Текст книги "Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939"

* * *

В 1929 году неумолимо подходят к концу двадцатые годы – как и брак Фицджеральдов. Когда в 1921 году они прибыли из Америки в Европу на корабле «Аквитания», чета Фицджеральд воплощала собой новый блеск Америки, грохочущую эпоху джаза, жажду жизни, а не смысла, покорение мира в летнем костюме и коктейльном платье – очаровательно необузданная красавица Зельда с юга США и ее муж, вежливый пророк упадка Скотт, который пишет такие любовные истории, полные безвременной меланхолии и стилистического изящества, каких еще не читывал свет. Сначала «Прекрасные и проклятые», потом «Великий Гэтсби», это были сказки братьев Гримм двадцатых годов, грустные и жестокие своей правдивостью. Это было однажды в Америке. А скоро чета Фицджеральд стала яркой центральной звездой на англосаксонском небосводе Парижа, где кружили такие планеты, как Гертруда Стайн, Джеймс Джойс, Сильвия Бич и ее книжный магазин «Shakespeare & Company», Коул Портер и Жозефина Бейкер, Джон Дос Пассос и, конечно же, Хемингуэй. Казалось, что это вечная «Полночь в Париже» – правда, с убывающей луной. Потому что Фицджеральды сдают с каждым годом, Зельда всё чаще подолгу хихикает над чем-то своим, а Скотт всё чаще отличается грубыми выходками, когда выпивает слишком много, а слишком много он выпивает всегда.

Весной 1929 года, вернувшись из Америки в Париж в поисках надежд и гламура былых дней, они теряют друг друга. Как два акробата на трапеции, всегда наверху, под куполом, всегда в напряжении, один висит на другом, один держит другого, но внизу – бездна. В своем первом любовном письме Зельда писала Скотту, что никогда не сможет жить без него, что будет любить его всегда – даже если он ее возненавидит. Кажется, этой весной, что накрыла Париж теплым синим одеялом, такой момент впервые наступил. Зельда берет уроки балета, Скотт берет уроки морального падения. Она танцует весь день. Он пьет всю ночь. Когда журнал The New Yorker просит у него короткий автобиографический текст, Фицджеральд отправляет список всех алкогольных напитков за последние годы. Он пьет, чтобы ощутить всю глубину своего падения, чтобы стать таким же мерзким, каким он себя чувствует в трезвом состоянии. Ранним утром, когда такси отвозит его домой после тура по злачным местам Левого берега и он карабкается вверх по лестнице, Зельда как раз встает, чтобы сделать упражнения на растяжку перед занятиями балетом. Она наконец-то получила место у знаменитой мадам Егоровой, которая танцевала еще в «Русском балете» с Нижинским, а теперь руководит лучшей школой балета в Париже, в «Олимпии» на бульваре Капуцинок. Зельда преклоняется перед русской мадам, каждый день приносит ей белые гардении, раз в неделю дарит духи, а когда та трогает Зельду за щиколотку, чтобы поправить позицию, у нее бегут мурашки по всему телу. Она считает это любовью, но это скорее одержимость. Теперь для нее главное – нравиться мадам Егоровой, она продолжает занятия дома, пьет только воду, ночью привязывает ноги к стойкам кровати и спит со ступнями, вывернутыми на стороны, чтобы сделать их подвижнее. Но ее ступням уже двадцать девять лет, они уже не гнутся, как молодые ивовые прутики. Даже когда она пробует скандалить со Скоттом в те короткие моменты, когда он трезв и они оба дома, она выворачивает ступни в стороны и улыбается улыбкой балерины. Они терзают друг друга по всем правилам жанра. Брак как затянувшееся банкротство. Зельда теперь тоже пишет рассказы, как и Скотт, но журнал College Humor указывает авторство так: «Ф. Скотт и Зельда Фицджеральд», чтобы рассказы лучше продавались. Она негодует. Самолюбие Скотта уязвлено, и теперь он тоже пишет короткие истории за несколько сотен долларов. Единственная их тема – немота в браке. Этим летом Скотт больше всего любит проводить время с Хемингуэем, с ним так здорово пьянствовать и рассуждать о жизни, глядя в стакан. Одним из вечеров в июне 1929 года они сидят в ресторане «Мишо» и подавленный Скотт говорит, что Зельда заявила ему, будто у него слишком маленький член, меньше, чем у других мужчин. Хемингуэй сразу приглашает его пройти в туалет, чтобы снять точную мерку. Вывод эксперта: всё в порядке. Но Хемингуэй замечает, что Фицджеральд не очень-то рад таким результатам измерений: «Он ухватился за это оправдание своим неудачам и не хотел утешения». Хемингуэй предлагает безутешному другу сходить завтра вместе в Лувр и сравнить себя с особенностями античных статуй, но Фицджеральд отказывается, упиваясь своим мнимым ничтожеством. Так сказала Зельда, и для него это истина. Еще один повод крепко напиться.

В балетной школе летние каникулы, у всех летние каникулы, и Фицджеральды замечают, что им тоже надо бы отправиться на каникулы, чтобы не терзать друг друга в квартире на улице Палатен. Они едут на Ривьеру, двое утопающих на сухом песке, снимают на гонорары Скотта от рассказов виллу «Fleur de Bois», они хотят «купаться, загорать, стать молодыми», как пишет Скотт. Но в первую очередь они хотят отвлечься от самих себя. В этот раз им опять помогают Сара и Джеральд Мёрфи, сказочно богатая парочка американских светских львов, их вилла «Америка» в Антибе – идеальное место, чтобы забыть об окружающем мире. Коктейльные вечеринки под тяжелыми листьями пальм, на густом короткостриженом газоне. Сколько же здесь красивых, загорелых людей из Нью-Йорка и Парижа в белых одеждах, и это холодное шампанское, и тихий джаз, а внизу блестит на солнце Средиземное море, а спину греют лучи заходящего солнца – но на этот раз всё это без толку. Жизнь – это не красивый закат. Зельда целыми вечерами бессмысленно улыбается чему-то своему, как будто танцует у балетного станка в Париже, а не рядом с оградой, высоко над берегом моря. «С недавних пор, – пишет Скотт с Ривьеры, – часам к одиннадцати я всё чаще разваливаюсь, из глаз льются слезы, или, может быть, это джин поднимается до глаз и льется наружу».

«За это лето ты всего раз пришел ко мне в постель», – скажет она ему позже. «Я не помню тебя этим летом», – ответит он.

В последний день лета, в самом конце сентября, они едут в Париж, обратно к своим несчастьям, получив несколько новых ран. Скотт ведет машину вдоль скал, высоко над шумящим морем, слепящее солнце справа, и вдруг Зельда ни с того ни с сего хватается за руль, безумно хохочет и изо всех сил поворачивает в сторону пропасти, она хочет, чтобы они в машине рухнули в спасительную морскую пену. Но Скотт в последний момент вырывает у нее руль и поворачивает в другую сторону. И только несколько камней с краю дороги с грохотом падают в море.

* * *

Рут Ландсхоф несется через двадцатые годы в безумном потоке, меняя друзей, меняя автомобили, меняя собачек – но сохраняя свой шарм. Она внучка крупного издателя Самуэля Фишера и играет в крокет с Томасом Манном, студенткой она снимается у Мурнау в фильме «Носферату», а взрослой она общается с Чарли Чаплином, Артуро Тосканини, Оскаром Кокошкой, Гретой Гарбо, Жозефиной Бейкер и Мопсой Штернхайм. Ах да, еще Марлен Дитрих – с ней она недавно демонстрировала коллекцию купальников, и теперь, прекрасным летним днем 1929 года, в палаццо Вендрамин в Венеции, с бокалом холодного мартини в руке и с видом на Гранд-канал, она говорит Карлу Фольмёллеру, своему блестящему временному спутнику жизни: «Возьми на эту роль Дитрих, у нее такие ноги, их так и хочется погладить».

Фольмёллер уже несколько дней сидит в своем палаццо с Карлом Цукмайером и Рут, он работает над сценарием и подбором актеров для «Голубого ангела». Несколько лет он уговаривал Генриха Манна продать права на экранизацию романа «Учитель Гнус». Ему нужна исполнительница главной роли, та самая Лола-Лола, Голубой Ангел. «Дитрих?» – с недоумением переспрашивает Фольмёллер. Как же ему убедить Йозефа фон Штернберга[19]19
  Йозеф фон Штернберг (1894–1969), также Джозеф фон Штернберг – немецкий и американский режиссер, сценарист, продюсер. В данной книге появляется в немецкоязычном контексте, поэтому используется транскрипция имени «Йозеф».


[Закрыть], режиссера, и Эмиля Яннингса, исполнителя главной роли, что неизвестная танцовщица варьете должна сыграть главную роль в чертовски дорогом фильме студии UFA? «Ничего, как-нибудь устроим», – отвечает Рут Ландсхоф и смеется. Разумеется, они устроили всё наилучшим образом.

* * *

У Конрада Аденауэра[20]20
  Конрад Аденауэр (1876–1967) – немецкий государственный и политический деятель. В 1917–1933 годах – обер-бургомистр Кёльна, в 1917–1933 – первый федеральный канцлер ФРГ.


[Закрыть] в сентябре 1929 года подходит к концу месячный отпуск с семьей на Тунском озере, он смотрит на итоговый счет, вздрагивает, и его жена Гусси чувствует – что-то не так. Вечером, в купе поезда, когда дети после одиннадцати изматывающих партий в «Приятель, не сердись»[21]21
  «Mensch, ärgere dich nicht» (нем.) – популярная в Германии настольная игра с фишками и кубиком.


[Закрыть] наконец-то заснули, Аденауэр рассказывает ей о своих проблемах. В самых общих чертах. Конрад Аденауэр был из очень богатой семьи. Ключевое слово – был. В прошлом году он заразился американской биржевой лихорадкой, продал все свои солидные немецкие акции – машиностроение, химическая промышленность, газовые заводы – и вложил все деньги в загадочные американские компании с красивыми названиями и громкими обещаниями: Bemberg Shares и American Shares. Дело казалось настолько выгодным, что он продолжал покупать их акции уже в кредит. Но обе компании внезапно обанкротились. А Конрад Аденауэр летом 1929 года должен Дойче Банку невероятную сумму в миллион марок. Он боится, что его долги вскроются как раз в швейцарской гостинице. Но своей жене Гусси он таких подробностей не рассказывает. Он говорит только о временных финансовых затруднениях. Она не верит ни единому слову.

* * *

Четырнадцатого октября 1929 года Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар впервые проводят ночь вместе – в их новой парижской квартире на авеню Данфер-Рошро, 91, шестой этаж, направо. На стенах там невиданные ярко-оранжевые обои. Они им особенно запомнятся.

* * *

Чета Фицджеральд в сентябре прибывает в Париж, они не рухнули в море, но теперь рухнули все биржи. Они сначала шатаются, безуспешно пытаясь удержаться, а 25 октября 1929 года, в черную пятницу, летят в пропасть.

* * *

Она непрерывно курит, его это немного раздражает – иногда по три пачки за день. А в остальном баронесса Нина фон Лерхенфельд безупречна. «Я хочу, – говорит граф Клаус Шенк фон Штауффенберг в октябре 1929 года на светском балу во Франконии[22]22
  Историческая область на юго-западе Германии, в Баварии.


[Закрыть], внимательно глядя в глаза девятнадцатилетней баронессы, – я хочу, чтобы вы стали матерью моих детей». Она переводит дух. Она догадывается, что это самое страстное признание в любви, на которое он способен.

* * *

А вот как заканчивается один из самых загадочных романов двадцатого века: «Не забывай меня, и не забывай, как сильно и глубоко я знаю, что наша любовь стала счастьем моей жизни. Это знание ничем не поколебать, в том числе и сегодня», – а сегодня, 26 сентября 1929 года, Мартину Хайдеггеру исполняется сорок лет. Именно в этот день его еврейская возлюбленная Ханна Арендт, автор приведенных выше строк, выходит замуж за своего однокурсника Гюнтера Штерна. Она надеется, что замужество и такой выбор даты освободят ее от навязчивых мыслей о Хайдеггере. Разумеется, результат отрицательный.

* * *

Счастливое, беззаботное детство с лошадьми, в длинных анфиладах аристократических замков, посреди сочных лугов в той зеленой, таинственной части Нижней Саксонии, что начинается за Хильдесхаймом и где начинаются темные леса. В деревенских прудах живут раки, в гаражах стоят автомобили, на террасах пьют земляничные коктейли, а на полях колосится рожь. Весь мир лежит у ног юной и взбалмошной баронессы Лизы фон Добенек, родившейся в январе 1912 года: уже в пятнадцать лет она попала на обложку журнала Elegante Welt, а в семнадцать, летом 1929-го, она играет в теннис с молодым Готфридом фон Краммом[23]23
  Готфрид фон Крамм (1909–1976) – один из ведущих теннисистов мира в середине 1930-х (вторая ракетка мира в 1936 и 1937 годах). Отличался джентльменским поведением на корте.


[Закрыть] на его кортах – и своим ударом справа завоевывает его сердце. После того как он между двух теннисных турниров в письме признается ей в любви, она отвечает в октябре 1929 года: «Я рада, что ты любишь меня, кажется, я почти готова ответить тебе взаимностью».

* * *

Когда певица и артистка кабаре Труде Хестерберг понимает, что главная роль в «Голубом ангеле» по роману «Учитель Гнус» ее нового любовника Генриха Манна достанется не ей, а проклятой Марлен Дитрих, она уходит от Генриха Манна.

* * *

Иногда наступает такой момент, когда вся жизнь вдруг идет под откос. И потом десятки лет ты скользишь на этом откосе, пытаешься вскарабкаться наверх, но снова и снова съезжаешь вниз. Жизнь Альфреда Дёблина пошла под откос, когда его отец Макс ушел из семьи, оставив его мать с пятью детьми в глубочайшей нищете. Отец с любовницей бежали через Бремерхафен в Америку. Альфреду Дёблину было десять лет, а Дёблин-старший накануне своего исчезновения просил сына завязать ему шнурки, потому что ему мешал нагнуться большой живот. И всю свою жизнь Дёблин будет стараться не пойти по стопам отца.

Ему постоянно хочется уйти от жены Эрны, которая тиранизирует его своей ревностью, молчит целыми днями, но он всё же остается или возвращается, потому что одному из четырех детей как раз исполнилось десять – и он хочет уберечь его от того, что пережил сам (сыновья потом скажут: хуже всего для них было то, что отец так и не развелся с матерью). Врач-невролог Альфред Дёблин, который в 1913 году, еще до войны, общался с Эрнстом Людвигом Кирхнером, с кругом журнала Sturm Герварта Вальдена и со всем экспрессионистским Берлином, теперь обосновался в восточной части города, на Франкфуртер-Аллее, 340. Там, в полутьме первого этажа, у него кабинет, где он принимает пациентов по страховке, приемные часы с четырех до шести, там же он живет со своей семьей, там стоит старая пишущая машинка, на которой его жена Эрна вечерами прилежно печатает то, что ее супруг написал за день своим неразборчивым для остальных почерком, – это будущий роман «Берлин, Александерплац». Почти каждый день он ходит от дома до этой площади, которая влечет его какой-то магией, всматривается в улицы и судьбы вокруг площади. Дёблин хочет, по его словам, «ощупать периферию этого могучего существа». И почти каждый день он зачитывает результат этого ощупывания в кондитерской «Унтер ден Линден» Йолле Никлас. Она фотограф и на двадцать лет моложе его. На самом деле ее зовут Шарлотта Никлас, она тоже еврейка, но он переименовал ее сразу же, как познакомился с ней на балу, а еще он в первую же секунду понял, что ждал именно ее. Она приняла новое имя так же преданно, как принимает всё, чего от нее требует Дёблин. В первый же вечер у нее появилось ощущение, что ангел взял ее за руку. Она летит с ним через двадцатые годы, прячась у него на спине. Когда он читает ей фрагменты «Берлин, Александерплац», у нее каждый раз наворачиваются слезы. Потом она садится на трамвай № 78 и целый час едет обратно на Шлютер-Штрассе в Шарлоттенбурге, она до сих пор живет там с родителями. Скоро она станет частой гостьей в квартире Дёблинов, ее будут представлять сыновьям как «тетю Йоллу», а хозяйка дома Эрна будет бросать на нее злобные взгляды. Она начинает фотографировать писателя, всё более знаменитого, одного, с хитрым взглядом за толстыми стеклами очков, или играющего с сыновьями. Берлинские журналы охотно печатают эти живые снимки, так что возлюбленная Дёблина формирует его публичный образ своими фотографиями в изданиях Frankfurter Zeitung, Querschnitt, Die Dame, Magazin и Uhu.

Разумеется, он встретил Йоллу Никлас в том же возрасте, в котором его отец познакомился со своей любовницей. И он раз за разом пытается вырваться с ней из брачного ада. Он сбривает бородку, это нормально для кризиса среднего возраста, и даже на какое-то время съезжает в пансион в Целендорфе. Но жена пишет ему, что покончит с собой, если он не вернется. Когда он встречается с Йоллой Никлас, которая воплощает собой всё мягкое, элегичное и романтичное, что он так любит, он первым делом снимает очки. Его жена, воплощающая собой всё жесткое, практичное и прагматичное, что он так ненавидит, однажды сказала за столом в компании, что никогда не видела своего мужа без очков, чем изрядно удивила присутствовавших. Йолла с первого же момента была для Альфреда Дёблина духовным и природным созданием, телом и душой, по которым он тосковал. Но он не может взять и бросить всё ради нее. Нет, он просит ее, чтобы она принудила его выбрать между женой и ей. А сам он, мол, не в состоянии этого сделать. Слишком сложная задача для юной Йоллы, она не желает шантажировать своего кумира, она слишком сильно его любит. «Мы пойдем тем путем, который нам предначертали небеса, душа моя». А что же он? Он идет тем путем, который ему предначертала Эрна. Он выписывается из пансиона, покупает жене цветы, чтобы продемонстрировать свое раскаяние, и возвращается домой. Неделю ему приходится спать на диване, потом его пускают обратно в супружескую постель. И вот Эрна вечерами, когда сыновья спят, снова печатает начисто страницы о Франце Биберкопфе, герое романа «Берлин, Александерплац», которые ее муж утром зачитывал любовнице и в которых говорится о метаниях между желанием уйти и остаться, о расставании, о самопожертвовании и о бессилии, охватывающем человека, утратившего надежду.

В письмах Альфред Дёблин всё чаще называет возлюбленную «сестренкой», она в отместку называет его «братцем», они спасаются от реальности в безгрешном замке братства-сестринства. А что же Эрна? Эрна начинает маниакально коллекционировать кактусы. Скоро они заполняют все подоконники, а когда Йолла приходит к Альфреду в его приемные часы, Эрна уходит в комнату поливать растения.

В 1929 году выходит «Берлин, Александерплац». Альфред Дёблин становится мировой знаменитостью. И остается глубоко несчастным. Он пишет пьесу под названием «Супружество». Мы знаем, что в супружестве он разбирается не хуже, чем в окрестностях Александерплац. На премьеру в Лейпциг он едет на скором поезде, вместе с женой Эрной и любовницей Йоллой. Когда жена отлучается в туалет, он говорит Йолле, что очень разочарован тем, что она не сумела освободить его от супружества.

* * *

Сто раз, тысячу раз Альфред Дёблин ходил в двадцатые годы с Франкфуртер-Аллее на Александерплац. А этим весенним днем в обратную сторону, с Александерплац на Франкфуртер-Аллее, идет Вольфганг Кёппен. Он в восторге от романа Дёблина, не может поверить, что тот работает врачом, но убеждается в этом, когда видит табличку: «Д-р мед. Альфред Дёблин, приемные часы 4–6». Он хочет выразить ему свое восхищение. Но ему не хватает смелости предстать поклонником. Поэтому он решает зайти как пациент. Но и пациентом страшно. Он долго стоит у дома, ждет, когда уйдут последние посетители. А потом этот робкий поклонник так же неторопливо идет в сторону Александерплац. Потом шагает, шагает дальше на запад, в Шарлоттенбург, они так никогда и не увидятся, и это довольно печально. Хотя, с другой стороны, это так подходит человеку, вся жизнь и всё творчество которого так и остались надеждой и обещанием.

* * *

На Дюссельдорфер-Штрассе, 43 в Берлине осенью 1929 года разыгрывается любовная драма невиданного накала. Тея Штернхайм сняла тут две квартиры. В одной живет она со своей красивой и необузданной дочерью, «невестой ветра» Мопсой – та безнадежно зависит от обезболивающего средства «юкодал», которое принимает после мотоциклетной аварии на гоночной трассе, и от кокаина, с которым познакомилась благодаря Клаусу Манну и своей любовнице Аннемари Шварценбах. У нее были и мужчины, прошлым летом она пережила тяжелый аборт, отцом был предположительно Рене Кревель, писатель-гей, в которого так безнадежно был влюблен Клаус Манн и который нашел в Мопсе родственную душу. А то, что Мопса дважды спала с Готфридом Бенном, – этого Тея Штернхайм не может простить ни дочери, ни Бенну, потому что она сама чувствует с ним самую тесную связь с тех пор, как он расцветил своими реверансами и стихами дом Штернхаймов в Брюсселе, в котором можно было укрыться от пожара Первой мировой войны. А теперь мать пытается спасти дочь, поселив ее у себя и выслушивая от нее непрерывные оскорбления. Во второй же квартире, прямо напротив, она пытается спасти своего бывшего мужа. Она забрала его в Берлин из психиатрической клиники в Кройцлингене, у него сифилис в третичном периоде с параличом мозга, он буянит, бредит, он не в себе. Невзирая на это, в квартире Карла Штернхайма, где он проживает с санитаром Оскаром, вдруг объявляется его невеста Памела Ведекинд, бывшая подруга Эрики Манн и бывшая невеста Клауса Манна. Тея Штернхайм теперь выслушивает постоянные оскорбления от дочери, мужа и его невесты, квартиры которых она оплачивает, и она просит санитара Оскара делать ей инъекции опиатов, чтобы выдерживать этот дурдом. А Карл Штернхайм полностью теряет рассудок, когда парикмахер случайно сбривает ему усы.

Когда поэтесса Аннета Кольб решила навестить и утешить Тею Штернхайм, она сначала по ошибке позвонила не в ту квартиру из двух, на которых были таблички с фамилией «Штернхайм», и дверь ей открыла испуганная Памела Ведекинд. Из квартиры, из своей матрасной пещеры сыплет проклятиями безусый Карл Штернхайм. Аннета Кольб быстро извиняется и уходит к подруге в квартиру напротив. В смешанных чувствах они садятся пить кофе. Аннета Кольб не верит в происходящее, а Тея Штернхайм говорит ей: «А что, дорогая, это же новая вещественность»[24]24
  «Neue Sachlichkeit» (нем.) – художественное течение в Германии второй половины 1920-х годов (так называемые «золотые двадцатые»), охватившее живопись, литературу, архитектуру, фотографию, кино, музыку. Противостояло позднему романтизму и экспрессионизму.


[Закрыть].

Близится вечер, и дамы выходят из дома, чтобы прогуляться, подальше от всех дочерей, невест и бывших мужей, и кого же они встречают на лестнице: д-р мед. Готфрид Бенн собственной персоной. Он кланяется, помахивает шляпой и говорит «Мое почтение». Карл Штернхайм вызвал его по телефону, он надеется, что специалист по венерическим заболеваниям поможет ему выбраться из безумия. Дамы лаконично и вежливо здороваются с Бенном, на лестнице темно и холодно, Тея просит его не перепутать дверь, чтобы не спровоцировать у ее дочери Мопсы приступов старой любовной лихорадки. Он понимающе улыбается в ответ. Впрочем, у Мопсы сейчас кипят другие страсти – и неизвестно, какая горючая смесь опасней. Она недавно познакомилась с Рудольфом фон Риппером, странным австрийским поэтом с некрасивым прикусом и перекошенными чертами лица, которого все называют «Джек Потрошитель». После Клауса Манна он теперь и Мопсу быстро превратил в морфинистку. И поскольку им так нравится вместе употреблять наркотики, они решают пожениться.

Тея Штернхайм ошеломлена, когда дочь сообщает ей о предстоящей свадьбе. Потом полномочия слагает Оскар, могучий санитар. Он признается, что не выдерживает, что тоска ее мужа «заела» его, как он выражается. Она чуть не плачет и отпускает Оскара на все четыре стороны. Когда Памелы однажды нет дома, она пытается наставлять бывшего мужа на истинный путь, складывает его руки для молитвы и говорит о любви Иисуса. Но он реагирует буйным припадком, прыгает с балкона и ломает себе ребро. И теперь уже Тея Штернхайм должна вызывать врача.

На следующий день она относит все акции и ипотечные закладные Мопсы на хранение к адвокату, чтобы их не потратили на наркотики. Потом Тея Штернхайм идет домой, пронизывающий осенний ветер срывает ржаво-коричневые листья с могучих дубов, а дома к ней в дверь звонит сосед, он же бывший муж. Полоумный Карл Штернхайм заявляет, что женится на Памеле Ведекинд. После его ухода Тее Штернхайм нужно не только успокоительное, но и рюмка шнапса. Вечерняя берлинская газета публикует компетентный комментарий к происходящему: «Получается, что Мопса Штернхайм будет теперь называть любовницу „мамой“». Вот такой смешной результат бесконечно серьезной человеческой драмы.

* * *

Лиза Маттиас знает, что у Тухольского, кроме жены Мари в Париже, с которой он раздумал разводиться, есть еще несколько дам в Берлине – вдовы или старые школьные подруги. После возвращения из «Замка Грипсхольм» в октябре 1929 года Тухольский поселился у нее, и она старается как можно шире расположиться в его жизни, чтобы в его постели не осталось места для других. Тухольский постоянно говорит ей, что у него «важные совещания». Но вот конфуз, однажды он забывает на столе свой раскрытый блокнот, и теперь Лиза Маттиас знает, что «важное совещание» 6 ноября зовут Муш, 7 ноября – Хеди, 8 ноября Грета, 10 ноября Эмми, 11 ноября снова Муш и 12 ноября Шарлотхен.

После разоблачения такой регулярной изменчивости он просит на коленях прощения и дарит сто красных роз. Лиза Маттиас пишет подруге о Тухольском: «бедный сумасшедший, его сексуальность начинает превращаться в эротоманию». Она начинает догадываться, что нет смысла мечтать о браке с этим мужчиной. Когда Маттиас ложится спать, Тухольский пишет жене в Париж душевное письмо и прикладывает солидный чек. Потом садится к пишущей машинке и сочиняет стихотворение «Идеал и действительность», которое выходит в еженедельнике Die Weltbühne 19 ноября, то есть одновременно с его повышенной сексуальной активностью и слезным примирением:

 
Глухая ночь. На моногамном ложе
Мечтаешь ты о том, чем жизнь бедна.
Хруст нервов. Сожаления, что всё же
Нас дефицитом мучает она[25]25
  Пер. А. Равиковича.


[Закрыть].
 

* * *

После того как турне по Европе превратилось для Жозефины Бейкер в пытку, Пепито, ее менеджер и муж, хочет попытать счастья в Южной Америке. Но и там активизируются католические круги, они бьют тревогу из-за деградации нравов. Расистские нападки напоминают Жозефине Бейкер о всех унижениях, пережитых в детстве, но она всё равно каждый вечер выходит на сцену и танцует с надеждой на лучший мир, танцует, чтобы забыть о мире вокруг. Но с Пепито это не очень хорошо получается. Чем горячее становится ее менеджер, тем быстрее остывает их любовная связь. Зато она познакомилась в Рио-де-Жанейро с французским архитектором Ле Корбюзье, который впечатлил ее своим миссионерским рационализмом. Она же соблазняет его той танцевальной легкостью, с которой осваивает пространство – так эффективно, как он хотел бы делать это в архитектуре. Они решают вернуться в Европу на пароходе «Лютеция». Днем они наматывают круги по палубе, Пепито не желает присоединяться, у него морская болезнь. Девятого декабря 1929 года корабль на пути через Атлантику пересекает экватор, вечером переход в другое полушарие отмечают в танцзале, Жозефина Бейкер надевает одежду Ле Корбюзье, а Ле Корбюзье одевается, как Бейкер. Когда под ясным звездным небом они перемещаются в Северное полушарие, на мгновение им обоим кажется, что они куда-то падают и ничто их не держит. Оркестр как раз сделал перерыв, за их столиком совсем тихо. Они обмениваются взглядами, и вот трубач снова начинает играть, это чарльстон, они идут танцевать, немного неуклюже в непривычных ролях, но смех выручает. Пепито, ее муж, прощается и уходит в каюту, ему нехорошо. Жозефина Бейкер и Ле Корбюзье танцуют и танцуют, пока пол не уходит у них из-под ног. Потом они вместе идут в душ, и Жозефина Бейкер с удовольствием смывает черную краску с белой кожи великого архитектора. Теперь всё на своих местах. Потом он рисует ее обнаженной. Она позирует на кровати в его каюте. Вообще-то она могла бы и побольше восхищаться мною, думает Ле Карбюзье. И тут она берет гитару и поет своим чудесным девичьим голосом: «I am a little blackbird looking for a white bird…»

* * *

Готфрид Бенн напишет в двадцатые годы строку, которая переживет и это десятилетие, и его самого: «Жизнь – это мостов наведенье над потоком, что всё унесет»[26]26
  Из стихотворения Готфрида Бенна «Эпилог» (пер. О. Татариновой).


[Закрыть]. Может быть, впервые он написал эти слова 17 декабря 1929 года на бирдекеле. В тот день Мопса Штернхайм выходила замуж за странного морфиниста Рудольфа фон Риппера. В ЗАГСе присутствуют родители, то есть буйный сифилитик Карл Штернхайм и Тея Штернхайм; на месте и Готфрид Бенн. Бенн, в которого Мопса до сих пор безумно влюблена, три года назад порвал с ней и потом промывал ей желудок после того, как она пыталась покончить с собой передозировкой веронала, тот самый Бенн теперь ее свидетель на свадьбе. Когда Мопса, едва соображающая под кайфом, говорит в ЗАГСе «да» Рудольфу фон Рипперу, Бенн вздрагивает. У Теи Штернхайм, матери невесты, наворачиваются слезы. Уже через десять дней Мопсу, совершенно невменяемую, отправят в клинику на реабилитацию. Людям двадцатых голов очень пригодилось бы больше любви (или хотя бы психотерапии). Но вместо этого они получали допинг.

* * *

Бывают браки, говорит Томас Манн, возникновение которых не может представить себе даже самая изощренная художественная фантазия.

* * *

Эрнст Юнгер сидит у себя дома на Штралауэр-Аллее, 36, в малорадостной восточной части Берлина, и почти каждый вечер дискутирует с национал-революционными друзьями. На дворе зима, он разрубает и бросает в печь старую мебель. Юнгер пишет свою загадочную, почти сюрреалистическую книгу «Сердце искателя приключений», в которой пересказывает свой сон: торговец овощами рекомендует ему к фиолетовому салату-эндивию хорошо выдержанную в подвешенном состоянии человечину. Свое сердце Юнгер держит в холоде, при температуре чуть выше ноля. Его жена Грета могла бы спеть об этом песню. Он всю жизнь будет хранит ей неверность. А когда он вечерами рассказывает ей о своих романах, то надеется на понимание, потому что творческий человек не может иначе, он должен время от времени получать аффекты вдали от домашнего очага. Грета не проявляет достаточного понимания, и он переезжает обратно к Карлу Шмитту, блестящему берлинскому профессору общественного права, который женат вторым браком на либеральной Душке из Сербии, с которой он четко разделяет семью и эротику. Душка должна утешать Шмитта, когда тот возвращается в печали после сексуальных приключений со студентками или проститутками. И она утешает, в отличие от Греты Юнгер. Шмитт, так же сформировавшийся на войне, как и Юнгер, ищет на полях любовных баталий непрерывной драмы, панически боясь штиля в родной гавани. Да, секс стал необходимым допингом Шмитта, он требуется ему перед выступлениями или написанием важных работ, жене он говорит, что ему нужно «ощущение силы после сексуальной оргии». И она должна понять, что он не может получить это ощущение в супружеской постели, с лекарствами на тумбочке, с тапками у кровати и прочими бытовыми заботами. А задача жены, по мнению Карла Шмитта, состоит прежде всего в том, чтобы стабилизировать его состояние перед внебрачными эскападами и после них. Он не видит ее слез, зато их видит Грета Юнгер, с которой они часто проводят темные берлинские вечера, когда мужья уходят на охоту за своими бессердечными приключениями.

* * *

Во время съемок «Голубого ангела» на студии UFA в Бабельсберге Фридрих Холлендер пишет для Марлен Дитрих песню «Я создана только для любви»[27]27
  «Ich bin von Kopf bis Fuß auf Liebe eingestellt» (нем.) – знаменитая песня, которую Марлен Дитрих исполняет в фильме «Голубой ангел». Фридрих Холлендер – автор музыки и текста песни.


[Закрыть]. В строчке «Я умею только любить, больше ничего» он прекрасно описал должностные обязанности Лолы-Лолы из фильма. Холлендер написал эту песню в тональности фа-мажор, но из-за низкого голоса Дитрих в фильме он играет ее в ре-мажоре. На протяжении всей жизни Марлен Дитрих мужчины будут готовы приспосабливать к действительности свои идеалы и тональности.