Текст книги "Земля надежды"

Зима 1642/43 года, Виргиния

Бертрам Хоберт снял жилье в городе для себя, своей жены Сары и чернокожего раба по имени Франсис. После того как Джон пожаловался на обслуживание в гостинице, Хоберт сказал, что до весны он может жить с ними, а тогда вся компания отправится вверх по реке посмотреть на свои новые земли.

Джон нашел, что город сильно изменился.

Новый губернатор сэр Уильям Беркли прибыл из Англии и обставил свою официальную резиденцию красивой мебелью и предметами домашнего обихода. Его супруга, которая в городе уже стала притчей во языцех из-за манеры одеваться, задавала балы, и все те, кто хотя бы отдаленно мог сойти за джентльмена и леди, надевали лучшие наряды и направлялись по подъездной аллее к дому губернатора.

Дороги теперь были мощеные, табак на городских перекрестках или на любом свободном клочке земли уже не выращивали. Можно было покупать и продавать за деньги, а не за понюшки табака или расписки торговцев табаком.

– Из лагеря Джеймстаун превратился в город, – заметил Джон.

Это были благоприятные перемены, произошедшие за четыре года.

Но были и другие, которые наполняли его сердце страхом за Сакаханну и ее мать. Вдоль реки теперь повсюду, от самого устья и вплоть до острова Джеймс-Айленд, были плантации. Перед каждым плантаторским домом расчищали участок земли, и поля спускались к маленьким деревянным пирсам и причалам.

На самом острове леса совсем не осталось, поля плавно перетекали одно в другое. Далее по берегу виднелась черная земля, там, где ее уже выжгли, но еще не распахали.

Джон не понимал, как Сакаханна и ее народ выживали в стране, которая превращалась в поля и дома. Леса, по которым, миля за милей, она бродила каждый день, охотясь за индейкой или лесным голубем или собирая корешки и орехи, были теперь сожжены, и только немного обгорелых деревьев все еще высились посреди распаханных полей. Даже река, где Сакаханна охотилась на косяки рыб, готовая поймать рыбу в момент, когда течение было подходящим, текла теперь, пронизанная причалами, в тисках прибрежных полей.

Джону даже показалось – правда, может быть, это было из-за очень холодной погоды, – что птиц стало меньше, и он уже не слышал волков, воющих за стенами Джеймстауна.

Природа была укрощена, а диких животных и людей, живших рядом с ними, изгоняли вглубь материка, прочь от города. Джон решил, что если Сакаханна вернулась к своему племени, то их могли оттеснить очень далеко, туда, где городская карта показывала только пустое место, на котором было написано «Лес». Он начал бояться, что никогда больше ее не увидит.

Пока они ждали перемены в погоде, Бертрам занялся торговлей. Поскольку он был в Джеймстауне уже во второй раз, он полагал, что хорошо знает рынок. Он привез с собой запас тех маленьких европейских предметов роскоши, которых так не хватало колонистам. И теперь почти каждый день его с радостью приглашали в лучшие дома, где он показывал свои запасы бумаги и чернил, перья и мыло. Настоящие свечи, а не зеленый воск виргинских свечных ягод. Французский бренди, а не приевшийся ром из Вест-Индии. Кружево, хлопок, лен, шелк и прочие вещички, сделанные искусно и мастеровито, напоминавшие колонистам о доме, где легко можно было нанять и искусных ремесленников, и хороших художников.

Вместе с ним делал визиты и Джон. Он встретил новую породу людей – людей, к которым старое разделение на дворянство и рабочих было неприменимо, потому что все они трудились. Теперь особое значение имел уровень мастерства.

В этой новой стране большим уважением пользовался умный плотник и талантливый охотник, а не человек с французской фамилией или знанием латыни. Женщина, которая умела стрелять из мушкета и свежевать оленя, была товарищем для мужа и партнером, и эти качества были для мужчины гораздо более ценными, нежели умение писать стихи или нарисовать пейзаж. Эстер преуспела бы в этом мире, где от женщины ждали, что она будет работать так же, как и мужчина, и нести свою долю ответственности. И каждый день Джон обнаруживал – он жалеет, что она не поехала с ним, и в то же время жаждал узнать хоть что-нибудь о Сакаханне.

Сара Хоберт напоминала ему Эстер. Она молилась каждое утро, всегда читала молитву перед едой, а по вечерам обучала раба Франсиса читать катехизис. Когда Джон видел ее, на коленях ощипывающую цыпленка и собирающую перья для подушек или счищающую зерна кукурузы с початка, сидя вечером у камина, и потом аккуратно бросающую пустые початки в корзину для дров на растопку, он вспоминал Эстер, работящую, добросовестную, исполненную внутренней силы и молчаливую.

Какое-то время ему вообще казалось, что холодная погода никогда не кончится и не освободит их от праздной жизни в Джеймстауне. Но Хоберт клялся, что он не поднимется по реке, пока на земле лежит снег.

– Там можно умереть, и никто не узнает, никому до этого не будет дела, – говорил он. – Мы останемся в городе, пока земля не прогреется как следует. Тогда мы сможем плыть вверх по реке, а вокруг нас не будет огромных ледяных глыб. Я не рискну выбираться из города до весны.

– А тогда опаснее будет оставаться здесь, – спокойно добавила его жена. – У них тут в жару бывают страшные лихорадки. Я бы лучше перебралась отсюда до того, как наступит лето.

– Со временем и переберемся. – Хоберт посмотрел на нее из-под бровей, как бы предупреждая, чтобы сидела тихо-мирно и не вмешивалась в разговоры мужчин.

– Когда будет на то Господня воля, – приятным голосом добавила она, ничуть не испугавшись.

Джон знал, что Хоберт прав, и все-таки изнывал от нетерпения. Всех, кого он встречал в городе, Джон спрашивал, помнили ли они девочку или ее мать, но ему отвечали, что все индейцы были похожи друг на друга, и если девочка пропала, то, вне всякого сомнения, она что-то украла или предала своего господина и бежала в леса к своему племени.

– И несладко ей там приходится, – сказала как-то раз какая-то женщина, пока ждала своей очереди к единственному в городе глубокому колодцу, чтобы набрать воды.

– Почему? – тут же переспросил Джон. – Что вы хотите этим сказать?

– Потому что с каждым днем их оттесняют все дальше и дальше. Конечно, не сейчас, зимой наши мужчины не ходят в леса, темнеет слишком рано, а холод убивает человека быстрее, чем стрела. Но когда наступит весна, мы соберем своры собак и отряды охотников и отправимся в лес на охоту за краснокожими, мы заставим их отступать все дальше, и дальше, и дальше, пока вся земля не станет нашей и нам не будет безопасно жить на этой земле.

– Но ведь она еще ребенок! – воскликнул Джон. – А ее мать – одинокая женщина.

– Одиночество не мешает им плодиться, – добавила женщина с суровой решительностью. – Не хочу пугать вас, сударь, но на этой земле останемся либо мы, либо они. И мы полны решимости победить. И будь там волки, или медведи, или индейцы, им придется отступить и дать нам дорогу, иначе они умрут. Как еще сделать эту землю своей?

Джон едва ли мог осуждать эту беспощадную логику. Ведь у него самого были четыре надела прибрежной земли и девственного леса. И он сам, бывало, говорил с предвкушением, как расчистит деревья и построит дом. И он знал, что его собственная земля – это еще двести акров, где уже никогда не будут охотиться поухатаны.

Апрель 1643 года

Ему пришлось ждать до апреля, и тогда наконец он вместе с Хобертами поплыл на лодке вверх по реке осмотреть их участки, расположенные по соседству.

Это была хорошая земля. Деревья подступали к кромке воды, их густые кроны затеняли берега. Толстые серые корни опускались прямо в реку, выступившую из берегов. Джон привязал каноэ, которое он одолжил в городе, к нависающему стволу и сошел на берег, на свою собственную новую землю.

– Мой Эдем, – тихо промолвил он про себя.

Деревья жили своей жизнью.

В листве пели птицы, они ухаживали друг за другом, преследовали друг друга, дрались и строили гнезда. Он увидел птиц, которые выглядели похожими на хорошо знакомые английские породы, но были или заметно больше, или раскрашены самым странным образом. Видел он и других птиц, совершенно ему незнакомых, живших в этом новом и чудесном мире. Там были птицы, похожие на маленьких цапель, но только белые, как голубки; странные уточки, головки у которых сверкали, как сундучки, покрытые разноцветной эмалью.

Почва была плодородной, темной. Эта земля никогда не знала плуга, столетиями она сама создавала себя из опавших листьев и гниющей зелени. Чувствуя неловкость, Джон опустился на четвереньки, взял в руку горсть земли, растер ее между ладонями и поднес к носу и губам. Это была хорошая темная земля, на которой все будет расти и плодоносить.

Берег полого поднимался от реки, значит вода не будет затапливать поля. Примерно в полумиле от береговой линии был небольшой холм. Там Джон решил поставить дом. Деревья вырубят, откроется прекрасный вид на реку, а ниже по холму он сможет видеть свой собственный причал, где будут грузить его собственный табак, отправляя его вниз по течению.

Джон подумал, что поставит дом под прямым углом к реке. Это будет скромный дом, ничего общего с великолепием Ламбета. Дом пионера – одна комната внизу и лестница, ведущая наверх, где под крышей расположится еще небольшое низенькое помещение для хранения припасов.

У одной стены – очаг, который станет обогревать комнату, крыша – из тростника, а может, деревянной дранки. Первые несколько лет пол будет просто из утоптанной земли, – возможно, позже Джон настелит доски. Голые окна он оставит открытыми, без стекол, но навесит толстые деревянные ставни, которые будут закрываться на зиму и в плохую погоду.

Этот дом будет лишь немногим отличаться от той хибарки, которую английский нищий может построить на общинной земле и считать себя счастливчиком. Но это будет нормальный дом для этого нового мира, где нет ничего, что принималось бы как должное, и где мужчины и женщины крайне редко владеют чем-нибудь помимо того, что они построили или сделали для себя сами.

В задумчивости Джон протянул руку к вьющейся лиане, отщипнул побег и сунул его в карман. Она обовьет его дверь. Может, его лачуга станет всего лишь крошечным островком посреди бескрайнего дикого леса, но все равно при доме будет сад.

Дом построили быстро. В Джеймстауне были бригады рабочих, работавших на поденной оплате.

Бертрам и Джон наняли такую бригаду, они сначала поставили дом Хобертов, а потом и дом Джона, уменьшенную версию в том же стиле. По условиям рабочих, их должны были снабжать едой и элем. Гвозди, самую дорогую часть любого дома, тоже поставлял заказчик. Их пересчитывали каждое утро и проверяли расход каждый вечер.

Рабочие объяснили Джону, что, когда он захочет построить себе новый дом в другом месте, ему придется сжечь этот, просеять золу и выбрать все гвозди. Древесину для постройки брали, просто расчищая площадку под дом, а вот гвозди нужно было везти из Англии.

– Но если и дальше вы будете строить так же, у вас никогда не будет готовых домов на продажу, – заметил Джон. – Никогда не будет готовых домов для вновь прибывших.

– Сами могут себе построить, – ответил рабочий с грубоватой прямотой Нового Света. – А если сами не могут, значит придется обходиться без дома.

Пока рабочие строили дом, Сара Хоберт готовила еду – жарила мясо на костре на длинных шампурах, способом, которому колонисты научились у своих индейских проводников.

Джон вспоминал Сакаханну, сидевшую на корточках перед их маленьким костром и жарившую форель, нанизанную на зеленые прутики. Сара пекла хлеб из тяжелого темного теста, которое замешивала из ржаной муки. Пшеницу колонисты не выращивали.

Когда дом Хобертов был закончен и строители перешли на дом Джона, Сара перешла вместе с ними и там продолжала готовить на всех, не жалуясь на то, что, может, она предпочла бы начать вскапывать свои поля или сажать свой собственный огород.

– Спасибо, – неуклюже поблагодарил Джон, когда Хоберты усаживались в каноэ, чтобы проплыть немного ниже по реке и вернуться на свой участок. – Без вас мне ничего не удалось бы сделать.

– Мы тоже без твоей помощи так быстро не справились бы, – сказал Бертрам. – Через месяц или два я заеду, посмотрю, как у тебя дела. Если мы хотим выжить на этой земле, мы должны быть как братья, Джон.

Джон отвязал канат и бросил Саре, ожидающей на корме.

– Смешно, – сказал он. – Я думал, это страна, в которой легко жить, легко соорудить себе кров над головой, легко прокормиться. Но сейчас мне кажется, мы все время не живем, а выживаем.

Хоберты смотрели на него с решимостью, написанной на бледных лицах. Течение уже относило каноэ от берега.

– Конечно, это борьба, – ответила Сара, констатируя очевидное. – Господь определяет нам жить в этом трудном мире, борясь с трудностями на пути к праведности.

– Да, но ведь мы в новом мире, – не согласился Джон. – И этот новый мир исполнен естественного добра, природного изобилия.

Она покачала головой, и каноэ тут же тоже закачалось. Бертрам взялся за весло.

– Мужчины и женщины рождены для борьбы.

– Скоро увидимся, – крикнул Бертрам, и голос его пронесся над расширяющейся полоской воды. – Я как-нибудь навещу тебя, когда мы сами уже устроимся.

Джон, прощаясь, поднял руку и стоял, глядя, как они удаляются вниз по реке. Бертрам греб неумело, в его движениях не было легкости и грациозности Сакаханны. Сара чопорно сидела на носу и была совершенно похожа на жену рыбака в лодке, плывущей где-нибудь по Темзе. Течение подхватило их, и Бертраму нужно было только слегка подправлять каноэ.

После того как они исчезли за излучиной, Джон еще долго смотрел на текущую воду, а потом повернулся и по еле заметной, еще свежей тропинке пошел к своему новому дому.

Дом, эта простая маленькая коробка из свежесрубленной древесины, стоял на квадрате расчищенной земли. Джон повалил только те деревья, что были нужны для строительства. Ненужные ветки и прочий древесный мусор все еще валялись в полном беспорядке вокруг.

Он остановился на склоне и полюбовался домом. Дом был квадратным, немногим больше сарая или простой хибары, но Джон сам валил деревья для постройки, сам строгал доски для двери, вставлял грубые рамы в оконные проемы и вязал снопы из тростника для крыши. И теперь он гордился результатом.

Подойдя поближе, он посмотрел на дом внимательнее. С одной стороны от двери он посадил черенок, который срезал, когда впервые ступил на свою новую землю. Он принялся, Джон увидел свежий зеленый побег лианы, которая в начале лета расцветет пышными золотыми цветами, как турецкая настурция. Но с другой стороны двери, там, где он еще ничего не делал, кто-то вскопал землю, очистил ее от камней и посадил еще одно вьющееся растение, которое он не мог распознать и которое уже выбросило стрелку, коснувшуюся новенькой стены. Значит, совсем скоро, может уже этим летом, дверь будет обрамлять какой-то новый цветок, посаженный кем-то другим.

Сначала Джон подумал, что цветок посадила Сара в один из редких мгновений отдыха, пока строители работали на крыше. Но потом понял, что Сара посчитала бы такое занятие пустой тратой времени и просто суетностью – пренебрежением реальными задачами дня. Никто из строителей и подавно не озаботился таким легкомысленным делом. Бертрам Хоберт не мог отличить одно растение от другого, разве что табак от кукурузы. А больше там, в маленьком домике в лесу, никого не было.

Джон притих на мгновение, потом повернулся к темнеющему лесу.

– Сакаханна? – прошептал он зеленым теням. – Сакаханна? Любовь моя?

Она не пришла к нему, хотя в ту ночь, лежа на голом полу своего дома, он не сомкнул глаз и надеялся на ее появление, уверенный – она в лесу и ждет его. На рассвете он поднял деревянный засов на своей новой двери и направился в лес, песнями приветствующий утро. Он все время оглядывался, ожидая, что она вот-вот появится между деревьями и подойдет к нему. Ее не было.

Он спустился к реке, почему-то надеясь, что она вынырнет из ледяной воды, с ножом в руке и пригоршней пресноводных мидий в маленьком мешочке. Но вода оставалась серой, и только легкий утренний ветерок покрывал ее поверхность рябью.

– Прости меня, – произнес он, обращаясь к безразличным деревьям, птичкам, беспечно распевающим на высоких ветвях. – Как только я вернулся домой, я узнал, что мой отец умер… у меня было столько дел. Мои дети нуждались во мне, и я должен был работать…

Он помедлил. Даже зная, что его слышит только густой лес, он сознавал, что лжет, умалчивая об Эстер.

– Я никогда не забывал тебя, – сказал он. – Даже на войне, когда я дрался за короля, я думал о тебе каждый день и видел тебя во сне каждую ночь.

По крайней мере, эта часть его речи была почти правдивой.

Он ждал. От реки за его спиной донесся громкий всплеск. Джон круто развернулся. Но на поверхности воды остался только расплывающийся круг, там, где выпрыгнул лосось или нырнула выдра. Ее там не было. Ни в реке, ни среди деревьев.

Джон покрепче закутался в куртку и пошел в дом.

Джон открыл непочатый мешок с кукурузной мукой и поставил котелок на тлеющие угольки в очаге. Он нагрел воды так, чтобы хватило и умыться, и попить, и сделать саппон на завтрак.

– Сегодня вечером отправлюсь на охоту, – сказал он пустому дому. – Я не могу жить на этом пойле.

Он умылся, но не стал утруждать себя бритьем.

– Я отращу бороду и усы, как отец, – сказал он пустой комнате. – Кто тут меня видит, в конце концов?

Половину теплой воды из котелка он отлил в кувшин, в оставшуюся воду всыпал ложку кукурузной муки и стал размешивать, пока каша не загустела. Еда была теплой, а он – голодным. Он постарался не обращать внимания на то, что вкуса в еде не было никакого.

Потом он отнес миску, ложку и котелок к реке и вымыл посуду, внимательно поглядывая на тростник слева от себя, ожидая, не зашевелится ли он, в том случае, если Сакаханна прячется там, наблюдая за ним и смеясь над тем, что ему приходится делать женскую работу. Затем он набрал в котелок свежей воды и вернулся в дом.

Комната оставалась молчаливой и пустой. Джон снял свой топор с крючка над очагом и вышел, чтобы нарубить дров из поваленных деревьев, все еще валяющихся перед домом. С основной работой по валке леса для того, чтобы расчистить землю под посадки, придется подождать. Дрова сейчас были важнее.

Огонь в очаге ни в коем случае не должен угаснуть. Об этой опасности его много раз предупреждали еще в Джеймстауне, но то было в городе. Там всегда можно одолжить пару пылающих угольков у соседей и принести их домой на лопате. Здесь же, в диком лесу, огонь был животворящей искрой.

Если огонь погас, на то, чтобы его зажечь снова, могла уйти пара часов, при условии, что есть хорошее огниво и сухое дерево. А если холод и тьма уже надвигаются, то это время может оказаться очень долгим. Если стая волков наберется храбрости и подберется к самой двери, то, коль нет огня и света, чтобы отпугнуть их, да и из мушкета без огня не выстрелить, это время покажется целой вечностью.

Бóльшую часть утра Джон отвел на то, чтобы нарубить полешек. Потом он сложил их с обеих сторон очага, чтобы они просохли. Он открыл дверь из грубых досок и посмотрел на реку. Все тело у него болело от усталости, а ведь он всего-то и наработал, что нарубил запас дров на пару дней, не больше. На обед у него не было ничего, кроме каши из кукурузной муки, а на ужин и вовсе пусто.

Он поставил котелок на огонь, чтобы нагреть воды, и впервые его посетило мрачное предчувствие того, что выжить без борьбы в этой стране, которая уже не казалась ему спокойной и изобильной, невозможно.

– Я должен подумать, – сказал Джон молчащему дому. – Мы с Сакаханной каждый день ели как короли, и она не рубила дрова целое утро. Я должен попробовать жить как она, а не как англичанин.

Он выскреб из миски остатки каши и отставил ее в сторону.

– Я поставлю ловушку на рыбу, – решил он. – А ближе у вечеру, когда птицы возвращаются в гнезда, подстрелю парочку голубей.

Он почувствовал, как рот его наполнился слюной при мысли о жареном голубе.

– Я сумею все это проделать, – пообещал он сам себе. – Я смогу научиться жить здесь, я еще молод. А потом, когда ко мне приедут Сара и Бертрам, она научит меня печь хлеб.

Он еще дальше отодвинул от себя миску и ложку и направился к куче своих пожитков, чтобы отыскать кусок веревки.

– А теперь возьмемся за ловушку на рыбу.

Джон видел такую ловушку в Джеймстауне и наблюдал, как Сакаханна сплетала ее из побегов лиан и пары прутиков. Она потратила на эту работу два вечера, а на третий вечер они ели жареного карпа. Джон купил ивовые обручи и веревку в Джеймстауне. Ему оставалось только сплести сеть, которая могла бы удержать рыбу.

Он вышел из дому, прихватив обручи и веревку, сел на пень там, где пригревало солнышко, и принялся за работу. Сначала он завязал ряд узлов вокруг большого обруча, который должен был стать горловиной ловушки. Рыба должна была заплыть внутрь, а потом проплыть через несколько обручей, пока не поймается в маленькое пространство в самом конце лабиринта и уже не сможет выбраться наружу.

Джон обвязал первый ряд и принялся за второй. Работа была мудреной и непростой. Но Джон был человеком терпеливым и целеустремленным. Он склонился над своим рукоделием, скручивая веревку, завязывая узлы, переходя к следующему ряду. Он не замечал, что солнце готово скрыться за деревьями, пока спина его не замерзла, оказавшись в тени. Тогда он выпрямился и встал.

– Ей-богу, хитрая работенка, – сказал он.

Он занес веревки и обручи в дом и сложил все рядом с очагом. Огонь еле горел. Он подложил еще пару поленьев и снял со стены мушкет. Джон зарядил его, засыпав пороху и протолкнув в ствол пулю, потом насыпал щепотку пороху на полку, чтобы все было готово для того, чтобы поджечь фитиль. Он нагнулся к огню и поджег длинную бухту промасленной веревки, служившей фитилем. Когда фитиль загорелся, он зажал его между большим и указательным пальцем, стараясь держать подальше от полки, и тихо вышел из дому.

Деревья были так близко, что Джон присел на корточки прямо на пороге дома, с вьющейся лозой с каждой стороны, и смотрел на открытое небо, ожидая, когда лесные голуби полетят на ночь в свои гнезда. Над ним пронеслась огромная стая, и Джон ждал, пока они не рассядутся по деревьям. Одна толстая самонадеянная птица уселась на ветку, прогнувшуюся под ее тяжестью. Когда ветка перестала качаться, Джон тщательно прицелился и прикоснулся тлеющим фитилем к пороху.

Ему повезло. Звук выстрела был похож на пушечный залп, раздавшийся в этой девственной земле. Стая голубей с шумом и треском сорвалась с деревьев в вихре беспорядочно машущих крыльев.

Только птица, в которую целился Джон, не смогла взлететь. Она по спирали падала вниз, одно крыло сломано, кровь текла по грудке. Джон бросил на землю мушкет и фитиль и пятью гигантскими прыжками преодолел расчищенную площадку.

Птица пыталась спастись, одно крыло скребло по земле, но Джон схватил голубя и милосердно быстро свернул ему шею. Он почувствовал, как маленькое сердечко забилось, а потом остановилось. Он вернулся в дом, положил птицу рядом с очагом, рядом с неоконченной ловушкой и перезарядил мушкет.

Солнце быстро садилось, становилось все холоднее и темнее. Голуби, оправившись от испуга, кружили над маленькой полянкой и снова расселись на деревьях. Джон прицелился, выстрелил, и птицы снова взмыли в небо, но только на сей раз на землю ничего не упало.

– Только одна, – сказал Джон. – Ну что ж, по крайней мере на ужин хватит.

Он тщательно ощипал птицу и сложил перья в свернутую тряпку.

– Когда-нибудь у меня будет из этого подушка, – сообщил он темной комнате с наигранной бодростью.

Он выпотрошил птицу и бросил внутренности в горшок с водой, стоявший на огне. Из этого должен был получиться суп. Потом разделил тушку на четыре части, аккуратно насадил их на острые зеленые прутики и развесил прутики над горшком с супом так, чтобы сок с мяса попадал в горшок.

Время, затраченное на ожидание, казалось оголодавшему Джону бесконечным. Но он заставил себя не торопиться и не отвлекаться от процесса поворачивания кусков дичи, пока кожица не стала золотистой, а потом коричневой и, наконец, хрустящей и черной.

– Ну, дай бог, чтобы уже наконец было готово, – пылко выговорил Джон, желудок у него уже бурчал от голода.

Он взял свой вертел и ножом спихнул кусочки с обуглившегося прутика на деревянный поднос. Мясо было усеяно горелым деревом. Джон смахнул щепочки и потом взял маленькую ножку. Она была восхитительна: горячая, сочная, вкусная.

Джон обжег губы о горячую кожицу, но ничто не могло удержать его от того, чтобы вонзить зубы в мясо. Он съел все до последнего кусочка, потом благоговейно бросил обглоданные кости в свой котелок. Впервые за все время в своем маленьком доме он оглянулся вокруг с чувством, хоть чем-то похожим на уверенность в себе.

– Это было хорошо, – мирно сказал он, рыгнув сыто и удовлетворенно. – Это было просто отлично. Завтра снова буду охотиться. И на завтрак у меня будет суп. Мужчина не может работать на земле, когда у него в животе только каша.

Он выковырял кусочек мяса из зубов.

– Ей-богу, это было недурно.

Джон сбросил сапоги, подтащил свой мешок и запасную куртку и свернул их под головой вместо подушки. Потом накрылся сверху походной накидкой и тканым ковриком. Он приоткрыл один глаз проверить, в безопасности ли огонь и ловушка для рыбы.

И тут же уснул.