Текст книги "Бесконечное настоящее. Правдивая история о любви, счастье и болезни Альцгеймера"

Глава 8
Ужасная ночь – 2: братья по несчастью

Можно забыть того, с кем смеялся, но никогда не забыть того, с кем вместе плакал.

Джебран Халиль

Мама продолжала свои взлеты и падения. Иногда казалось, что ее состояние улучшалось, иногда же, наоборот, сильно ухудшалось, и она переходила из одного в другое за считаные часы. В плохие моменты она, как обычно, рассуждала о Рождестве, которое, по ее мнению, должно было наступить через несколько дней, или о том, что только прошло. Она никак не могла до конца с этим определиться: то ли на дворе двадцатое декабря, то ли десятое января… Трудное решение! Естественно, в обоих случаях это было Рождество тысяча девятьсот сорок третьего года, на котором она была помешана.

Время от времени я пытался исследовать мамину память и вычислить, что и как могло бы быть правдой в ее рассказах о третьем сыне, легендарном Иване, о котором никто из родственников (а я провел собственное небольшое расследование) никогда не слышал.

Иногда – какая сыновья низость! – я пытался застать ее врасплох, например сопровождая в ванную (момент, когда я считал маму наиболее уязвимой).

– Ну, и как у Ивана дела?

Ответы были всегда разными и варьировали от «Кто это?» до «Иван? Откуда ты знаешь о нем? В общем-то, дела у него неплохо идут…». Один раз она даже сказала, что молилась за него…

Теперь уже я умирал от любопытства, но была и другая гипотеза, которая больше всего терзала. Та, что одним махом разрушала схему всей моей жизни и перестраивала ее по-своему, словно некий трансформер. Гипотеза, под корень срезающая миф о перфекционизме мамы, о ее абсолютной, потрясающей, сверхъестественной надежности и лояльности (прямо-таки послеродовая девственница). Гипотеза о том, что я и Марио не были братьями. Сказать по правде, мы очень мало чем походили друг на друга.

Тема разрушенных бомбежкой домов и побега в местечко Петина, где она провела самую холодную зиму в своей жизни, сопровождалась, как правило, темой вязания. Тот знаменитый подарок для Пеппино.

Самая большая любовь всей ее жизни, которую она ценой любых жертв хотела почтить своим подарком. Праздник Рождества – это рождение твердых моральных устоев и общепринятых принципов, религиозный праздник. Возможно ли, что к этому празднику был примешан вкус запретного плода? Кто мог знать, ведь за детской бесшабашностью девчонки двадцатых годов прошлого века, сбежавшей от бомбежек и оказавшейся среди овечьих пастбищ, могли скрываться как обезоруживающая наивность, так и дикая неудержимая страстность природы.

Разве она не могла быть способна на любовь, не задумываясь о последствиях? И вообще, существует иной способ любить?

Во времена ее молодости еще не было той игры зеркал и онанистической виртуозности, в которых мы так хорошо преуспели. В те времена еще сохранялась легкость восприятия жизни и принимались собственные слабости.

Грубо говоря, мой отец вполне мог бы сыграть роль Психеи, а любой местный пастушок – выступить в роли Амура. А она, та, чьей любви добивались, невинная, но обладающая цинизмом девушка, что два года заглушала голод, гоняя во рту персиковую косточку, была готова смириться даже с противоречивостью.

Я всегда представлял себе родителей в молодости как игру двух скрипок во второй части концерта № 8 ля минор сверхчеловеческого гения и виртуоза Антонио Вивальди. Настоятельно советую его прослушать (можно даже не отрываясь от чтения, чтобы разделить со мной всю глубину эмоций такого момента, который неизбежно связывает нас вместе, потому что, когда мы говорим об отцах и матерях, все становимся просто детьми).

Две скрипки в этом адажио дуэтируют с небесной легкостью. Их звуки похожи на полет пары влюбленных канюков, совершающих в небе самые невероятные пируэты. Взмахи крыльев, резкие падения, парящие взлеты, шуточные схватки, всегда сопровождающиеся примирением, – то, что превращает их полет в имитацию всего жизненного пути, скорее даже самого смысла жизни и подчеркивает тот непоколебимый оптимизм, лежащий в основе клятвы о вечной верности, потому что настоящая любовь может быть только бесконечной.

Я до сих пор помню то утро, когда гулял на рассвете среди вековых деревьев в главном парке города Аджерола, Parco della Colonia Montana, откуда открывался один из красивейших видов на побережье Амальфи.

Внезапно передо мной разыгралась сцена, где две птицы исполняли брачный ритуал, – я был не только поражен их действиями, но даже растрогался при виде абсолютной красоты и гармонии того, что они воплощали в жизнь.

Море, казалось, замерло в религиозном молчании. Низкое солнце только что окрасило кусочек неба, добавляя едва заметный розово-голубой оттенок в его идеальную прозрачность.

Легчайший, едва ощутимый ветерок поддерживал в равновесии двух хищных птиц на большой высоте.

В тот момент бесконечность стала для меня чем-то очевидным и осязаемым. Я попросту был погружен в нее. Все, что меня окружало, было бесконечным, как брачный ритуал, свидетелем которого я стал, и любовь, что дала жизнь их танцу.

Ястребиная свадьба, как и волчья любовь, бывает только раз и навсегда. Птицы касались друг друга, взмывали ввысь и играючи гонялись друг за другом. Временами они камнем летели к земле, но потом одним взмахом крыла возвращались на высоту, и их игривые преследования продолжались. Их инсценированный бой, ощущение того, что один был внутри другого под сводом бесконечного неба, там, где нет места теням, создавал впечатление, что две птицы воспевали гимн жизни, страсти и безграничному чуду существования.

Мои мысли и яркие воспоминания об этих моментах оказались бесценными. Именно благодаря им мне удалось перемахнуть через непредвиденные обстоятельства настоящего и перенестись за пределы маминой болезни. За пределы внешней оболочки моей повседневной жизни того периода.

Неожиданно с обескураживающей легкостью я осознал, что мамин дневник, который она явно пыталась вести (хоть и скрывала, как будто это было проявлением слабости, если даже не вины; возможно, она опасалась, что дневник мог быть украден, поскольку мания преследования уже давно не покидала ее), стал вдруг моим.

Нас как будто наложили внахлест: мы все родители и дети самих себя, связанные вместе общей судьбой. Разнообразие жизненных путей и счастливых случайностей – не более чем иллюзия!

Жизнь одна, и закон вселенского обмена работает всегда.

Мои родители любили друг друга даже на расстоянии, готовые радоваться каждой новой встрече. В каком-то смысле они и сейчас продолжали любить друг друга. Невинные и инстинктивные, похожие на двух канюков, за которыми я наблюдал тем утром.

Любовь моих родителей была отношениями не тех, кто любит, а тех, кто живет любовью, кто не просто вращается во Вселенной по имени «Любовь», но и пропитан ею до мозга костей.

Их любовь была спонтанной и непосредственной, как аромат весны, который в тот мартовский день уже парил в воздухе и чувствовался даже в солнечных бликах. Весна в Неаполе – это необыкновенное время года, когда воздух издает звуки. Я прислушивался к этим звукам и наблюдал за старой птицей, в которую превратилась моя мама: неспособная не только летать, но и просто взмахнуть крыльями, сидящая нахохлившись в своем кресле-насесте… Меня охватило желание продолжить полет вместо нее.

Радость ее полета прервалась слишком рано. Я смотрел на нее и видел кажущуюся бесчувственной женщину, обернутую покровами все утончающейся кожи, которая больше походила на саван. И все же она еще была сильной и стойкой: продолжала любить своего Пеппино, несмотря на то что парить уже не могла.

Мама продолжала ждать его. С того Рождества тысяча девятьсот сорок третьего года прошло более семидесяти лет, но она не перестала ждать своего невероятного принца из уже давно законченной сказки.

Эта ее сила была неумолимее самого времени. А моя? Где моя сила, если я вынужден бороться с самим собой, чтобы каждый раз сдерживать порыв попросить ее, больную маму, утешить меня?

Более семидесяти лет прошло с тех пор. Почти целый век! За это время наша маленькая история заставила нас вернуться в большую Историю, в тот мир, которого уже больше нет, но она еще продолжает жить и бороться.

Она просила принести ей шерсть, чтобы довязать свитер. В обмен на шерсть она даже предлагала нам продукты, и это заставило нас вернуться в прошлое, в послевоенный период, который она пережила: голод и боль. Разбитые семьи, разрушенные дома, трупы повсюду, но, несмотря на это, любовь выжила. Вопреки всему, боль укрепляла любовь.

Внезапно мама подняла на меня глаза. Видимо, ей что-то припомнилось, но не уверен, что она меня признала. Она пробормотала:

– Было очень холодно! – Потом она улыбнулась. – Я вязала день и ночь, чтобы наверняка успеть закончить мой подарок для Пеппино…

Таинство нашего мозга так велико, что поглощает в себя даже болезнь: сейчас казалось, что все вернулось на свои места, а мама рассуждала как здоровый человек.

– Ну ты в конце концов закончила его? – спросил я.

– Шерсть невозможно было найти, – возразила она раздраженно. – В то время вообще ничего нельзя было найти, вокруг были разруха и голод.

Она снова улыбнулась, сама не зная чему. В ее голосе не было горечи, хотя она говорила о трагичных событиях, а слышалась возвышенная отстраненность того, кто все простил. Ее взгляд был яркий и живой. Она внимательно изучила меня и спросила немного сомневающимся тоном:

– А ты мой сын?

– Да, – ответил я.

– Неужели ты не помнишь тот отцовский серый свитер?

– Нет, мама, меня еще тогда на свете не было…

– Тебя еще не было на свете?

Неожиданно я понял, что волшебство момента оборвалось и сознание мамы куда-то ускользает. Далеко от всех и всего, от большой Истории и нашей маленькой. Происходило это в спешке, как когда пытаются убежать от надвигающейся грозы, и мама тоже чувствовала приближение грозы и пыталась спрятаться в том мире, который она создала из обломков своего потерянного мира.

В мире, где все реально и все вымышлено, похожем по сути своей на мир сказок.

Ее сказка не заканчивалась. Закончилась только нежность самого рассказа.

Мама вновь вернулась к своим обычным жалобам: бомбежки, холод, шерсть…

– Мне надо закончить этот свитер до Рождества! – в отчаянии кричала она, извиваясь в кресле, как извивается хлопковая нить от приближения пламени. – Когда мы пойдем домой? Мне неважно, что там бомбежки, пойдем, я хочу вернуться домой!

Мне никак не удавалось ее успокоить, и не было никакой надежды, что она придет в себя. По крайней мере на тот момент. Ее можно было только любить такой, какой она была, слепо, потому что мы были одной крови, потому что я вырос в ее утробе и она меня любила так, как никто другой на свете меня больше не любил.

В конце концов и мое существо берет свое начало с того зимнего периода в Петине, потому что я произошел от этой сильной женщины, которая никогда ничего не боялась, могла противостоять чему угодно во имя своей любви.

Эта женщина даже сейчас не страшится ни своей болезни, ни старости, ни даже смерти.

– Я же ему обещала, – сказала она грубым голосом ведьмы, – и сделаю это.

Прозвучало это как угроза, но я решил все равно побаловать ее.

В комнату на минутку вошла моя жена, издалека почувствовав опасные вибрации того урагана, что был готов обрушиться на нас.

Сейчас мы были одни, а наш дом превратился в корабль, который готовится противостоять ярости моря и ветра.

– Где Марио? – спросил я у Джорджии.

– Полагаю, он дома, – ответила она с легким намеком на улыбку.

Я попросил ее выяснить, было ли у брата желание подменить меня на вахте, потому что я чувствовал себя слишком уставшим. Не знаю почему, но на этот раз меня охватил страх.

В комнату вошел Марио. По характеру они с мамой были очень похожи. Гораздо больше, чем со мной, потому что я во многом походил на отца. Он принес с собой одеяло и удобно устроился в кресле, где обычно спал я.

Я внимательно посмотрел на него: обычный Марио, как всегда застенчивый и утонченный мужчина, чья способность казаться оторванным от реальности казалась всего лишь плодом его забывчивости.

– Ты согласен меня подменить? – спросил я его.

– Конечно, – ответил он без промедления, с отвагой в голосе, характерной только бывшим игрокам в регби.

Мы с братом играли в одной команде. В памяти всплыл запах травы и пропитанных дождем и потом футболок для регби. Какими счастливыми были времена, когда мы бегали и выполняли захваты, преследуя заветную мечту достичь зачетной зоны, когда единственной целью был клочок поля по другую сторону линии.

– Если хочешь, я еще немного могу побыть с мамой, пока ты поспишь в кровати, – настоял я.

В моих словах чувствовалась настойчивость.

Я присмотрелся к нему, пытаясь найти хоть какое-то сходство между нами, будь то осанка, манера двигать рукой, поднимать бровь или голос и внешний вид. Ничего из этого.

Я уже хотел выйти, когда он меня окликнул.

– Подожди минутку, я забыл тебе сказать. Мама мне дала вот это, – сказал он и протянул сложенный вдвое листок.

Я вернулся, чтобы взять его, и очень боялся, что он вручит мне страницу маминого дневника – что-то очень важное, что могло бы по крайней мере приподнять завесу тайны, которую мы пытались разгадать.

На листе неразборчивым почерком мамы были написаны только два номера: 25 и 40.

– И что это означает?

– Мама дала их, чтобы мы поставили на эти номера в лотерее. Она говорит, что именно они выпадут.

– Да, конечно… – пробормотал я с улыбкой и снова вздохнул.

Я сунул листок в карман, решив поручить это задание Джорджии. Несмотря на свое происхождение из Падуи в северной Италии, она уже стала экспертом неаполитанского образа жизни. Наступил момент, чтобы и она попытала счастья в лотерее.

Я уже снова был на пороге, когда брат, устраиваясь удобнее в одеяле, пробормотал:

– Надеюсь, мама будет спать хорошо. Она съела гораздо больше, чем обычно…

– С чего бы это? – спросил я, останавливаясь на пороге.

– Мы ей сказали, что это был ужин в канун Рождества, – ответил он. – Мама съела сегодня немного жареной баккалы и десерт.

– Да, всего лишь? Если помнишь, ей только-то девяносто лет… – съязвил я раздраженно.

– Да, всего лишь. Не считая стакана вина.

– Одного?

– Двух, мне кажется. Ну извини, ты же сам сказал, что мы должны ухаживать за мамой. Я это и делаю. И готов на все, чтобы сделать ее чуточку счастливее, даже если только на один момент. Вот представь себе, около семи, когда она вышла на балкон…

– Она вышла на балкон? – повторил я, не веря своим ушам. – Как она добралась до балкона?

– Я ее вывел…

– Но… на улице холодно! Ты понимаешь, что делаешь? Сначала вы празднуете канун Рождества в марте и без меня. Потом ты ведешь девяностолетнюю маму на балкон вечером, теперь она наверняка простудится!

– Она была хорошо одета. И хотела поздороваться с луной… Вчера был великолепный вечер, полный эмоций, уверяю тебя. После ужина Танкреди даже принес свою коробку и показал ей программу канала «ТелеТанкреди». Жаль, что именно в такой вечер ты поздно вернулся и все пропустил…

Как я и предвидел, в три часа ночи мама проснулась с сильной болью в животе.

Брат, завернутый в одеяло, взъерошенный, примчался позвать меня на помощь.

Я мигом вскочил с кровати, и, когда мы влетели в комнату мамы, она пыталась подняться.

От усилий ночная рубашка задралась почти до талии; она размахивала руками и ногами, как опрокинутое на спину насекомое. Ее лицо было красным, в глазах вспыхивали дьявольские огоньки, и она проклинала нас на чем свет стоит. Никогда не видел маму такой. Никогда. Даже в ту ночь, когда она ударила меня по лицу серебряным чайником, который стоял на столике в столовой.

Проклинала она нас на местном диалекте.

– Негодяи! Ну-ка, быстро помогите мне! Вы не видите, что я сейчас наделаю в штаны! – кричала она грубым голосом, полным ярости.

Я и Марио всеми способами пытались перенести ее с кровати на кресло-коляску, чтобы перевезти в ванную, но она все время извивалась как уж, продолжая крыть нас нецензурными словами.

– Сукины сыны! – Мамин голос был ужасен. – Сволочи, отвезите меня в уборную, быстро!

У мамы не хватало нескольких зубов, и, когда она сжимала рот, нос опускался так низко, что почти касался подбородка. Выглядело это ужасно. Редкие белые волосы стояли дыбом, как у персонажей мультфильмов, когда кто-то из них вставляет два пальца в розетку.

Усадив ее наконец в инвалидное кресло, мы со всех ног кинулись в сторону ванной, где мгновенно перенесли ее на унитаз. Нам пришлось снова задрать маме ночную рубашку и спустить трусы.

В тот момент мне пришли в голову слова, сказанные одним знакомым украинским парнем, который уволился с работы на заводе, чтобы стать ухаживающим:

– Недобрая работа для мужчины. Лучше женщина.

Он был совершенно прав. У женщин больше смелости, они обладают бóльшим мужеством. Они более инстинктивны. Не могу объяснить почему, но сам факт того, что нужно раздевать маму, был для меня и Марио самым сложным. Этаким духовным упражнением в стиле бонзи[12]12
  Бонза – в Японии и других странах Азии название главного монаха в храме. В европейской литературе так называли любого буддистского монаха независимо от его ранга. – Прим. ред.


[Закрыть].

Пока мы спускали трусы, напряжение достигло апогея.

В ванной работала стиральная машина, и ритмичный звук крутящегося барабана заполнял всю комнату. В ночной тишине это походило на шум внутри какого-то цеха.

Неожиданно я заметил, как Марио делает какие-то странные движения бедрами. Я подумал, что, скорее всего, это проявление нервного стресса, как нервная дрожь, но оказалось совсем наоборот. Точнее, здесь было все вместе: он покачивал бедрами, как будто в повторяющемся ритме аутизма. Не могу сказать, что он танцевал, но, безусловно, его движения были вызваны ритмом крутящегося барабана стиральной машины.

Сначала мне это показалось каким-то необъяснимым сумасшествием.

На самом же деле это было единственным, что помогало ему немного снять напряжение и избавиться от возрастающей тревоги.

Должен признаться, мне в голову даже пришла идея имитировать его движения, но в тот же момент, как подумал об этом, уголком глаза я увидел свое отражение в зеркале. И эта бредовая идея, такая нелепая и бессмысленная, исчезла, как сон неожиданно проснувшегося человека.

Мой брат подобрал с пола запачканные мамины трусы и унес их, очень быстро вернувшись с чистыми. В углу ванной мы соорудили специальный душ без кабинки, что позволило посадить маму на пластмассовую табуретку и попытаться как можно лучше вымыть ее.

Это превратилось в настоящее сражение. Не понимая, что с ней происходит и почему ее вынуждают делать то, что для нее было явным абьюзом[13]13
  Нарушение личных границ другого человека. – Прим. ред.


[Закрыть], наказанием и бесчинством, мама лупила нас изо всех сил, поливая нецензурными словами и плевками.

Марио получил удар по голове унитазной щеткой, а мне она попыталась затолкать в рот кусок мыла, выбирая с дьявольской точностью моменты, когда мои руки были заняты, удерживая ее от падения, и я не имел возможности освободиться.

Никаких шансов не было и на объяснение, что мы просто хотели ее помыть и эта процедура не только необходима, но и должна была доставить ей радость, поскольку сама она всегда следовала культу гигиены и чистоты.

В конце концов мы победили: нам удалось вытереть маму и снова одеть ее. Я вложил ей в руку влажные салфетки, но она не понимала, что с ними делать. Я помог ей.

Боли в животе, казалось, отпустили. Скорее всего, это был неожиданный приступ колита, не более, но с учетом маминого психического состояния он превратился в психодраму.

Мы едва успели посадить маму в инвалидную коляску, как ей опять стало плохо. Битва под душем наверняка вымотала ее, лишив сил. А может быть, она действительно переела.

Я не могу точно утверждать, в чем причина приступов, но уверен, что существует взаимосвязь между питанием и проявлением подобных кризисов у людей с болезнью Альцгеймера.

– Негодяи! Сволочи! – опять завопила мама.

Она пыталась сорвать с себя одежду, но получалось это плохо.

Мы вновь водрузили ее на унитаз, и, сидя на нем, она продолжала яростно скрипеть зубами, почти с пеной на губах, потом неожиданно запрокинула голову, закатив глаза, как экзорцист, и в то же мгновение потеряла сознание.

Мы умудрились подхватить маму на лету, избежав ее падения и удара головой о стену.

– Господи, боже мой! Она упала в обморок! – закричал я, обращаясь к Марио. – Беги вызывай скорую!

Но он, словно парализованный, не сдвинулся с места.

Тогда я передал ему маму, которая не подавала никаких признаков жизни, а сам помчался вызывать скорую. Это были самые длинные семь минут в моей жизни. Казалось, время остановилось. Наконец в относительную тишину ночи (в Неаполе это можно назвать тишиной) ворвался отдаленный звук воющей сирены скорой помощи.

– Вот она! – объявил я и побежал вниз по лестнице, чтобы открыть ворота.

Спустя две минуты врач и двое медбратьев уже были в комнате мамы.

Моей жене с трудом удавалось сдерживать эмоции проснувшегося Танкреди; в конце концов ей удалось его успокоить.

Врач попросил перенести маму на кровать. Кое-как спешно подтерев ее, мы подчинились приказу. Верхнее давление у нее было шестьдесят. Она просто рухнула без сознания.

Маме сделали укол и поставили капельницу. Врач легонько похлопал ее по щекам, пытаясь привести в чувство:

– Сеньора, сеньора…

В то время как Марио отошел в темный угол комнаты, наблюдая со стороны за развитием событий, врач говорил мне что-то о неврологических проблемах, связанных с ТИА[14]14
  Транзиторная ишемическая атака (ТИА) – острое нарушение кровообращения головного мозга. – Прим. ред.


[Закрыть] и чем-то еще.

В ушах у меня продолжали звучать мамины вопли, в носу остался неприятный запах туалета, а во рту – отвратительный привкус мыла. В глазах стоял тот нелепый танец, что я и брат исполняли, как два маленьких индейца вокруг тотема.

Мама выглядела как покойница. Врач и медперсонал казались мне невыносимо медлительными. До такой степени, что, не выдержав напряжения, я начал их подгонять.

– Да сделайте же что-нибудь, наконец! – воскликнул я.

– Сеньор, давайте немного успокоимся? Ведите себя хорошо и дайте нам делать наше дело… – безапелляционно отреагировал один из медбратьев, тогда как врач взглянул на меня с сочувствием в глазах.

Это уже было слишком, по-моему. Одно из двух: либо я приступал к немедленному рукоприкладству, либо выдумывал что-то гениальное, чтобы заткнуть им рот.

Словно по волшебству, меня осенила идея.

Не повышая голоса, с ядовитой садистской ухмылкой я твердо произнес, тыкая указательным пальцем в сторону врачишки:

– Послушайте, «ведите себя хорошо» скажите кому-нибудь другому, потому что я плохой, очень плохой мальчик. Я судья Пагано из седьмого уголовного отдела суда Неаполя!

Я ни малейшего понятия не имел о том, что говорил, и тем более не знал, существовал ли на самом деле седьмой уголовный отдел суда Неаполя, хотя именно эта деталь произвела самое большое впечатление на моего собеседника.

– И знаете, что я сейчас сделаю? – Врач и медперсонал синхронно замотали головами, как три поросенка. – Сейчас я позвоню в полицию и отправлю дежурный патруль в главный офис скорой помощи 118 и в больницу, откуда вы приехали, чтобы они проконтролировали каждую минуту деятельности вас и ваших коллег. И уж будьте уверены, они обнаружат столько разных умалчиваний, поверхностных решений и неграмотных действий, что это станет самой отвратительной ночью в вашей карьере. Я не советовал бы шутить со мной! – закончил я свою речь.

Три поросенка клюнули на удочку быстрее, чем я ожидал. Врач сильно побледнел, и на миг показалось, что он упадет в обморок и мне придется вызывать еще одну скорую, на этот раз для него. Два медбрата, наоборот, развили такую бурную деятельность, что походили на комичных персонажей немого фильма.

– Я не вижу повода, чтобы так нервничать, – заикаясь, сказал врач. – Мы сделали все, что было в наших силах! Ситуация уже фактически под контролем. Успокойтесь! Сеньора, сеньора! – позвал он, обращаясь к маме и еще несколько раз легонько хлопая ее по щекам, чтобы привести в чувство.

Потом прослушал ее легкие, давая совершенно бессмысленные указания своим ассистентам, и предложил варианты госпитализации, при желании только на анализ, пытаясь успокоить меня. Все это продолжалось до тех пор, пока мама, к счастью, не пришла в себя. Она открыла сначала один глаз, потом другой.

Мне казалось, что я присутствую при воскрешении праведного Лазаря.

– Здесь собака… – пробормотала мама, оглядывая комнату.

– Какая собака? – спросил медбрат в замешательстве.

– Да никакая! – ответил я. – Моя мама предсказательница.

При этих словах он еще сильнее вытаращил и без того удивленные глаза.

– По сути, это похоже на то, когда в доме появляется щенок… – прокомментировала моя жена, когда мы на рассвете наконец-то укладывались спать. По традиции мы ложились валетом: она – головой в сторону ног, а я – наоборот.

Маме было явно лучше. Она ничего не помнила и теперь блаженно спала.

– Щенок? – повторил я. – Странно, что ты об этом завела речь, потому что мама говорила, что видела в комнате щенка: «Здесь собака, здесь собака!» Прикольно, если она начала видеть привидения!

– Вполне возможно. – Джорджия зевнула, плотнее закутавшись в одеяло. – Ведь в доме Пагано бытует мнение, что, если легенда сталкивается с реальностью, побеждает легенда.

Мы засмеялись.

Сейчас самым большим моим удовольствием было расслабиться, рассматривать потолок, нежась в теплой кровати в поисках самой удобной позы, и послать ко всем чертям всех и вся: время, ограничения в еде, планы на завтрашний день, проекты на будущее…

Мы только что пережили ураган, и наше плавание продолжалось. Все остальное не имело никакого значения. Мы наслаждались только настоящим, этим моментом.

Неожиданно мне в голову пришла неудачная идея затронуть больную тему.

– А ведь и правда, что я и Марио не имеем совершенно ничего общего, – сказал я. – Тебе не кажется это странным? А что, если он действительно не сын мамы с папой? Вся история с Иваном мне кажется совершенно невероятной, как, по-твоему? Было бы действительно абсурдно узнать, что наша семья… В пятьдесят-то лет!

Джорджия, освещенная приятным рассеянным светом, резко села на кровати и пристально посмотрела мне прямо в глаза, заправила за ухо светлую прядь и внезапно обрушила на меня словесный поток.

– А кто тебе сказал, черт побери, что проблема в твоем брате, а не в тебе? А что, если это именно ты – плод греха? – добавила она, неожиданно переходя на свой родной язык. – Как это возможно, что тебе даже в голову не пришла такая мысль? Проснись, друг любезный!

Я потерял дар речи.

Никогда бы не подумал, что именно я мог быть братом по ошибке или, что еще страшнее, тем, кого так метко и бесподобно описала моя жена эпитетом на своем диалекте – el fioeo de un corno, – греховным плодом!

Я прижался щекой к подушке, как если бы моя голова, готовая к казни, лежала на эшафоте, и затаился.