Текст книги "Удивительные приключения запредельно невероятной, исключительно неповторимой, потрясающей, ни на кого не похожей Маулины Шмитт. Часть 2. В ожидании чуда"

Глава 14
Самое тёплое место в королевстве

Дышу ртом. В груди колотьё. Сердце бьётся о рёбра. Звоню в дверь. Жду. Ничего не происходит. Открываю дверь подъезда и захожу внутрь – как будто залезаю в лодочку на ярмарочной водной горке. В ней – как внутри фильма: ты ничего сделать не можешь, ни затормозить, ни вылезти. Сначала тебя рывками поднимают вверх, потом ухаешь вниз. Я чую запахи моего королевства. На первом этаже пахнет обувью, давно не стираными куртками и табаком; ступени мягко скрипят под ногами, дом урчит, как довольный кот. На четвёртом этаже возникают запахи трав и цветов, они тянутся вверх и прорастают в самый центр королевства.

Мята, шалфей, чабрец и настурция. Помидоры, ромашки, мак. Авокадо, сладкий перец, руккола. В Мауляндии даже урожай фиг был – одна штука.

Автоматически снимаю кроссовки и замечаю это, только когда уже держу их в руках.

Вообще-то для меня старые здешние правила уже не действуют. Прислоняюсь головой к двери, прислушиваюсь. Очень тихо. Мауляндия затаила дыхание. Кожаные тапки Того Человека, страшные и растоптанные, стоят перед дверью. Ставлю свои кроссовки рядом – как когда-то, тыщу лет назад.

Подношу ключ к замочной скважине – та притягивает его, как магнитом, заглатывает с сочным чавканьем; моей руке остаётся только подчиниться столетнему механизму замка. Дверь распахивается сама собой, будто склоняясь в поклоне, и пропускает меня внутрь. Вот я и снова здесь. Вернулась.

Снова то самое ощущение под ногами, тот самый запах, тот самый аромат, те самые тихие звуки нашей квартиры: чуть слышное дребезжание старых окон, гамма поскрипываний половиц. Все уголки я знаю наизусть и на ощупь, могу с закрытыми глазами дойти до самого дальнего закутка, здесь всё мне известно до последнего сантиметра.

Первым делом бегу в свою комнату. Там всё как раньше. Только меня нет. И моих вещей, которые пришлось переправить в Пластикбург. Моя комната – карта, вся изрешечённая белыми пятнами. Вот кровать и письменный стол, кресло и комод, старый шкаф. Но всё – пустое и необитаемое. И никаких следов Того Человека. В мою комнату он не заходит. На своё счастье.

На кухне на столе – пустые бутылки из-под пива и вина, рядом – какие-то идиотские списки Человека (топ-5 самых полезных фруктов, хитрости домашнего хозяйства, пять самых популярных спортивных товаров 2012 года, рецепты горчицы, правила приготовления компоста), пепельница, тарелка с остатками макарон, пакет чипсов. Возле дивана – прислонённая к стене виолончель. Во всех углах Мауляндии – комки пыли величиной с кролика, везде валяются недоеденные бутерброды, надкусанные яблоки и ношеная одежда.

Раковина в ванной усыпана сбритыми волосами, на зеркале – узоры из зубной пасты, на полу – мокрые полотенца. С тех пор как Тот Человек единолично владеет королевством, он наконец-то может позволить себе жить как свинья и давать на кухне концерты для воображаемой публики. Теперь ведь не надо ходить в каморку для репетиций в конце коридора.

Там он теперь хранит ящики с пивом и пустые бутылки, макулатуру и зимние куртки.

По этим его следам я читаю так же легко, как и по мусору. Но чтоб он был счастлив – такого не видно. Состояние Мауляндии – отражение его характера: замусоренная, неубранная, затхлая.

Письма из лучших времён могут быть только в спальне. В огромном старом деревянном шкафу или под кроватью. Искать в других местах смысла нет. Осторожно кладу руку на дверную ручку, медленно-медленно нажимаю на неё. Редкий случай, когда мне страшно: а вдруг Тот Человек всё-таки лежит в кровати и спит, а я его разбужу, и он меня увидит – при том что я сама наблюдала, как десять минут назад он выходил из дома. Из-за приоткрытой двери бросаю взгляд в спальню: она пуста. А это что такое висит над кроватью? Моё письмо с угрозами? Точно, оно! Пусть, пусть усвоит как следует, что там написано:

Поворачиваю маленький ключ в дверце шкафа, слегка приподнимая её, иначе не откроется. Петли повизгивают, как усталые кошки. Шкаф тоже пуст. Вообще-то он был по большей части мамин, и почти все вещи мы из него забрали. Обнаруживаю только горстку леденцов от кашля, стаканчик с наполовину съеденным маулиновым йогуртом, ложкой и плесенью и две пары чистых мужских носков.

Ещё раз взглядываю на кровать. Она не убрана. Касаюсь одеяла – и тут меня без предупреждения накрывает: вдруг вижу себя в такое же утро девять или десять лет назад. Маленькая Маулина, заспанная, спотыкающаяся, в полусне пробирается по королевству. Я стою замёрзшая на кухне перед балконной дверью и с изумлением рассматриваю цветы-узоры на стёклах, изо рта клубами пар – королевский мороз. Через какое-то время совсем коченею и оглядываюсь в поисках чего-нибудь согревающего. На кухне ничего такого нет, только маленькая зебра посреди дивана. Я хватаю её, прижимаю к себе, и мы вместе мчимся в спальню, где в восхитительно тёплой пещере лежат мама и Тот Человек – между пальцев ощущаю колючее белое одеяло Того Человека, оно раскаляется чуть не докрасна, когда он спит. Заползаю в одеяльную пещеру, укрываюсь с головой. Прижимаю свои малюсенькие ледяные ножки к волосатым тёплым-претёплым ножищам Того Человека.

Он рычит и на полсекунды открывает один глаз, узнаёт меня, приподнимает ногу и зажимает мои ступни у себя между коленками, как тесто в вафельнице. Пахнет кожей, потом и сном. Тут, рядом с Тем Человеком, изумительно тепло, это самое тёплое место во всём королевстве. Он согревает нас, зебру и меня, совершенно между делом, даже не замечая этого, только чмокает сухими губами и подёргивает себя за чёрные волосики на ногах.

Это мой отец – худой человек в пёстрых трусах. Он не очень-то силён, зато умеет замечательно рассказывать анекдоты. С другой стороны от Того Человека лежит мама. Я положила голову на зебру, как на подушку, и под тяжёлым одеялом зазвучал трёхголосный хор: я выводила мелодии в такт их вдохам и выдохам, наши дыхания сходились и расходились, но не теряли гармонии. Вот так это было. Всё это у нас было когда-то, давным-давно.

Выпускаю из пальцев одеяло, делаю глубокий вдох.

Где, где эти чёртовы письма моих родителей?

Вскакиваю, выбегаю из спальни: надо всё просканировать, ничего не упустить. Коридор, ванная, кухня. Где ж они только могут быть? Их нет ни в кухонных шкафчиках, ни за зеркалом в ванной, ни под сине-белым диваном, на который я в конце концов падаю без сил. Прямо рядом с зеброй, которая смирно сидит на подлокотнике и спокойно смотрит на заваленный хламом стол. Чувствую, как чешется в сгибах локтей, как нарастает жар и по затылку мурашками крадётся Мяв, но, если он сейчас из меня вырвется, если бутылки разобьются и йогурты шмякнутся об стену, если всё полетит вверх тормашками, Тот Человек догадается, что я была здесь. Так что лучше взять себя в руки.

Встаю и делаю шаг к двери, но тут сзади раздаётся какой-то шорох. Оборачиваюсь – ничего. Поворачиваю голову обратно и краем глаза замечаю, как зебра мне подмигивает. Правда!

– Ну-ка, ещё разок, – говорю я. Голос в пустой кухне звучит странно и как-то неприятно. Я что, сама с собой уже разговариваю? Наклоняюсь, заглядываю зебре в глаза: – Ты мне это брось.

И легонько тыкаю её пальцем.

В следующее мгновение зебра уже у меня в руках, я крепко прижимаю её к себе, и мы вместе мчимся по коридору. Прочь отсюда! Галопом!

Глава 15
Дзюдо для инвалидов

Первое, что я чувствую, вернувшись домой, – запах супа. Людмила ещё здесь. С чего бы это? Она ведь всегда бывает у нас только до обеда. Людмила выходит из кухни с озабоченным видом.

– Что такое? – спрашиваю.

Она пожимает плечами. Смотрит в пол.

– Мама. Упала, – говорит она. – Переоценила свои силы…

Иду в мамину комнату. Она лежит в постели и дремлет. Увидев меня сквозь полуприкрытые веки, медленно возвращается в реальность. Открыть глаза у неё получается с трудом; видно, как движутся глазные яблоки.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Всё хорошо, – говорит мама тихо. – Ничего не случилось!

И в подтверждение показывает большой палец.

– Всё отлично, – шепчет она, – только устала очень…

– Мама, – говорю я. – Что. Случилось.

– Мне сегодня многое удалось, – голос еле слышен.

– В смысле? Выйти на улицу и лечь на тротуаре? Изобразить инвалидку?

Мама слабо ухмыляется. Иногда она так развлекается: медленно-медленно переходит улицу, опираясь на палку, – испытывает терпение водителей. Но они ведут себя безупречно и всегда спокойно ждут. Ей ещё ни разу никто не сигналил.

– Не совсем, – говорит она. – Утром написала письмо и понесла его в почтовый ящик.

Четыреста двенадцать метров, прикидываю я. Вполне себе расстояние.

– Зачем? – спрашиваю.

– Я себя хорошо чувствовала, – отвечает она. – И день такой хороший, хотела птиц увидеть и чтобы солнышко в лицо.

Качаю головой:

– Это ж слишком далеко.

Она кивает:

– Немножко. Метров сто лишних. Там ещё лёгкий подъём у главной улицы. Раньше я его и не замечала, а сегодня он оказался каким-то непреодолимым. Я свою хитрость применяла – ну, ты знаешь: смотреть вниз, на ноги, и приговаривать: «Раз! Два! Туфли надень-ка! Как тебе не стыдно спать!» Так и ползла, шаг за шагом.

Она улыбается. Два метра – две минуты, думаю я.

– Самое странное, что я отчётливо чувствую: мышцы в порядке, им хочется бегать, прыгать, держать равновесие, и они бы отлично справлялись, если б только сигналы из головы до них могли добраться.

Это и есть её болезнь: она пожирает защитные оболочки нервов, как мышь грызёт изоляцию провода. А потом происходит короткое замыкание – и тока больше нет.

– А дальше?

– Прислонилась к дереву, но потом всё-таки потеряла равновесие и упала.

Кажется, у меня сделались большие глаза, потому что мама успокаивающе поднимает руку.

– Ничего страшного! – говорит она. – Приземлилась, как опытный дзюдоист. Ничего, ни царапины!

Её экипировка честно делает своё дело, этого не отнимешь.

– Обидно только, что поблизости никого не было, чтобы помочь мне встать. А одна я не смогла.

– Почему не позвонила?

– Телефон забыла. – Она пожимает плечами, смотрит смущённо. – Ну вот, а потом…

– Что?

– Это было единственное по-настоящему ужасное. Через какое-то время мне захотелось писать. Очень сильно. И я не утерпела… Это было правда ужасно: лежишь жуком на спине и… писаешь в штаны, как младенец.

– Мама!

– Было так стыдно! Потом остановилась какая-то машина, вышла девушка, помогла мне встать, позвонила Людмиле и всё такое… Она всё это видела и запах чувствовала. Мне было так совестно! То есть что упала и не смогла встать – это ладно, это, в общем-то, ничего. Но описаться? Это уже действительно… инвалидность!

Мама натягивает одеяло до самых глаз, прячется за ним. Я залезаю на кровать, забираюсь к ней под одеяло.

– Ох, мам… – выдыхаю я и обвиваю её руками. Плечи у неё как каменные.

– Чайку?

В проёме двери – тёмный Людмилин силуэт. Позади неё – свет дня, а в комнате уже почти совсем темно. Она подходит к нам, в руках – три дымящиеся кружки. Чай пахнет сеном и цветами.

– Могло быть и хуже, верно?

Фразы у Людмилы совершенно обычные, но каждое слово и каждый слог она выговаривает так ловко, что они становятся круглей и словно подпрыгивают, прямо танцуют у неё на языке.

Мы сидим. Пьём. Молчим.

Потом Людмила говорит:

– Это травы из сада моей матери, она молодая ведьма. Учится колдовать. Я вам на кухне поставила банку.

– А сколько же лет твоей маме? – спрашиваю Людмилу, а маме говорю: – Что это за письмо такое было?

– Заявка на место в санатории, Паули, – говорит мама. – Кучу бумажек заполнила.

– Правда?

– Сто двадцать четыре года, – говорит Людмила.

– Птенчик! – киваю я.

– Да, – говорит мама, – если одобрят – поеду на шесть недель в специализированный санаторий, который мы выбрали.

– Отличная идея, Клара, – говорит Людмила. Я киваю: согласна.

– А я? – спрашиваю.

– А ты, – говорит мама, – поживёшь пока у папы.

– Нет, – говорю я.

– Со мной поехать нельзя, к сожалению.

– Тогда я тут останусь.

– Паули, ты же не можешь шесть недель жить тут одна.

– Почему не могу?

– Потому что нельзя. Не разрешается. И так лучше – для Юрия и для тебя.

– Не хочу, чтобы ты говорила его имя.

– А я не хочу, чтобы ты устраивала этот цирк. Он всегда будет твоим отцом, и он не плохой человек. Пожалуйста, перестань. И дай ему шанс!

– Он не заслужил.

– Заслужил. Он очень старается, очень много для нас делает – хотя я его выгнала!

– Это он нас выгнал!

– Нет. Сколько раз тебе повторять?

– Да ясно же: он живёт в Мауляндии, а мы – нет. Так что это он нас выгнал. Так что ничего он не заслужил!

– Почему это?

– Потому! Потому что у него новая подружка! Её зовут Люси де Кляйн, она такая милая, прямо как фламинго! Сплошное ми-ми-ми. Потому что она ещё почти ребёнок. По возрасту ближе ко мне, чем к тебе!

Мама глубоко вздыхает и смотрит на меня. Пожимает плечами.

– Ну, раз так… значит, так. Жизнь продолжается, Маули-Котаули.

И тут у меня всё-таки сносит крышу. Вскакиваю, горячий чай выплёскивается мне на пальцы, топаю ногами, проклятая кружка выскальзывает из рук, чай льётся на коврик и мне на ноги, наверняка там ожог, пинаю кружку и вылетаю из комнаты – жизнь не продолжается, она просто не может продолжаться! По крайней мере, для всех.

Глава 16
Мегасуперкруто!

Пауль поливает растения, я делаю нам домашку по математике. Он щупает пальцем землю в горшках, заботливо, не торопясь, подливает воду, каждый раз немного поворачивает горшки. Решаю примеры на десятичные дроби. Вдруг Пауль останавливается посреди комнаты: красная лейка в руке, носик – как указка.

– Не буду я доклад делать! – говорит он громко и чётко.

– Да ну, что за ерунда, чего ты себя накручиваешь? Это ж на пять минут, потом пара вопросов – и всё.

– Не-е-е, вовсе не всё! Я им не клоун, чтоб цирк устраивать. Ты вот можешь рассказать всякие классные вещи про своих родителей, и все могут, а я – нет. Потому что просто не знаю, про что рассказывать. Потому что просто ничего не знаю. Или… потому что просто не хочу об этом говорить. Потому что это моё личное дело и никто меня не может заставить!

– Пауль, про твоего папу у меня уже почти готово, осталась только мама. А это раз плюнуть!

Он ставит лейку на пол.

– Ага, раз плюнуть. Вот здорово, ты мне ещё и маму придумаешь! Я ведь про неё ничего не знаю. Помню только четыре вещи. Ровно четыре!

Он подносит к моим глазам правую руку, большой палец загнут. За рукой – лицо Пауля, ноздри подрагивают, рот сделался маленьким, как пуговица, на шее пульсирует жилка. Не могу сдержать усмешку, кладу Паулю руку на плечо, как приятель приятелю, и говорю:

– Мой дорогой Пауль, кое-чему ты уже научился.

Пауль смотрит непонимающе и чуточку раздражённо. Я продолжаю:

– Ставлю диагноз: это самый настоящий, хотя и небольшой, Мяв. Если я – Маулина, то ты – Мауль. Пауль-Мауль.

Пауль-Мауль улыбается слабой улыбкой. Руки легли на бёдра, большой палец правой руки так и остаётся согнутым – прямо ковбой на дуэли.

– Назови-ка, ну, скажем… пункт второй из этих четырёх, – говорю я.

– Мороженое-шипучка, – отвечает Пауль, ни секунды не раздумывая.

– Как это?

Он чешет в затылке, медленно поднимает голову и глядит в потолок.

– Мамин особый рецепт. Я очень хорошо помню, как она мне его показала; мне было, наверно, года три, да, точно, совсем ещё маленький, но в память прямо врезалось, потому что очень уж оно меня… ну… впечатлило.

– И что это такое? Фанта с мороженым или как?

– Лучше.

Не прошло и часа, а я уже в саду у общежития Трюмперхоф, стою, прислонившись к стене, наблюдаю за беготнёй вокруг. И вот на сцене появляется Пауль Миттенвальд: горящие глаза и солнечно-жёлтая улыбка, шире не бывает; он как на крыльях слетает с лестницы. В руках у него – поднос с десятью стаканчиками. Пауль ставит его на траву передо мной и во весь голос объявляет:

Он берёт два стаканчика, один даёт мне, а потом – раз-два – к нам, всё побросав, сбегается народ, все расхватывают стаканчики и принимаются за дегустацию. Слышны только стук ложечек, причмокивание и чавканье, переходящее в довольное «м-м-м-м». Пауль присаживается рядом со мной у стены. Медленно, очень медленно он ест своё мороженое. Покачивает от удовольствия головой, удовлетворённо наблюдает за происходящим.

– Там такие пузырики прикольные! – говорю я.

– И всё равно оно во рту такое мягкое, ага?

Я киваю: это чистая правда.

– Сливочно, фруктово, пузырьково – полный отпад!

С улыбкой Пауля ничто не сравнится! И на его лице ей самое место – так же, как этому мороженому место во рту.

– И что, это действительно твоя мама придумала?

Пауль пожимает плечами:

– Ну, по крайней мере показала. Да это и не сложно вовсе! Даже странно, что никто так не делает…

– Слушай! – говорю я. – Так теперь всё ясно. Твоя мама – изобретательница мороженого!

– Ну ты даёшь, старик! – низенький толстяк с размаху хлопает Пауля по плечу: Джеронимо, его лучший общежитский друг. – Это ж запредельно, это мегасуперкруто! Ты просто обязан открыть кафе-мороженое, стопудово, клянусь!

– Положить тебе ещё? – спрашивает Пауль.

Глава 17
Зебра теперь живёт здесь

Утро субботы, тёплое и душное. Пока мама одевается, я готовлю завтрак, варю какао. Потом помогаю ей дойти от кровати до кухонного стола, мы усаживаемся. А когда наконец принимаемся завтракать – молчим. Тщательно жуём мюсли.

Завтракать мы разучились, думаю я. Раньше по субботам каждый готовил что-нибудь особенное, представлял хотя бы одно новое блюдо гражданам Мауляндии. На завтрак у нас бывало по восемь или девять перемен, а один раз – даже шестнадцать. Кухня превращалась в гигантский шведский стол, завтрак начинался около половины одиннадцатого и редко заканчивался раньше четырёх. Летом мы располагались в саду на подстилках, бывало, заходили друзья, и мы вместе оценивали наши творения по 10-балльной шкале.

А сегодня мы сидим друг против друга в этой кукольной кухне и жуём мюсли. Потому что такая еда полезна для мамы и легко переваривается. Поменьше жиров, побольше овощей и фруктов. Простой сырой пищи по максимуму, термообработки по минимуму. Неизвестно, поможет ли всё это, но стратегия наша – пробовать все средства. Мама мне обещала: мы не сдадимся. И попробуем всё, неважно, насколько дурацким это представляется вначале, – а вдруг поможет. Хотя бы немножко, хотя бы чуть-чуть – это лучше, чем ничего.

– Зебра теперь живёт здесь, – говорю я, вытаскиваю её из-под коленки и сажаю посередине стола.

– Ух ты! – говорит мама. – Что ты здесь делаешь, зебра?

– Переехала. Надоело торчать в унылых руинах Мауляндии.

– Ну что ж… – говорит мама. – Тогда добро пожаловать!

Она кладёт немножко мюсли на блюдце и пододвигает его зебре.

Глава 18
«Руки в брюки»

– В общем, мой… э-э-э-э… мой… короче, муж моей мамы…

– Твой папа, – встревает Мюкенбург.

Да, признаю, это не совсем уж пальцем в небо, но в дискуссию не вступаю. Просто продолжаю:

– Он музыкант, играет на виолончели, средненько так, в маленьком оркестре, получает мало. По выходным иногда подрабатывает на свадьбах. Семейный кошелёк наполняет в основном мама. Она работает в книжном магазине. Но вообще-то по призванию она – деловая женщина, предприниматель. Чего только она не предпринимает – вот, например, придумала «Лакрицетературу».

– Чего-чего? – выкрикивает кто-то.

Включаю проектор и показываю фотографии, которые я сделала.

– «Лакрицетература» основана моей мамой и её подругой Робертой. Семь лет назад. Это такой симбиоз: приют для бездомных книг и лакричная лавочка одновременно.

– Приют для бездомных книг? – переспрашивает кто-то. Я киваю.

– Именно. Моя мама и её подруга высматривают книги, попавшие в неблагополучные жизненные ситуации, и спасают их. Они постоянно ищут хорошие книги, особенные книги, которые почему-то оказались без крова. На блошиных рынках, и когда люди раздают вещи при переезде, и даже в макулатуре. Новых книг в «Лакрицетературе» вообще не продают, только подержанные, только те, которые иначе бы просто погибли, не найдя себе нового дома. Да. К тому же они обе, и мама, и Роберта, обожают первосортную лакрицу – поэтому и стали предлагать такой смешанный ассортимент. И вот ещё что: до того моя мама придумала и открыла кафе «Спортзал».

– «Спортзал»? В спортзале, что ли?

– Ну да! Приспособила его под кафе. Даже переоборудовать особо не пришлось: одежду вешаешь на шведские стенки или на брусья, бар – за столом для пинг-понга, коктейли ставишь на бревно или козла. Присесть можно на скамейку, с потолка свисают кольца-лампы, а баскетбольную разметку на полу тоже, конечно, оставили.

Показываю фотографии.

Наши сонные мухи явно отстали от жизни – «Спортзал» по всему миру известен! Это же прорыв и новое слово!

– А что с этим кафе стало?

– Оно процветает! Мама создала его с двумя друзьями, но потом переключилась на «Лакрицетературу». И теперь те двое ведут дело самостоятельно.

– И чем там кормят?

Раздаю лакрички.

Заканчиваю доклад, все аплодируют. Так всегда делают, неважно, понравилось или нет.

Мюкенбург потирает нос, покусывает нижнюю губу, постукивает карандашом по маленькому блокноту. Он сидит на стуле очень прямо, высокий и худой, в круглых очках и галстуке-бабочке кричаще-зелёного цвета.

– Три с плюсом, – наконец объявляет он.

Он что, серьёзно? Три с плюсом?! Да я в жизни таких оценок не получала! Это мне совершенно не подходит, уж лучше кол ставьте, и всё будет ясно, но это – это же просто курам на смех!

– Три с плюсом? – переспрашиваю я. Щёки горят. И, кажется, я слышу, как в глазу тихо лопается сосудик.

– О том, чем занимается твоя мама, ты рассказала прекрасно, со множеством интересных подробностей. Эту часть ты очень хорошо подготовила. Но что касается папы – тут ты ограничилась минимумом информации.

– Да ерунда это и никому не интересно, что тут распинаться!

– Можно было бы рассказать, где твой папа учился, какие проекты осуществил. Может быть, принести его записи. Или музыкальный инструмент.

– Да что об этом говорить! Я просто сосредоточилась на основном, на главном…

– У меня самого есть два диска его группы, и, честно сказать, они мне очень нравятся! Я считаю, о них надо было упомянуть.

Мюкенбург, сосредоточенно прищурившись, постукивает указательным пальцем по столу. Явно пытается воспроизвести какой-то ритм. Потом переводит взгляд на меня.

– Ну как же они называются?

– В смысле, группа? А я вам скажу: вы их название совсем не случайно забыли!

– Не-е-ет, я же помню: название необычное, оно мне сразу понравилось!

– Ну да, название, наверно, и есть самое лучшее в этом несчастном проекте.

– Там что-то такое про брюки, нет?

Он трёт подбородок и задумчиво смотрит на меня.

– «Hands in Pants», – говорю я. – «Руки в брюки».

– Точно! – выдыхает Мюкенбург. Он сияет. – Это же потрясающе!

Снова постукивает карандашом по блокноту, смотрит на меня и говорит:

– Итак: поскольку ты украсила своё выступление такими, – он ухмыляется, – вкусными примерами и тщательно подобрала фотографии, и ещё потому, что ты самостоятельно расставляешь приоритеты, – учитывая всё это, я ставлю тебе четыре с минусом.

Можно подумать, меня оценки волнуют! Звенит звонок.

– На следующей неделе, – Мюкенбург перекрикивает шум в классе, – докладывают Юлия, Пауль, Анна и Мариан – в такой последовательности.

Пауль уже ждёт меня у двери.