Текст книги "Бесконечное настоящее. Правдивая история о любви, счастье и болезни Альцгеймера"

Глава 6
Подозреваемые

Искусство медицины заключается в том, чтобы развлекать пациента, пока природа занимается лечением болезни.

Вольтер

Прежде чем мы нашли врача, которому смогли довериться, столкнулись с такими специалистами, которые подтверждают, что иногда само понятие науки исчезает, а самовлюбленно-принудительный индивидуализм командует и потомками Гиппократа.

Парад ученых мужей из комедии Мольера, которые в нашем воображении носят остроконечные шляпы семнадцатого века, имеют двойной подбородок и длинную белую бороду, открывал врач, к которому мы обратились по совету хорошего знакомого наших соседей. Он просто ввел нас в ступор. Пока он выписывал рецепт и уже почти убедил нас в том, что здраво мыслит, вдруг абсолютно серьезно заявил, что изобрел «агрегат, способный предсказать момент смерти». Сначала я подумал, что он шутит, и даже счел его шутку остроумной, но потом понял, что он говорит серьезно, и тогда спросил его, как устроен этот «агрегат».

По его описанию, это было нечто среднее между сценическими декорациями фантастического фильма пятидесятых годов двадцатого века и перевозными деревенскими каруселями из средних веков. Горящие разноцветные огни, крутящиеся антенны, шипение и скрежет… Он посетовал, что коллеги скептически отнеслись к его проекту. Он начал перечислять имена, мотая головой и жалуясь, как трудно бороться против власти мировых держав, управляющих всей системой здравоохранения.

– Ученые прекрасно знают, что можно предвидеть точный момент смерти, – объяснял он, – но предпочитают держать это в тайне по разным причинам…

Прежде чем он начал исповедь о том, что вдохновение снизошло на него, словно благодать архангела Габриэля, я вытолкал его за дверь. Еще совсем немного, и вместо того, чтобы пожать ему руку на прощание, я дал бы ему пинка под зад. Это могло бы стать прекрасной заключительной сценой той невероятной комедии, которую этот биполярный параноик разыграл в моем доме.

Разорвав его рецепт и визитную карточку на мелкие кусочки, я поступил как мама: забыл об этом эпизоде.

Следующий врач был похож на буддийского монаха. Маленький бледный мужчина, худой и изможденный, очень скромно одетый, почти аскетически, но в индивидуальном стиле. По тарифу заведующего больницей он проповедовал свою очень личную интерпретацию холизма, веганства, традиционной медицины половины стран мира и еще не знаю какой смеси знаний. По факту он сказал, что маме нужно есть только лук и пить свежевыжатый гранатовый сок, предупредив, что ей ни в коем случае нельзя делать прививки, и выдвинул гипотезу, что можно эффективно вылечить базалиому[8]8
  Рак кожи. – Прим. авт.


[Закрыть] на маминой щеке с помощью музыкотерапии. Я и с ним распрощался без всяких церемоний, практически выставив за дверь. Спускаясь, он еще какое-то время продолжал свою проповедь.

Между тем мы продолжали искать врача, которого Джорджия определила как нормального. Нам пришлось вытерпеть гериатра-«утешителя», больше похожего на священника, чем на врача, который посоветовал отличное лечение от всего – принятие. На смену ему пришел доктор, сразу показавшийся мне неучем. У него наверняка даже не было диплома, к тому же он был больше заинтересован вниманием моей жены, чем мамой. Его я выставил за дверь, схватив за загривок. В конце заявился еще один – он был бы просто идеальным военным врачом в Германии времен кайзера Вильгельма. Мужчина около шестидесяти лет, подтянутый, с тоненькими ухоженными усиками и напомаженными волосами, не хватало только пенсне на носу. Разбавляя речь крепкими словечками солдатского казарменного жаргона, он обрисовал нашу ситуацию, как сцену военного действия.

– Это нормально, что вы напуганы сейчас тем, что ваша мама иногда ведет себя агрессивно. Но это только начало, – сказал он, продолжая что-то писать в блокноте рецептов, заполняя его непонятными арабесками[9]9
  Европейское название сложного восточного средневекового орнамента, состоящего из геометрических и растительных элементов. – Прим. ред.


[Закрыть]. – Вы должны быть готовы к худшему, но не будем бояться. Ничто не может нас испугать. Никогда! Знаете ли, наступит день, когда ваша мама не будет отличать орехи от козьих какашек, она наверняка попробует поджечь дом, а когда наделает в штаны, а вы попытаетесь ее вымыть, она будет защищаться, реагируя на воду как бесноватый на святую. У нее будут дни бредового состояния, три, четыре, пять ночей без сна, а потом она будет впадать в некое подобие комы, длящееся столько же. Вы уверены, что хотите ухаживать за ней дома самостоятельно?

– Нет! – хором ответили мы.

Даже Лоренцо, который в тот момент был с нами на связи по «Скайпу», выразил несогласие. Его голос отчетливо раздавался из глубин компьютера, стоявшего на мраморном столике в гостиной.

В конце концов по совету нашего терапевта мы обратились к неврологу, серьезному и компетентному. Выплеснув на него весь энтузиазм, несколько его смутивший, мы решили, что будем рады тому, чтобы он стал нашим лечащим врачом. У моей жены от радости выступили слезы на глазах, когда она осознала, что каким-то чудесным образом нормальный врач, которого мы так долго искали, наконец-то материализовался.

Врач сказал, что поможет, когда маме будут необходимы успокоительные, и в целом будет мониторить состояние ее здоровья. Ничего другого не оставалось.

– Настоятельно рекомендую занять вашу маму чем-нибудь, – заключил он уже в дверях. – Это очень важно.

Урок был усвоен: лечения болезни не существует, поэтому ждать от медицины чего-то большего бессмысленно.

В конце дня, как обычно, вся семья собралась на ужин. Мой брат Марио, невысокий мужчина пятидесяти девяти лет с редкими, но темными, без седины волосами, тоже был с нами. Картавость добавляла некую аристократичность его речи. Будучи очень полным, он в то же время передвигался с неожиданной легкостью, придававшей всем его движениям пластичность и артистичность.

Мой брат – человек замкнутый. До такой степени, что я уже рассказал довольно много о наших приключениях, но до сих пор ни разу не упомянул о нем, хоть жил он с нами. Наш дом действительно очень большой и поделен на две обособленные части (которые он высокопарно называет крылами). Марио живет в одном крыле с мамой, в той самой комнате, где еще совсем молодым человеком готовился показать блестящие результаты в учебе. В двадцать три года он получил красный диплом о высшем образовании[10]10
  В Италии это 110 баллов. – Прим. авт.


[Закрыть]. Обстановка его комнаты до сих пор носила отпечаток шестидесятых годов. Принимая во внимание, что мамина спальня была в стиле пятидесятых, столовая – начала двадцатого века, библиотека отражала стиль девятнадцатого века, а комната Танкреди была обставлена мебелью ИКЕА, можно с уверенностью заявить, что мы жили в музее.

В этой самой комнате, постепенно и почти незаметно, брат выпестовал свою пагубную страсть к одиночеству, как это происходит с людьми, которые уходят в монастырь в поисках духовного утешения, а потом, cами того не замечая, остаются там навсегда. Его присутствие в доме было легче предположить, чем доказать.

– Полагаю, он дома, – отвечали мы тем, кто спрашивал его по телефону.

По сути, о своем брате я знал не так уж и много: он на пять лет старше меня, его любимое музыкальное произведение – «Половецкие пляски» Бородина, а писатель его сердца – Джеймс Джойс[11]11
  Ирландский писатель и поэт, представитель модернизма. – Прим. ред.


[Закрыть].

Когда он учился в лицее и университете, у него были серьезные любовные отношения с девушкой Луизой. Это был один из тех любовных романов, которые на первый взгляд кажутся бесконечными, но, к сожалению, приходят к концу. Такие финалы нередко вызывают синдром любовной травмы. Именно это и случилось с Марио: после разрыва отношений он закрылся в гордом одиночестве, которое постепенно стало необратимым.

В молодости мы оба играли в регби, занимались верховой ездой и культивировали, каждый на свой лад, страсть к классической музыке. И что бы он ни делал, во всем казался (и действительно был) лучше меня. У него была способность к долгой и упорной концентрации на результате. Я же, наоборот, был хроническим импровизатором. Никогда не забуду выражения лица нашего наставника по верховой езде, когда он увидел, как мой брат, в первый же день оседлав коня, перемахнул двойное препятствие: такое обычно бывает у персонажей мультфильмов.

Можно сказать, что до определенного момента жизнь моего брата летела в ускоренном темпе. Потом он решил остановиться у обочины и больше не сдвинулся с места. Он перестал ценить вещи и, как акселерат, начал стареть изнутри, оставаясь молодым снаружи.

Опыт ухаживающего еще больше подчеркнул все его лучшие качества: смелость, спокойствие и самоотречение. Это он накладывал крем на мамину базалиому, подстригал ей ногти, одевал ее утром и готовил ко сну вечером. У меня же, наоборот, не получалось с легкостью принять наготу мамы, и я был безмерно благодарен брату за то, что он взял на себя такие обязанности, как поправить бюстгальтер или поменять нижнее белье. В общем, несмотря на отсутствие между нами дружеских отношений, мы гармонично дополняли друг друга в командной работе по уходу, взаимно поддерживая. Как оказалось, все это стало возможным только благодаря болезни нашей мамы.

В тот день мама откалывала номера, и мы все были немного шокированы. Она снова долго плакала, а нас это всегда глубоко ранило. За столом царила тишина, даже Танкреди сидел молча. Даже мы с Лоренцо, обычно на связи по «Скайпу» в это время, обменялись лишь несколькими словами.

– Как у вас с мамой дела? – спросил я его.

– Да пока ничего, – ответил он.

Как бы там ни было, история его судьбы была в основном написана матерью. И что бы ни говорили, но то, что делают матери, неважно, правы они или нет, всегда играет важную, даже, скорее, решающую роль. Ведь матери пишут историю нашей жизни изнутри, а самое большее, что могут отцы и сыновья, – это писать книги.

Мы еще немного посмотрели друг на друга (вокруг головы Лоренцо, как всегда, был ореол электронной пыли, а из компьютера раздавались подозрительные звуки, похожие на слабый свист, сопровождавший переговоры НАСА с «Аполлоном» во время первых миссий). Лоренцо поделился своими сомнениями насчет того, где хотел бы жить – в Испании или в Италии, – и на этом мы распрощались. Он спешил, чтобы заехать за своей девушкой Аделитой. Если я не ошибся, это была его вторая невеста с начала года.

Я чувствовал себя разбитым, настроение было отнюдь не радужным, особенно из-за гипотезы таинственного третьего маминого сына, которого моя жена метко окрестила тройственным древоточцем.

Самым неприятным во всей этой истории было то, что она могла поверить в этот абсурд.

– Это правда, что у твоей матери болезнь Альцгеймера, – сказала она при первом же упоминании о третьем сыне. – Но у нее еще светлый разум. Обрати внимание, она никогда не забывает молитв. А если у нее и правда был незаконный сын, скажем, в несовершеннолетнем возрасте, рожденный в Петине, например? В разговоре со мной она ясно сказала, что сына зовут Иван. Возможно, у вас есть сводный брат. Что в этом плохого? Наоборот, я думаю, что тебе и Марио следует заняться его поисками!

– Моя мама совсем не та женщина, чтоб плодить детей с первым встречным! – запротестовал я.

– Откуда ты знаешь? – возразила жена. – Ты всего лишь ее сын!

Танкреди бросил на нее растерянный взгляд: было заметно, как слова матери эхом прозвучали в его голове. В каком смысле «всего лишь сын»? Я не нашелся что сказать. Как назло, в тот самый момент, когда я меньше всего ожидал, Марио, обычно молчун, произнес убийственные слова.

– Я всегда это знал! – с противоположной стороны длинного стола орехового дерева вынес он свой приговор.

– Что именно ты всегда знал? – воскликнул я, не донеся вилки до рта.

Моя жена замерла от напряжения, и даже Танкреди казался живой картиной.

– Ничего, – ответил брат и, отодвинувшись назад, спрятался в тени светового круга от лампы.

Теперь мы видели только его руки.

– Что значит «ничего»?» – раздраженно настаивал я. – Ты не можешь бросаться такими словами, а потом уходить от ответа.

Естественно, я имел в виду тему тройственного древоточца. Я хотел все выяснить и закрыть вопрос. Куй железо, пока горячо, как говорится. Особенно на щекотливые темы, вернуться к которым бывает очень трудно.

Не выдержав напряжения, Джорджия, сидевшая напротив Танкреди, на одном расстоянии от меня и брата, обратилась к Марио с первой пришедшей на ум просьбой, чтобы разрядить неловкую ситуацию за столом.

– Прости, Марио, – произнесла она смешным напряженным голосом, – не мог бы ты подать мне корзинку с хлебом и вилку?

В ответ на просьбу руки моего брата задвигались, но он почему-то передал Джорджии яблоко и стакан.

По-моему, даже не сама по себе ошибка, а вся ситуация в целом говорила: что-то тут нечисто. Руки Марио двигались, как если бы он был роботом. Казалось, что реакция на просьбу моей жены исходила от какого-то механического агрегата, а не от живого человека.

Я, Джорджия и Танкреди обменялись выразительными взглядами. Мы были зрителями какого-то сверхъестественного спектакля. Поэтому Джорджия без разговоров взяла и стакан, и яблоко, как будто они были посланы ей с небес, корзинку с хлебом и вилку подал ей уже я.

В тот самый момент Марио снова неожиданно подался вперед так, что его лицо оказалось в круге света, на что мы хором отреагировали одобрительным «О-о-о!».

У Марио было очень странное выражение лица. Его отсутствующий взгляд был устремлен куда-то вбок, в никуда. Он производил впечатление заядлого курильщика опиума, дошедшего до высшей степени самогипноза.

Возможно, произнесенная вслух фраза вылетела у него непроизвольно, в ответ на собственные мысли, которые не имели совершенно никакого отношения к тому, о чем я и Джорджия в тот момент разговаривали.

В любом случае я решил не настаивать на своих вопросах и даже попробовал улыбнуться. Но состояние общего напряжения за столом было таким сильным, что дало о себе знать почти фатальным исходом.

Марио вдруг вытаращил глаза, внезапно выйдя из состояния метафизической неподвижности в стиле Марлона Брандо в фильме «Апокалипсис сегодня», и начал размахивать руками, как утопающий.

Он схватился за горло обеими руками и, задыхаясь, прохрипел:

– Воды… воды!

Через пять секунд до нас дошло.

– Дядя Марио задыхается! – закричал Танкреди, опередив всех.

Я подбежал к Марио со стаканом воды и, вложив ему в руку, крепко схватил за запястье и помог выпить. Его рука не только потеряла точность действий, но и заметно дрожала.

Потом я встал за его спиной, как нападающий бейсболист, готовый бить его по спине до тех пор, пока ком не вылетит из горла. Я уже было замахнулся для более сильного удара, когда он вдруг открыл рот и глубоко вздохнул, втягивая в себя воздух.

– Господи… – пробормотал он, в то время как его лицо обретало нормальный оттенок, а глаза возвращались на место. Потом он слабо улыбнулся, его лицо выражало глупое счастье, как зачастую случается с людьми, спасшимися от опасности. Поправив воротник рубашки, он извиняющимся тоном произнес:

– Пролетело, всe в порядке!

Облегченно вздохнув, я отправился к своему стулу. Не прошло и секунды, как Танкреди в ужасе закричал:

– Папа! Мама подавилась!

Клянусь, я даже ничего не заметил. С пятисекундным опозданием до меня дошло, что шипение, которое я слышал, было вовсе не кошачьим (никакой кошки у нас в доме не было), а вырывалось из груди моей жены.

Я увидел, что она бьется в конвульсиях и хватается за горло руками, как мой брат. Ее руки казались осьминогами, приклеенными к шее.

– Да что же с тобой происходит?! – задал я самый идиотский в своей жизни вопрос.

К счастью, я не растерялся и сразу приступил к делу.

Обхватив жену со спины, я поднял руки и, сжав их в кулаки, легко толкнул в область солнечного сплетения. Я вовсе не был уверен, что делал все правильно, но повторил несколько раз с такой силой, что жена закашлялась и выплюнула застрявший в горле комок, чуть было не стоивший ей жизни.

– Господи… – пробормотал я.

– Ну уж нет, это я говорю «Господи»… – ответила жена.

Примерно через час, когда я сидел в рабочем кабинете, попивая любимый ячменный напиток, крупинка сахара попала мне в дыхательное горло. Я рисковал стать третьей жертвой удушья в этот вечер. У меня сразу промелькнула мысль о том, что чисто логически шансов на спасение у меня было немного, и, должно быть, мой час уже настал.

Я даже не стал звать на помощь, потому что кричать был не в состоянии.

К счастью, под рукой оказалась полупустая банка «Колы», и я выплеснул ее содержимое себе в рот. Словно жидкий сантехник, мощный напиток родом из Атланты сделал свое дело, и уже через несколько секунд после ужасающего удушья, во время которого, как говорится, вся жизнь промелькнула перед глазами, я вновь смог дышать.

Перед тем как отправиться спать, я пошел проведать маму.

Она мирно похрапывала, и я решил, что могу позволить себе поспать эту ночь в кровати вместо обычного кресла.

Я завалился под бочок жены, не выразившей радости по этому поводу.

Скорее наоборот: она уже так привыкла к тому, что все пространство кровати принадлежало ей одной, что возвращаться только на свою половину кровати ей стоило некоторых усилий. В знак протеста она перебросила подушку к ногам и перевернулась. Так мы выглядели в собственной постели, как два электрона с противоположно направленными спинами.

Я пообещал вернуться в кресло следующей ночью, но на ситуацию это почти не повлияло. В кромешной темноте я стал исповедоваться перед ней о том, как сильно меня взволновали слова брата.

«Что он такое знал?» – спрашивал я сам себя.

Я попытался выдвинуть несколько гипотез.

1. Иван никогда не существовал в реальном мире.

2. Иван существовал, но жил в Америке или Австралии.

3. Он уже давно умер.

В конце концов, размышляя о словах брата, мне в голову пришла другая гипотеза.

– Слушай, Джорджия, – начал я. – А что, если у мамы действительно был сын от другого мужчины, но она просто неправильно его назвала? Представь себе: вполне возможно, что это отца звали Иван, а не сына! В этом случае моим сводным братом был бы именно Марио! Ты понимаешь, о чем я говорю? Вот что он хотел сказать своими словами «Я всегда знал об этом!» Конечно же, он всегда знал об этом: Иван – это он!

Взволнованный, я сел на кровати и включил лампу на тумбочке.

– Джорджия, ты слушаешь меня или нет?

Только сейчас я понял, что разговаривал, обращаясь к ногам: Джорджия спала глубоким сном.

Я снова выключил свет и лег. Через несколько минут я услышал ее голос, но не смог разобрать ни слова, потому что сам уже был в полусонном состоянии. Встав на колени, я наклонился над ее лицом и внимательно прислушался. Она повторяла одну и ту же фразу и одновременно трогала себя за бок. Ей снилось, что она с кем-то беседовала, но ей трудно было четко сформулировать свои мысли в этом бессознательно-сонном состоянии.

Обрывки фраз, что она бормотала, мгновенно растворялись в темноте.

Но мое любопытство было настолько велико, что я даже попытался ее разбудить.

– Джорджия! – позвал я жену, легонько встряхнув. Широко открыв глаза, она продолжала спать.

Потерянная в загадочном пространстве между сном и бодрствованием, она заговорила, заикаясь:

– Я поправилась, правда? А? Я растолстела вот здесь! Правда ведь? Вот здесь, именно здесь! – Она трогала себя рукой за бок. – Хватит есть! Все! Хватит! – добавила она мрачным грубым голосом.

Потом она неожиданно с силой ударилась головой в подушку и сразу захрапела.

Глава 7
Сейчас, а может быть, и нет

Мама всегда говорила, что чудеса случаются каждый день.

Форрест Гамп

Сегодня я чувствую себя значительно лучше. Голова то включается, то выключается, но самочувствие довольно хорошее. Думаю, это заметил и мой сын, который сидел сейчас передо мной. Он почему-то всегда смотрит на меня, словно изучая, будто в чем-то сомневается.

Но потом и он заулыбался мне. Я решила, что он не воспринимает меня всерьез, и подчеркнула еще раз, что работаю не покладая рук.

– Я вяжу с утра до вечера, но и зарабатываю я неплохо!

Он снова улыбнулся мне и, как иногда случается, отвел взгляд, когда показалось, что наши глаза встретились.

– Скоро Рождество! Ты рад?

Он не ответил. Я повторила вопрос, и тогда он занервничал и даже заявил, что Рождество уже прошло!

Тогда занервничала я, почувствовав, как невидимые огромные клещи сдавили мою голову и давят на мозг. У меня было ощущение, что я скользила назад, хоть и сидела в своем кресле. Казалось, что меня вдруг подталкивает сильнейший порыв ветра, я падаю в обморок, но на самом деле не потеряла чувств. Это было отвратительное ощущение.

Они все сговорились теперь и пытаются заставить меня поверить, что я – в Неаполе, у себя дома, в полном спокойствии… Как будто ничего не случилось.

Да, конечно, а война? Только потому, что сегодня солнечный день, я должна была поверить, что нахожусь в Неаполе, а война уже закончилась?

Мы сейчас в местечке Петина, откуда родом муж моей сестры. Это прелестный городок, и выглядит он словно скопированный с Рождественского вертепа, но здесь очень холодно…

На днях я выскочила из дома в одном платье с короткими рукавами прямо в самый снег, показав, из какого теста сделана молодая неаполитанка! После этого я даже ни разу не чихнула!

Местные жители меня обожают, я знаю это точно… Некоторые парни даже подрались из-за меня на главной площади, чтобы решить, кто из них за мной будет ухаживать. Как же мы с Линой смеялись над ними: они колбасили друг друга из-за меня! А меня интересует только Пеппино…

Я спрашивала себя: как это возможно, что местные парни не умеют понять по глазам женщины, влюблена она в кого-то или нет?

В глазах женщины можно прочитать все, только ведь мужчины совершенно неграмотные…

Вечерами меня охватывает страх. Я до сих пор помню, как нас бомбили. Мама миа, чего только я не видела в Неаполе…

Мне необходимо набраться смелости, потому что тот, кто сдается без боя, теряет гораздо больше, чем тот, кто проигрывает, сражаясь до последнего.

Именно поэтому я не намерена отступать: я пообещала Пеппино связать ему свитер и не сдамся и свяжу его, даже если ослепну!

Я не заметила, как в комнату снова вошел тот самый мужчина. Он грустно посмотрел на меня. Странное это было лицо, все вытянутое. Я попыталась его утешить:

– Если нам удастся раздобыть шерсть, я свяжу свитер и тебе. Тебя это радует?

Он так растрогался, что чуть не расплакался и поблагодарил меня. Все-таки он добрый малый. Должно быть, он какой-то родственник мужа Селесты.

Терпеть не могу сомнений. Когда я строю догадки, мой бедный мозг начинает закипать и превращаться в рагу из мыслей. Поэтому я не стала долго раздумывать, а спросила напрямую:

– Извините, а вы кто?

– Я твой сын! – ответил он.

Я улыбнулась, чтобы он не догадался, что совершенно не верю ему, и даже погладила его по руке.

– Вы ошибаетесь, – ответила я. – А вы, случайно, не сын Селесты?

Неизвестно по какой причине он вдруг наклонился ко мне, почти опускаясь на колени, и расплакался, как ребенок.

Боже праведный! Как мне было его жалко! Он все плакал и плакал… произнося при этом бессвязные и бессмысленные слова.

Он называл меня мамой.

– Да, я мама, но я не твоя! – заговорила я. – Я женщина, мать и жена.

Но он вдруг стал плохим мальчиком. Мне показалось, что, скорее всего, из ревности.

– Твой муж умер, – сказал он.

И эта фраза не стихала в моем мозгу, я даже попыталась сделать отрицательный жест пальцем, но эхо продолжало раздаваться.

Эхо говорило не только что Пеппино умер, но и что случилось это много лет назад.

Ну какое это имело значение? Разве играет роль, когда человек умер: вчера или год назад? Ведь душа – это же не тряпка, которая может поблекнуть со временем. Глубоко заблуждается тот, кто считает, что у времени, как у океана, есть способность растворить в себе все.

В противоположность тем, кто выносил в себе хоть одну будущую жизнь, любая мать знает об этом. Не существует ни одной жизни, которая стоила бы меньше, чем другие, а время, что мы проводим вместе или раздельно, не играет совершенно никакой роли. Вечность – это всего лишь мгновение, когда мы любим и любимы. Жить – значит любить, а любить – попросту принимать. Следовательно, когда что-то становится частью нас, нет никакого смысла делать какие-то разграничения.

Иногда я ловлю себя на том, что улыбаюсь без причины. Наверное, потому, что теряю память. Губы сами собой растягиваются в улыбку. Рот перестает быть управляемым. Возможно, мне просто кажется, что я улыбаюсь. Как бы то ни было, мне это нравится.

Помню, как однажды приходила к нам женщина, она хотела научить меня смеяться и дышать. Она называла эту практику йогой смеха и говорила, что, если научиться смеяться без повода, можно обмануть собственный мозг: голова будет верить, что ей весело, и так будет в действительности.

На самом деле вокруг меня собрались невеселые люди, у которых нет никакого желания смеяться. Особенно тот мужчина, утверждающий, что он мой сын.

Он уже спрашивал, сколько у меня детей, и я уже ответила, что не помню. Тогда он, думая, что я его не слышу, начал жаловаться. Он стал говорить о каком-то Иване. И поскольку я понятия не имела, кем был этот Иван, попросту в какой-то момент отключилась. Ветер, который своими мощными порывами выдувал мои мысли, вновь зашумел в голове.

Он уносил слова из моих мыслей, как ветер обнажает дерево, срывая с него все листья.

Когда на меня смотрят с подобным выражением лица, я чувствую себя как экземпляр редчайшего животного. Моим зрителям кажутся странными и удивительными самые банальные вещи: факт, что я могу есть или говорить… Даже само то, что я узнаю их.

Иногда, для уверенности, что не ошибаюсь, я обнюхиваю окружающих меня людей. В ответ на это выражения их лиц становятся еще более странными!

Ну я же должна знать, кто передо мной. Как же иначе? Я действительно однажды сказала в лоб тому, кто постоянно утверждает, что он мой сын:

– А ты и правда мой сын?

– Да, – ответил он.

– Ты в этом уверен?

– Конечно, – настоял он и произнес какое-то имя, уже не помню какое. Возможно, Иван… Затем он учинил мне настоящий допрос: «Сколько у тебя детей? Чей сын вот тот-то? Чей сын тот, другой? Есть ли у меня брат, да или нет? У меня, случайно, не два брата?» Иногда он задает вопросы мягким тоном, но иногда в его голосе звучат такие властные нотки, что я начинаю думать: кто ему дал позволение так со мной разговаривать? Иногда же он обращается ко мне голосом, полным фальши, как человек, который хочет сделать из меня дуру. Видимо, так он хотел добиться, чтобы я сказала то, что говорил он…

Когда мне все это надоело, я задала ему вопрос:

– Извини, но тебе… сколько лет?

– Пятьдесят четыре.

– Вот! – воскликнула я. – Видишь, это невозможно, сам посуди. Ты слишком стар для того, чтобы я была матерью! Сколько, по-твоему, мне лет?

Он расхохотался. Казалось, он снова стал тем добрым малым, каким был. Только сейчас его смех был совершенно неуместен и так меня раздражал, что я готова была схватить первое, что подвернулось бы под руку, и швырнуть ему в лицо.

– Мама, тебе девяносто лет, – продолжал настаивать он. – Но ты прекрасно выглядишь, гораздо моложе!

– Чего нельзя сказать о тебе! – сказала я в отместку за смех. Будет знать, как смеяться. – Ты выглядишь отвратительно старше своих лет!

Наконец-то он перестал смеяться, а потом и вовсе замолчал.