Текст книги "Земля надежды"

Эстер уложила одежду Джона и добавила пару баночек с летними заготовками в корзину с едой, которую должны были повезти следом в фургоне. В день отъезда Эстер встала пораньше, чтобы проводить мужа из Ковчега.

– Не нужно было тебе вставать, – неловко пробормотал Джон.

– Нужно. Я ведь твоя жена.

Он отвернулся и подтянул потуже подпругу своего гнедого жеребца, чтобы уклониться от ответа. После первой ночи они не занимались больше любовью, а теперь он уезжал неизвестно насколько…

– Пожалуйста, ты там поосторожнее при дворе, – мягко сказала Эстер. – Сейчас для людей с принципами нелегкие времена.

– Если меня спросят, я должен говорить то, во что я верю, – ответил Джон. – Я не лезу вперед со своим мнением, но и отрицать свои убеждения не собираюсь.

Эстер помедлила.

– Тебе ведь не обязательно отрицать то, во что ты веришь. Просто можно промолчать и уйти от обсуждения, – предположила она. – Королева особенно чувствительна ко всем вопросам, связанным с ее религией. Она верна католической вере, и сам король все больше и больше склоняется к тому же. Так что сейчас не самое подходящее время для независимого мыслящего человека, хоть для баптиста, хоть для пресвитерианца. Особенно сейчас, когда он пытается заставить шотландцев молиться по молитвеннику архиепископа Лауда.

– Ты что, собираешься мне советы давать? – спросил он с ноткой раздражения в голосе, отчетливо намекая: жена всегда занимает второе место по сравнению с мужем.

– Я знаю двор, – сказала она уверенным голосом. – Я всю молодость там провела. Мой дядя все еще официальный придворный художник. Мне пишут с полдюжины кузенов и друзей. Я знаю, что там происходит, муж мой. Там нет места для человека с независимым образом мыслей.

– Едва ли им интересно, что думает их садовник, – с издевкой произнес Джон. – Точнее, всего лишь младший садовник. Меня еще даже не назначили на место отца.

Она снова помедлила.

– Им настолько интересно, что они вышвырнули шута Арчи только за то, что он пошутил над архиепископом Лаудом. А Арчи был в большой милости у королевы. Им очень даже интересно, что ты думаешь. Они берут на себя заботу о том, что думают все мужчины и женщины и дети. Вот из-за чего весь сыр-бор. Из-за того, что думает каждый человек в глубине собственного сердца. Вот из-за этого каждый шотландец до единого должен подписать свой личный договор с королем и поклясться, что он будет молиться по молитвеннику архиепископа. Они во сне видят, как бы разузнать, что думает каждый человек в их королевстве.

Она помолчала.

– И они на самом деле могут задать тебе этот вопрос, Джон. И у тебя должен быть приготовлен ответ, который сможет их удовлетворить.

– У меня есть право говорить с моим Богом так, как я этого хочу! – упрямо возразил Джон. – Мне не нужно заучивать молитвы наизусть, я не ребенок. Мне не нужен священник, который будет диктовать мне, что говорить. И уж точно мне не нужен епископ, раздувшийся от гордыни и богатства, чтобы он говорил мне, что я должен думать. Я могу разговаривать с Господом напрямую, когда кладу Его семена в землю или собираю Его фрукты с Его деревьев. И тогда Он говорит со мной напрямую. И тогда я воздаю Ему хвалу. Я, конечно, пользуюсь молитвенником – но не верю, что это единственные слова, которые слышит Господь. И я не верю, что из всех людей Господь прислушивается только к епископам, разряженным в стихари, и я не верю, что королем Карла сделал Господь и что служить королю означает то же самое, что служить Господу. И Джейн…

Тут Джон замолчал, его вдруг осенила мысль, что не подобает говорить со своей молодой женой о постоянной и непреходящей любви к ее предшественнице.

– Продолжай, – проговорила Эстер.

– Джейн никогда не сомневалась в своей вере, даже когда умирала в муках, – сказал Джон. – Она ни за что не отказалась бы от своей убежденности в том, что Господь говорил с ней простыми ясными словами и что она сама могла говорить с Ним. Она бы умерла за эту веру, если бы пришлось. И хотя бы ради нее, если не ради чего-нибудь другого, я не откажусь от своей веры.

– А как же ее дети? – спросила Эстер. – Ты полагаешь, она бы хотела, чтобы ты умер за веру и оставил детей сиротами?

Джон застыл:

– Ну, до этого не дойдет.

– Когда я была в Отландсе всего лишь шесть месяцев тому назад, только и слышала разговоры о том, какая у кого вера и как далеко каждый может зайти в своей независимости. Если король настаивает на том, чтобы все шотландцы молились по новому молитвеннику, он обязан требовать того же самого и от англичан. Если он развяжет войну, чтобы заставить их подчиниться, а поговаривают, что он может это сделать, то трудно усомниться в том, что в Англии будет то же самое.

Джон покачал головой.

– Все это ерунда, – сказал он. – Много шума и переживаний из-за пустяков.

– Это не пустяки, предупреждаю тебя, – неуклонно продолжала Эстер. – Никому не известно, как далеко может зайти король, когда ему придется защищать королеву и ее веру и скрывать собственную тягу к католицизму. Никто не знает, что он способен предпринять, чтобы заставить всех перейти в ту же веру. Он вбил себе в голову, что единая церковь означает единую нацию и что единую нацию он может держать в кулаке и править ею, не отчитываясь ни перед кем. И если ты будешь защищать свою веру в то же самое время, когда король будет защищать свою, то неизвестно, какие неприятности ты на себя навлечешь.

Джон ненадолго задумался, потом тряхнул головой.

– Может, ты и права, – нехотя согласился он. – Ты очень предусмотрительная и осторожная женщина, Эстер.

– Ты поставил передо мной задачу, и я ее выполню, – сказала она без малейшей улыбки. – Ты поставил передо мной задачу вырастить твоих детей и быть тебе женой. У меня нет ни малейшего желания превратиться во вдову. Я не хочу растить сирот.

– Но я не предам свою веру, – предупредил он.

– И не надо, просто не выставляй ее напоказ.

Лошадь была готова. Джон потуже затянул накидку и надел шляпу. Он замешкался, не зная, как попрощаться с этой своей новой, такой разумной женой. К его удивлению, она протянула ему руку, как это сделал бы мужчина, и пожала его руку, как если бы была его другом.

Джон чувствовал, что откровенность этого жеста странным образом согрела его душу. Он улыбнулся жене, подвел лошадь к специальной подставке и с нее сел в седло.

– Не представляю себе, в каком состоянии сейчас там сады, – заметил он.

– Не сомневаюсь, что тебя назначат на место отца, когда ты снова появишься при дворе, – сказала Эстер. – Их промедление объясняется только тем, что тебя там давно не было. С глаз долой, из сердца вон – у них всегда так. А как только ты вернешься, они будут настаивать, чтобы ты снова начал работать.

Он кивнул:

– Надеюсь, мои распоряжения выполнялись, пока меня не было. Если оставить сад хотя бы на один сезон, он отстанет на целый год.

Эстер шагнула вперед и потрепала коня по шее.

– Дети будут скучать по тебе, – вздохнула она. – Могу я им сказать, когда ты вернешься?

– В ноябре, – пообещал он.

Она отступила на несколько шагов и дала ему проехать. Он улыбнулся ей, выезжая из конюшенного двора к дороге, что вела к воротам. Почти сразу Джон ощутил внезапное чувство радостной свободы оттого, что он мог уехать из дома в уверенности: здесь и без него все будет в полном порядке. Это был последний подарок отца, который тоже был женат на женщине, прекрасно управлявшейся с хозяйством в его отсутствие. Джон повернулся в седле и помахал Эстер, все еще стоявшей в углу двора, там, откуда она могла смотреть ему вслед.

Джон хлестнул лошадь кнутом и повернул ее в направлении к Ламбету и парому. Эстер проводила его взглядом и вернулась в дом.

Двор должен был прибыть в Отландс в конце октября, поэтому Джон сразу по прибытии занялся посадками и подготовкой внутренних дворов, расположенных непосредственно перед королевскими апартаментами.

Регулярные сады всегда хорошо смотрелись зимой. Четкие геометрические линии низких самшитовых изгородей, слегка просвечивающих и выбеленных морозом, выглядели великолепно. Во дворе с фонтанами Джон оставил воду течь на минимальной скорости, так чтобы холодными ночами она замерзала, образуя сосульки и целые каскады льда. Травы тоже выглядели неплохо. За строгими изгородями пушились перистые листья дудника и шалфея – мороз превратил их в белоснежное кружево. У стен королевского двора Джон пытался вырастить одно из новых растений сада Ковчега – виргинский зимостойкий жасмин. По теплым дням его аромат поднимался к раскрытым окнам наверху, а его цвет выделял куст жасмина ярким розовым пятном на фоне бело-черного сада.

Оранжерея королевы была похожа на джунгли, где тесно росли нежные растения, не переносившие английскую зиму. Некоторые из самых красивых кустарников были посажены в бадьи с ручками, в которые продевались шесты. Работники Джона на руках выносили их в сад королевы с первыми лучами солнца, а потом возвращали в оранжерею в сумерках, чтобы она даже зимой всегда могла полюбоваться из своих окон чем-нибудь красивым.

С каждой стороны двери, ведущей в апартаменты королевы, Джон посадил лимонное и апельсиновое деревья, подстриженные в форме красивого шара и стоявшие точно ароматные стражники.

– Какие они хорошенькие, – как-то раз сказала королева, обращаясь к нему из своего окна, пока в саду аккуратно высаживали молодые деревца под его руководством.

– Прошу прощения, ваше величество. – Джон, сразу же узнав по сильному акценту голос королевы Генриетты-Марии, стянул шапку.

– Я проснулась очень рано, я не могла уснуть, – сказала она. – Мой муж обеспокоен, значит и я не могу спать.

Джон поклонился.

– Люди не понимают, как тяжело бывает нам иногда. Они видят дворцы и кареты и думают, что наша жизнь полна сплошных удовольствий. На самом деле сплошные треволнения.

Джон снова поклонился.

– Ты понимаешь, о чем я? – Она наклонилась из окна, говоря громко, чтобы он слышал ее внизу, в саду. – Когда ты делаешь для меня этот прекрасный сад, ты знаешь, что мы с королем находим в нем хотя бы временное отдохновение, если нам становится уж совсем невмоготу от борьбы за то, чтобы превратить эту страну в великое королевство.

Джон колебался. Ясно, что было бы невежливым откровенно заявить, что его заинтересованность в красоте сада была бы абсолютно такой же, будь она праздной, тщеславной католичкой – а именно такой он ее и считал – или же будь она доброй женщиной, преданной своему мужу и своему долгу.

Он вспомнил совет Эстер и снова поклонился.

– Я так хочу быть хорошей королевой, – сказала она.

– Все мы этого вам желаем, – осторожно ответил Джон.

– Как ты думаешь, мой народ молится за меня?

– Они просто обязаны это делать, это же есть в молитвеннике. Всем велено молиться за вас дважды по воскресеньям.

– Ну а в душе?

Джон опустил голову:

– Откуда же мне знать, ваше величество. Все, что я знаю, – кусты да деревья. Я не могу заглянуть в души людей.

– Как бы мне хотелось думать, что, разговаривая с тобой, я узнаю, о чем думают простые люди. Я окружена людьми, которые говорят мне только то, что, по их мнению, я хотела бы услышать. Но ты же не будешь мне лгать, садовник Традескант!

Джон покачал головой.

– Я не буду лгать, – сказал он.

– Тогда скажи мне, что думают о шотландцах? Все против них? Все понимают, что они должны делать то, чего хочет король, должны подписать договор с королем и молиться по молитвеннику, который мы им даем?

Джон, стоя на колене на холодной земле, проклял тот день, когда он понравился королеве, и подивился мудрости жены, предупреждавшей, чтобы он всеми силами избегал подобных разговоров.

– Они знают, что таково желание короля, – тактично сказал он. – Нет в стране мужчины или женщины или даже ребенка, который бы не знал, что таково желание короля.

– Значит, больше ничего и не нужно! – воскликнула она. – Король он или нет?

– Конечно король.

– Значит, его желание – закон для всех. И если кто-то думает иначе, значит он изменник.

Джон снова вспомнил Эстер и ничего не сказал.

– Бог свидетель, я молюсь о мире, – наконец произнес он достаточно честно.

– Я тоже, – сказала королева. – Хочешь помолиться со мной, садовник Традескант? Я разрешаю своим любимым слугам молиться в моей часовне. Я сейчас иду к мессе.

Джон силой заставил себя не отшатнуться в ужасе от нее и от ее богопротивного католичества. Пригласить англичанина к мессе было преступлением, которое каралось смертью. Законы против католиков были очень ясными и очень жестокими. Но так же ясно было то, что король и королева пренебрегали этими законами при своем собственном дворе.

– Я весь грязный, ваше величество.

Джон показал ей руки, перепачканные землей, изо всех сил стараясь говорить тихо. Хотя весь кипел от ярости при таком явном несоблюдении закона и был глубоко задет. Неужели она могла подумать, будто он примет приглашение преклониться перед идолами?! Это прямая дорога в ад!

– Я не могу пойти в вашу часовню.

– Тогда в другой раз.

Она улыбнулась, преисполненная удовольствия и от вида его смирения, и от своей собственной снисходительности. Она даже не представляла себе, что он был на волосок от того, чтобы броситься вон из сада в приступе праведного гнева. По мнению Джона, католическая часовня – все равно что врата ада, а католическая королева – в шаге от вечного проклятия. Она пыталась соблазнить его отринуть его веру. Она пыталась соблазнить его на худший грех в мире – на идолопоклонничество, на обожествление кумиров и отрицание Слова Господня. Она была женщиной, глубоко погрязшей в грехах, пытаясь и его затащить с собой в эту пропасть.

Она захлопнула окно, озябнув на холодном ветру, не попрощавшись, не разрешив ему встать с колен. Джон остался стоять коленопреклоненным, пока уверился, что она ушла и что аудиенция окончена. Тогда он поднялся на ноги и оглянулся. Его помощники все еще стояли на коленях там, где рухнули на землю, когда распахнулось окно.

– Можете встать, – сказал Джон. – Она ушла.

Они с трудом поднялись, отряхнули колени, жалуясь, что ноги затекли.

– Бог даст, она снова не высунется, – сказал тот, что помоложе. – Ну почему она не оставит вас в покое?

– Она думает, я ее верный слуга, – горько ответил Джон. – Она думает, я расскажу ей, о чем думают люди. Чего она совсем не понимает, так это того, что никто никогда не скажет ей ни слова правды, потому что любое несогласие рассматривается как измена. Они с королем завязали нам души узлом, и теперь, что бы мы ни делали, о чем бы мы ни подумали и что бы мы ни сказали, мы все равно будем не правы. А в таком положении хочется эти узлы разрубить, чтобы освободиться.

Он увидел, что садовники с удивлением смотрят на него.

– Ну хватит время зря тратить! – нетерпеливо рявкнул Джон. – На сегодня уже достаточно на коленях настоялись.

Зима 1639 года

Долгие рождественские праздники двор всегда проводил в Уайтхолле. Поэтому Джон смог оставить королевские сады Отландса дремать под сильным морозом, уехать домой в Ламбет в ноябре и провести Рождество дома.

На Двенадцатую ночь дети подготовили ему маленькие подарки, а он привез им сладости и гостинцы с зимней ярмарки в Ламбете. Для Эстер он привез пару ярдов серого шелка на платье.

– У них был еще и синий шелк, но я не знал, какой тебе больше понравится, – объяснил он.

Он бы точно знал, что придется по душе Джейн, но он даже не замечал, во что одета Эстер. У него сложилось только достаточно общее впечатление сдержанной элегантности.

– Мне нравится этот. Спасибо.

После того как дети отправились спать, Эстер и Джон остались у камина, попивая эль и грызя орешки в теплой атмосфере семейного очага.

– Ты была права насчет того, чтобы быть поосторожнее в Отландсе, – сказал Джон. – В Ламбете все только и говорят о войне с Шотландией. В северных графствах армии уже наготове под ружьем, а король созвал военный совет. Говорят, что и ополчение призовут.

– Они действительно думают, что король должен начать войну из-за молитвенника? А он и в самом деле думает, что оружием сможет заставить шотландцев молиться словами архиепископа Лауда?

Джон потряс головой, выражая несогласие:

– Там дело посерьезнее, чем просто молитвенник. Король думает, что ему необходимо ввести единую церковь для всего королевства, чтобы связать всю страну воедино, всех нас подчинить своей воле. Он забрал в голову, что если шотландцы откажутся подчиняться своим епископам, значит они и королю не захотят подчиняться.

– Тебе не придется идти в армию? – спросила Эстер, переходя к сути дела.

Джон скривился:

– Может, придется заплатить кому-то, чтобы пошел вместо меня. Может, из Ламбета призывать не будут. А может, меня оставят в покое потому, что я уже и так на королевской службе.

Эстер запнулась:

– Но ты же не откажешься публично идти на службу по соображениям совести?

– Конечно, это против совести – стрелять в человека, который не сделал мне ничего дурного и который только и хочет, что молиться своему Богу по-своему, – сказал Джон. – Ведь такой человек, будь он из Шотландии, Уэльса или из Англии, говорит фактически то же самое, что и я. Он не может быть моим врагом. Ей-богу, я скорее похож на шотландского пресвитерианца, чем на архиепископа Лауда.

– Но если ты откажешься идти на военную службу, тебя могут призвать насильно. А если и тогда будешь сопротивляться, обвинят в измене.

– Да, времена нынче не из легких. Всем нам надо стараться быть верными своей совести и Богу.

– И постараться остаться незамеченным, – сказала Эстер.

Джон вдруг осознал, какими разными были их мнения.

– Эстер, жена моя, а ты вообще во что-нибудь веришь? – спросил он. – Я никогда не слышал от тебя ни единого слова веры или убежденности. Ты говоришь только о выживании и умении избегать неловких вопросов. Ты вышла замуж в дом, где все всегда были верными слугами короля и его священнослужителей с начала века. За всю свою жизнь мой отец ни разу не слышал слова против хотя бы одного из его хозяев. Я с ним не соглашался, это мне не по нраву. Но я человек с высоким моральным сознанием. Я всегда придерживался мнения, что каждый человек должен сам искать свой путь к Богу. И как только я стал достаточно взрослым, у меня появились свои убеждения, чтобы думать за себя, молиться собственными словами. И я стал протестантом, убежденным протестантом. И даже если у меня возникают сомнения, глубокие сомнения, а вера колеблется, я рад тому, что у меня есть эти сомнения и что я сам над ними размышляю. Я не бегу к священнику, чтобы тот сказал мне, что я должен думать, чтобы он поговорил с Господом вместо меня.

Ее прямой взгляд встретил его пристальные глаза.

– Ты прав. Я верю в выживание, – категорически сказала она. – Фактически это все. Это моя вера. Самый безопасный путь для меня и моих близких – подчиняться королю. И если вдруг то, что я думаю, отличается от того, что приказывает король, я предпочту держать свои мысли при себе. Покровители и заказчики моей семьи все из знати и из королевской семьи. Я выросла при дворе. Я верна своему королю и своему Богу. Но как каждый придворный, прежде всего я думаю о своем собственном выживании. И я боюсь, что моя вера в ближайшие месяцы подвергнется таким же суровым испытаниям, как и все прочие.

Рекрутеры не пришли за Джоном. Но он получил письмо от мэра Лондона.

Джон должен был заплатить налог, который потребовал сам король для войны с Шотландией. Король продвигался на север, и ему отчаянно нужны были деньги для того, чтобы экипировать и вооружить своих солдат. А солдат все прибавлялось – ирландцы, наемники из Испании.

– Король берет католиков, чтобы сражаться с протестантами? – спрашивал возмущенный Джон. – Что дальше? Французские солдаты с родины его жены? Или испанская армия? И зачем было нужно побеждать Армаду[2]2
  Непобедимая армада – испанский военный флот.


[Закрыть], бороться за то, чтобы сохранить свободу от католицизма, если теперь мы сами зовем их сюда?

– Тише, – сказала Эстер.

Она закрыла дверь гостиной, чтобы посетители комнаты редкостей не могли слышать возмущенный выкрик ее мужа.

– Я не буду платить!

– Подожди и подумай, – посоветовала Эстер.

– Не буду, – повторил Джон. – Для меня это дело принципа, Эстер. Я не буду давать деньги на армию католиков, которые пойдут войной на людей, думающих так же, как и я, чья совесть так же чувствительна и ранима, как и моя.

К его удивлению, она не стала спорить, только прикусила губу и склонила голову. Джон посмотрел на верхушку ее чепца и ощутил наконец, что он хозяин в собственном доме и должным образом убедил жену в важности принципиального отношения к событиям.

– Я сказал, – твердо повторил он.

– Конечно, конечно, – тихо согласилась она.

Эстер не стала возражать Джону, но в этот же день и во все последующие она помаленьку воровала из небольших сумм, полученных от посетителей. Пока не набрала достаточно, чтобы оплатить налог Джона без его ведома, если сборщик налогов появится вновь.

Сборщик не вернулся. Лорд-мэр Лондона и важные люди из Сити за его спиной ничуть не больше Джона жаждали отдать тысячи фунтов золота Сити на войну короля против врага, который был естественным союзником. Особенно в ситуации, когда король требовал деньги без согласования с парламентом.