, – тихо сказал он. – И сейчас я должен пойти и принести ее.

Он медленно подошел к двери, положил руку на деревянный засов. И остановился.

Холодный ночной воздух через щели между досками двери погладил его лицо, как ледяной вздох. За деревянной дверью было темно, темно так, как никогда раньше в жизни Джона, темно той чернотой, которую не нарушали ни единый свет очага, ни одна свеча, ни один факел на десятки миль в одном направлении и на сотни, тысячи, возможно, миллионы миль на запад. Это была тьма столь могущественная и столь полностью лишенная света, что у Джона в душе мелькнул глупый, суеверный страх, что, как только он приоткроет дверь, тьма ворвется в комнату и погасит огонь. Темнота была слишком велика для того, чтобы он осмелился бросить ей вызов.

– Но я все равно хочу свою накидку, – упрямо сказал он.

Медленно, со страхом, он чуть-чуть приоткрыл дверь. Звезды прятались от него за плотными облаками. Темнота была абсолютной. Тихо поскуливая, Джон упал на четвереньки, как ребенок, и пополз через порог дома, руками нащупывая дорогу, надеясь дотронуться до накидки.

Что-то коснулось его вытянутых пальцев, и он отшатнулся, всхлипнув от страха. Но тут же понял, что трогает мягкую шерсть накидки. Он прижал ее к груди, как будто она была настоящим сокровищем, одним из самых красивых, редчайших ковров короля. Он зарылся в нее лицом и нюхал свой собственный сильный запах без малейшего отвращения, а наоборот, с чувством облегчения оттого, что в этой ледяной пустой тьме хоть что-то пахнет по-человечески.

Он не отважился повернуться спиной к пустому бесконечному пространству. Прижимая одной рукой накидку к груди, он пополз назад, все еще на четвереньках, к входу в дом, как перепуганное животное, отступающее в свою нору, и потом закрыл дверь.

Когда он вернулся в дом, освещенный неровным пламенем очага, которое то вспыхивало, то гасло, его глаза, уставшие от напряжения вглядываться в темноту, слепо заморгали. Он встряхнул накидку. Она была влажной от росы. Джону это было безразлично. Он завернулся в накидку и лег спать.

Лежа на спине, со все еще широко открытыми от страха глазами, он видел, как от него поднимается пар. Если бы он не был в таком глубоком отчаянии, он бы посмеялся над этим оголодавшим человеком, у которого на ужин была только каша, над этим замерзшим человеком, завернувшимся в намокшую тряпку, пионером, у которого здоровой осталась только одна рука. Но ему было не до смеха.

– Боже милостивый, сохрани меня этой ночью и утром научи, что мне делать дальше, – сказал Джон, закрывая глаза.

В темноте он подождал, пока придет сон, прислушиваясь к звукам леса за дверью. Он пережил момент крайнего ужаса, когда услышал вой стаи волков где-то в отдалении, и подумал, что они могут учуять запах еды, прийти и окружить дом кольцом худых безмятежных морд и горящих желтых глаз.

Но потом волки замолкли, и Джон уснул.

Когда он проснулся утром, шел дождь.

Джон отложил накидку в сторону и поставил котелок нагреваться рядом с огнем. Он помешал кашу, но, когда начал есть, обнаружил, что у него совсем нет аппетита. От голода он перешел к безразличию. Он знал, что должен поесть. Но серая каша, перемешанная с остатками золы, была абсолютно безвкусной во рту. Он заставил себя проглотить пять ложек, потом снова поставил котелок на огонь, чтобы каша оставалась теплой. Если он не обнаружит рыбу в ловушке и не сможет подстрелить кого-то, тогда на обед снова будет каша.

Дров рядом с очагом оставалось немного. Джон вышел наружу. Поленница тоже была низкой и сырой от дождя. Джон, чтобы подсушить, перетаскал почти все дрова в дом. Он попытался взять топор, чтобы пойти и нарубить еще дров, но боль в обожженной руке заставила его вскрикнуть. Он не мог пользоваться топором, пока не заживет рука. Придется ему собирать хворост, ломать ветки, которые сможет. Или жечь длинные сучья от одного конца к другому, подпихивая их к середине пламени по мере сгорания.

Оставив накидку сушиться, он, склонив голову, вышел наружу в дождь, одетый только в домотканую куртку. Несколько дней тому назад, когда он выходил с ружьем поохотиться, он заметил упавшее дерево, похожее на дуб. Туда он и потащился.

Добравшись до дерева, он увидел, что несколько веток действительно отломились от основного ствола. Вот такую древесину он и мог собрать. Пользуясь только левой рукой, он оттащил ветку от поваленного дерева и зажал ее под мышкой. Дотащить ее до дома оказалось нелегкой задачей. Она цеплялась за кусты, стукалась о деревья, путалась в лианах. Снова и снова Джону приходилось останавливаться, возвращаться и высвобождать ее. Лес на участке Джона был густой, почти непроходимый. Все утро ушло у Джона на то, чтобы пройти милю до дома с будущими дровами, и еще час на то, чтобы разломать добычу на поленья для очага, и только после этого он занес их в дом сушиться.

Он промок до костей и под дождем, и от пота. Все тело ныло от усталости. Ожог на руке сочился какой-то жидкостью. Джон смотрел на ожог со страхом. Если рана загноится, придется добираться до Джеймстауна и там довериться какому-нибудь цирюльнику-хирургу.

Джон боялся потерять руку, боялся путешествия до Джеймстауна, в долбленом каноэ всего с одной рукой, но точно так же ему было боязно оставаться одному, если вдруг заболеет. Он слизнул капли пота с верхней губы и узнал запах собственного страха.

Он повернулся к огню, решив думать о чем-нибудь другом. Огонь горел хорошо, и в комнате было тепло. Джон посмотрел наружу через открытое окно и щели в стенах. Лес, казалось, придвинулся чуточку ближе, продвинулся вперед за пеленой дождя, чуть теснее окружил одинокий домик.

– Пусть он меня не трогает, – шептал Джон, понимая, что ведет себя нелепо. – Не хочу, проделав весь этот путь, приложив столько усилий, чтобы все здесь снова заросло лесом, будто я всего лишь тушка дохлой собаки.

Кроме вчерашней каши, есть было нечего. Джон даже не озаботился разогреть ее. Теплая или холодная – она была одинаково противна. Он взял ложку и заставил себя проглотить четыре ложки каши и запить их водой. Он знал, что ему нужно выйти в лес с ружьем и подстрелить голубя или белку, все, что удастся, чтобы поесть мяса. Но дождь был таким зловещим, в темнеющем небе назревала гроза. При мысли о том, что нужно выйти и оказаться там, посредине всей этой мощной зеленой жизни, где дождь вливал еще больше жизненной энергии в жаждущую землю, а он сам был единственным созданием, съеживающимся и слабеющим с каждым днем, у Джона возникло чувство глубокого беспомощного ужаса.

– Буду спать, пока идет дождь, – сказал он, пытаясь успокоить себя. – Выйду с ружьем в сумерках. Как раз подходящее время.

Он снял мокрую куртку, влажные штаны и расстелил их на просушку. Потом подпихнул одну из больших веток в середину очага, завернулся в свою теплую накидку и заснул.

Джону показалось, что он спал не больше минуты, и он вздрогнул от ужаса, когда, проснувшись, вдруг понял, что уже стемнело. Он не мог различить даже окно. Весь дом был погружен во тьму. Мерцали только угольки в очаге, ветка дерева прогорела и выпала из очага.

Его первой мыслью было, что налетела ужасная буря, затмившая небо. Но потом он услышал молчание, царившее снаружи. Все, что он мог слышать, было шелест дождя на листьях, внушающий страх, беспощадный, неумолимый стук дождевых капель по свежим листьям.

Джон с трудом поднялся на ноги. Он обнаружил себя полуодетым, в одной лишь рубахе. И вспомнил, что буквально пару минут тому назад он снял промокшие штаны и куртку и прилег отдохнуть. Он поднял свою одежду. Все было сухое. Все высохло давным-давно.

«Уже ночь, – вдруг понял Джон. – Я проспал весь день до темноты».

Он осмотрел комнату, будто в ней что-то могло измениться за долгие часы его очарованного сна. Его вещи, сваленные в кучу, инструменты, которыми он собирался обрабатывать свою новую землю, его высохшая одежда – все было на месте. И рядом с ним – сваленные в беспорядке дрова, которые он принес только этим утром.

Он взял пару полешек и подложил их в огонь. Когда они занялись, тени запрыгали по стенам, подмигивая ему. Но окно и щели в стенах выглядели еще более темными и зловещими.

Джон подавил горестное рыдание. Была уже середина ночи, или даже ближе к рассвету, но он не мог снова лечь и заснуть. Все его чувства были настороже, ему казалось, что он окружен опасностями. По его ощущениям сейчас был день, даже самое начало дня, ему необходимо быть снаружи, приносить дрова, проверять ловушку для рыбы, охотиться или, на худой конец, начать расчищать землю, вскопать ее, чтобы посадить свои семена. Но тьма, странная необъяснимая тьма за стенами дома была непроницаема.

– Придется подождать до рассвета.

Джон старался говорить спокойно, но дрожь в голосе испугала его и заставила замолчать. Вместо этого он попытался думать, стараясь располагать слова в уме так, чтобы они производили впечатление спокойного здравого смысла.

«Будет недурно, если я начну заниматься делами рано утром. Я возьму ружье и застрелю голубя, пока они еще в гнездах. Может, даже парочку. Тогда посушу немного мяса. А может, даже несколько добуду, тогда их можно прокоптить в трубе, и у меня всегда будет мясо, чтобы поесть».

Темнота за окном не светлела. Джон уселся перед очагом. Вытянул перед собой ноги и стал смотреть на огонь. Время шло. Он начал клевать носом, прилег перед огнем и закрыл глаза. Уснул. На рассвете проснулся. Воздух в комнате стал свежеть, холод предупредил Джона, что огонь умирает.

Он встал и подбросил дров на угольки. Потом снова уснул. Проснулся он уже утром. В пустом животе урчало, но он не испытывал голода. Он чувствовал усталость, головокружение и слабость.

– Я еще посплю, – сказал он самому себе.

Он посмотрел на окно, закрытое ставней. Рама была очерчена яркой золотой линией света. Бурю унесло ветром, и наступил прекрасный солнечный день.

Джон смотрел на все это без интереса.

– Я устал, – сказал он молчаливой комнате. И провалился в сон.

Когда он проснулся, день уже был в разгаре. Живот у него болел от голода, но Джон чувствовал только жажду. В кувшине воды не осталось.

– Придется идти к реке, – с сожалением сказал он сам себе.

Он набросал побольше поленьев на огонь в очаге и посмотрел на забитый золой под, как на прожорливого врага.