Текст книги "Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939"

* * *

Лиза и Готфрид фон Крамм объявляют о своей помолвке в сочельник 1929 года в замке Бургдорф в присутствии обеих семей. Лизе семнадцать, у нее глаза и волосы молодого хищного зверя, Готфриду двадцать и он уже обладает обаянием элегантного джентльмена всех эпох. Совсем скоро он станет лучшим теннисистом в истории. Такая ранняя помолвка стала шоком не для родителей, а для тех, кто имел виды на их сердца. В Лизу изрядно влюблен Бернхард цур Липпе-Бистерфельд, который потом вместо нее женится на голландской кронпринцессе Юлиане. Сначала он ошеломлен, но, кажется, приходит в себя: «Бернило прислал мне благоразумное письмо, он пишет, что ничего с собой не сделает и что давай останемся друзьями и т. д.». Так Лиза описывает своему жениху реакцию соперника. А по Готфриду больше всего страдает мужчина, его зовут Юрген Эрнст фон Ведель, его брат женился на сестре Лизы, поэтому он входит в число ближайших друзей молодой пары. Лиза пишет Готфриду, который уехал на турнир в Венецию: «Юрген больше не сердится на тебя. Как-то раз он разволновался и признался мне, что ты ему по-прежнему очень, очень нравишься. Его чуть удар не хватил от твоей фотографии с Лидо. Сегодня вечером он специально зашел к нам, чтобы еще раз посмотреть на нее». И вот невеста с ближайшим другом жениха сидят в замке Бургдорф и вместе благоговейно рассматривают фотографию великолепного Готфрида фон Крамма, загорелого, с зачесанными назад темными волосами, в костюме из светлого льна.

* * *

Что-то пошло не так. Вальтер Гропиус, бывший директор Баухауса в Дессау, всегда руководит – и в любовных делах тоже. После распада брака с Альмой Малер, которую он отбил у Оскара Кокошки, со второй женой Изе у него всё складывалось хорошо, она помогала ему организовать и Баухаус, и жизнь в целом. В Кёльне она почти убедила Конрада Аденауэра открыть Баухаус в Рейнской области, и Гропиус написал ей в полном восторге: «Моя дорогая фрау Баухаус, ты мастерица на все руки, ты можешь по праву гордиться. Мы все здесь преклоняемся перед твоими достижениями. Я глубоко тронут, ты моя путеводная звезда, я люблю тебя всё сильнее и сильнее».

Но спустя несколько бурных лет в Баухаусе путеводная звезда перебирается на другую орбиту. Хотя им так хорошо на новой директорской вилле в Дессау – там есть и тостер, и утюг, и фен, и пылесос, и электрический ощипыватель гусей, то есть всё, что нужно в современном мире.

Но Вальтеру Гропиусу надоело. Он уходит из Баухауса. Можно назвать это кризисом среднего возраста. Или самореализацией. Он хочет снова стать просто архитектором. Изе и Вальтер Гропиус переезжают в Берлин, в большую квартиру на Потсдамер-Штрассе, 121а. Портрет Изе Гропиус выходит в журнале Она и он под заголовком «Творческие браки наших архитекторов», еще там написано, что Изе воплощает собой «новый тип спортивной женщины, уверенной в себе и молодой». Граф Кесслер характеризует ее как «очень симпатичную девушку». В июне 1930 года они с Гропиусом проводят отпуск в Асконе, в тени Монте Верита. Там они вместе со старыми товарищами по Баухаусу Марселем Бройером и Гербертом Байером арендуют домик «Casa Hauser», часами сидят на солнечной террасе, играют в шары, Гропиус – в строгом костюме, а Байер – с загорелым обнаженным торсом и в льняных белых штанах.

Когда в июле Гропиусу приходится срочно уехать в Берлин, между фрау Баухаус и мастером Баухауса Гербертом Байером начинается роман. Можно назвать это кризисом среднего возраста. Или самореализацией. Изе Гропиус хочет снова стать просто женщиной. Гропиус пишет ей из Берлина на озеро Лаго-Маджоре, он чувствует, что жена отдаляется: «Люби меня, даже если я сейчас такой серый и потрепанный». На дворе сентябрь. Она не отвечает. Он пишет, что хочет впредь больше заботиться о ней, что уделял ей мало внимания. Но Изе Гропиус не отвечает. Он звонит ей по телефону и потом опять пишет: «Что с тобой? Ты так холодно и строго говорила по телефону. Почему ты в таком непонятном настроении?» Это уже октябрь. Изе наслаждается любовной эйфорией в Асконе, она раз за разом продлевает аренду дома. Она предчувствует, что тень повседневности скоро настигнет ее возлюбленного, иногда тревога уже мелькает у него на лице, в конце концов, он тоже женат, в конце концов, говорит он ей, его очень удручает, что случилось полюбить именно жену своего наставника и старшего друга.

* * *

Когда Лени Рифеншталь выступала в Берлине двадцатых годов в качестве танцовщицы, Фред Хильдебрандт писал в Berliner Tageblatt, что ей не хватает главной танцевальной способности – «выражать чувства». Она, дескать, всего лишь «муляж, внутри которого нет крови». Да, там нет крови, там сплошной адреналин. И, к сожалению, довольно много морфия, она регулярно срывается и отправляется в клинику на реабилитацию. Как говорит ее жених Гарри Сокал, она болезненно зависит от «опьянения успехом». Судя по всему, еще и от страсти к фантазированию – до сих пор непонятно, что в ее мемуарах правда, а что выдумка. В любом случае, у нее было много мужчин.

Свою большую любовь она потеряла: Ганс Шнеебергер – вот кто был идеальным партнером, он любил съемочную технику, любил горы и любил кататься на лыжах. И когда он уходит от нее ради другой, она очень страдает. Лени издает в своей комнате долгий крик, с рыданиями бегает по квартире и наносит себе порезы ножом для бумаги. Ей нужно убить в себе эту любовь. А потом она начинает новую жизнь. Из танца она переходит на фабрику грез, в кино. Сокал знакомит ее с Луисом Тренкером, а тот уже с режиссером Арнольдом Фанком. Когда Сокал замечает, что Рифеншталь ради выгодной роли в фильме «Священная гора» вступила в связь и с Тренкером, и с Фанком, он аннулирует помолвку с ней. Потом ее любовниками будут в основном операторы, например Ханс Эртль, снимающий с ней фильм «S.O.S. Айсберг», и Вальтер Римль, который был оператором еще на съемках «Голубого света». Но Римль предостерегает Эртля: «Не дай соблазнить себя этой хищнице, а не то тебя ждет моя участь. Хочу предостеречь тебя от этой женщины, для нее мы как конфеты, которыми она лакомится, пока есть аппетит». А Сокал, режиссер, бывший возлюбленный, а теперь еще и сосед по Гинденбург-Штрассе, 97 (Вильмерсдорф), однажды выразился так: «Ее партнеры всегда были лучшими в своей области, ее нимфомания носила элитарные черты». Одним из этих мужчин Лени Рифеншталь восхищается только платонически. Она устроила у себя дома маленький алтарь Адольфа Гитлера, с бесчисленными фотографиями в золотых рамках. А когда она впервые встретилась с ним где-то на Северном море, то описывала потом встречу как оргиастическое природное явление: «Мне казалось, что вся земля простиралась передо мной, всё полушарие, а потом она вдруг раскололась посередине и из нее стал бить невероятный фонтан, такой мощный, что он доставал до неба и сотрясал землю».

* * *

Одиноко бредет он по своему пути, сутуло шагает по гравийным дорожкам маленького парка усадьбы Дорн[28]28
  Huis Doorn (нидерл.) – поместье близ одноименного города в Нидерландах, где провел последние двадцать лет своей жизни и похоронен кайзер Вильгельм II.


[Закрыть]. Перед живой изгородью из бука его жена в прошлом году установила мраморный бюст. Разумеется, она хотела как лучше. Но для него это невыносимое зрелище. Потому что бюст изображает его самого – в должности и при званиях, гордого, с закрученными кончиками усов, увешанного орденами. Этот бюст – ежедневное унижение для него. Потому что теперь император Вильгельм II носит гражданскую одежду, вот он совершает послеобеденную прогулку в светлом летнем костюме, издалека доносится звук сирены, проезжает телега, несколько машин, потом наступает тишина. Монарх на пенсии. Хорошо, что хотя бы гравий немного хрустит, думает он, продолжая брести по парку в своей голландской эмиграции. Сегодня, как и каждый день, он думает о том, правильно ли он поступил тогда, в мрачном ноябре 1918-го, когда просто сбежал. Его ведь даже не свергали. Его политическим противникам до сих пор не хватает воспоминаний о настоящем восстании, о революции. Ему тоже. У него постоянно такое ощущение, что он в отъезде. Что в Берлине его ждет трон. И вот он неустанно колет дрова своей здоровой правой рукой, левую он, как всегда, прячет в кармане куртки. Колка дров помогает ему почувствовать себя хоть немного мужчиной, ему очень нравится, как поленья с треском расходятся под ударами топора. Р-раз. Еще р-раз. А потом наступает время пить чай.

Он отпустил бороду, перестав бриться с первого же дня в Голландии, сначала была щетина, а к Рождеству 1918 года уже отросла острая белая бородка. Он упрямо задирает подбородок, его легендарные усы белы, как снег, их кончики теперь, поздним голландским летом, устало свисают вниз. Он не замечает, как на втором этаже дома, в дамских покоях с мебелью из берлинского Городского дворца, слегка сдвигается штора, перевешенная сюда из дворца Бельвю, и Гермина, вторая жена кайзера, наблюдает за его одинокой прогулкой. Урожденная Рейсс из старшей ветви династии, в окружении вещей из брошенных прусских дворцов она продолжает мечтать о триумфальном возвращении в Берлин, к преданным сторонникам. Еще в те времена, когда она была замужем за принцем Шёнайх-Каролатом, у нее на рояле стояла большая фотография императора. А после смерти мужа фотографий стало больше, восторженная Гермина заставила ими весь дом. А когда в Дорне скончалась императрица Августа Виктория, она написала своему кумиру письмо с такими душераздирающими соболезнованиями, что ему пришлось обручиться с поклонницей на тридцать лет моложе его самого. Гермина в первый же день потребовала, чтобы все работники в усадьбе обращались к ее супругу «Ваше величество» – так же, как она. Гермина регулярно ездит в Германию, налаживает связи со сторонниками, чтобы потом стать-таки императрицей, она обращается к Герингу, к Папену, к Гитлеру. Вильгельм ее не останавливает, ему нравится почет, хотя иногда это бывает утомительно, например, когда она в очередной раз организовала групповой визит из Берлина – сотня непонятных туристов стоит в парке и радостно кричит ему «Величество!» Вильгельм знает, что потерял актуальность, он часами колет дрова, гуляет, курит сигареты – бесконечный локдаун. По соглашению с правительством Нидерландов Вильгельм II может передвигаться только в радиусе пятнадцати километров от усадьбы Дорн. С монархией борются теми же методами, которыми потом будут бороться с пандемией коронавируса.

* * *

Аннемари Шварценбах по уши влюблена в Эрику Манн. Но Эрика Манн готова только по-дружески обниматься. Ее покорила тонкая душа андрогинной швейцарки, дочери шелкового фабриканта, но в ее темных глазах Эрика видит бездну, безнадежную потерянность, знакомую ей по брату Клаусу; точно так же, как брата, она обнимает подругу своими мускулистыми руками, подбадривает и старается хоть как-то оградить от внешних невзгод. И раз уж Аннемари не нашла в Эрике ту возлюбленную, какой желала (сердце Эрики принадлежит Терезе Гизе), то назначает ее родной матерью. «Твоё дитя А.» – так Аннемари подписывает свои романтичные письма к ровеснице Эрике, или – «твой братец». Внешне они действительно похожи то ли на братьев, то ли на сестер: правильные черты лица, мальчишеская фигура, короткая стрижка, игра с половой идентичностью в одежде, одна занимается литературой, другая фотографией, и обе ужасно любят независимость, которую дает собственный автомобиль. Любят на бешеной скорости гонять по Швабингу и по Курфюрстендамм, друг за другом или рядом, потом выйти из машины и заказать в баре по абсенту, снять кожаные перчатки, в которых управляют кабриолетом, и краем глаза замечать взгляды из-за задних столиков.

* * *

Всю Европу сотрясает мировой экономический кризис. Всю Европу? Нет! На счет Эриха Марии Ремарка каждый день поступают тысячи новых рейхсмарок. Его антивоенный роман «На Западном фронте без перемен» имеет большой успех в последние годы Веймарской республики, к июню 1930 года продан уже миллион экземпляров. Ремарку потребовалось десять лет, чтобы описать свои страдания на Первой мировой войне, десять лет молчания, поиска образов и слов для неизлечимых душевных и физических ран сделали его голосом поколения. У него было страшненькое детство в красивом Оснабрюке: двенадцать переездов, смерть старшего брата, его мама медленно и мучительно умирала от рака, а в доме царили страх и тоска. В родительской кухне никогда не пахло кофе и хорошим настроением. А на восемнадцатый день рождения, в июне 1916-го, приходит призывная повестка. Два года войны, ранений, страха и отчаяния. Потом десять лет ушло на осмысление войны. Сначала он был редактором корпоративного журнала производителя шин Continental, потом журналистом в берлинском издании Sport im Bild. И только здесь, в этом городе, несущемся в будущее, среди шестидневных велогонок, теннисных турниров, боксерских поединков, заездов гоночных болидов, только в купе этого скоростного поезда, что зовется жизнью, Ремарк смог наконец написать о парализующей тяжести войны: «Мы не нужны самим себе». Он говорит о том, на какие чувства не способно это поколение. Тот факт, что Эрих Ремарк взял себе второе имя, Мария, – лучшее свидетельство его преклонения перед Райнером Марией Рильке, умершим в 1926 году, героем для всех, кто считает молчание лучшей формой коммуникации с миром после того, что им довелось пережить.

* * *

Спекулянты наживаются на военных поставках – а есть ли такие среди художников? Нет. Вдохновенный Франц Марк был застрелен верхом на лошади, а именно этих животных он сделал в своей живописи символом высшей духовности. Август Макке, самый жизнерадостный из немецких экспрессионистов, умер мучительной смертью на бескрайних полях сражений во Фландрии. Эрнст Людвиг Кирхнер хоть и выжил, но его психика сильно пострадала, он перебрался в горы, зависим от морфия и живет в непрерывном страхе, что рядом с ним может разорваться снаряд. Одному лишь Отто Диксу удается отразить ужасы войны на картинах, по качеству близких к его довоенным работам. Теми же широко раскрытыми глазами, которыми он смотрел на растерзанные тела, смотрит он теперь на сексуальные битвы в Берлине, на шлюх и нуворишей, на бессмысленные позы и мертвые тела, которые пытаются продолжать танец, в то время как на их лицах уже проявляются улыбки посмертных масок, как на триптихе «Большой город». Разница между красивым и уродливым в живописи тоже стала чисто теоретическим вопросом. А он, профессор Академии художеств в Дрездене, преподает практику – безжалостный взгляд на действительность, непрерывное смешивание насилия, смерти и эроса. Это его новая вещественность. «Нужно было увидеть человека в диком состоянии войны, чтобы что-то понять о нем», – говорит он. Дикс утверждает, что любая война ведется «из-за вульвы». Так же холоден его взгляд на человеческие тела и после войны, он скорее охотник за головами, чем портретист. Взгляд своих больших, на выкате глаз он обращает не только на танцовщицу Аниту Бербер в красном платье, королеву ночной жизни Берлина, которую он в двадцатые годы рисовал в качестве символа стремления к смерти и которую потом, в 1928 году, вместе с женой Мартой действительно отнес в могилу. Он внимательно смотрит на всех, кого пишет, как будто собирает досье на этих людей. Так же неумолимо и пронзительно он смотрит на собственных детей – он писал Урсуса и Нелли еще новорожденными, так, как никто раньше не писал детей, они все в складках и морщинах, помятые после родов, вытаращенные глаза полны ужаса от того, что их забросили в этот мир[29]29
  Отсылка к философии Хайдеггера, у которого понятие «заброшенность в мир» означает неизбежное возлагание ответственности за существование на свое собственное бытие-в-мире.


[Закрыть].

* * *

Во время съемок «Голубого ангела» Йозеф фон Штернберг сталкивается с непростым выбором. Днем он снимает Марлен Дитрих и каждый раз бывает очарован ее легкой тяжеловесностью, ее ординарным аристократизмом, ее чувственной флегматичностью. Потом он показывает отснятый материал ледяной и загадочной Лени Рифеншталь, но та не может простить ему, что Лолой-Лолой он сделал Дитрих, а не ее. Дитрих, со своей стороны, терпеть не может Рифеншталь, она шипит, как кошка, когда Лени появляется на съемочной площадке студии UFA в Бабельсберге. Штернберг с каждым съемочным днем всё сильнее влюбляется в исполнительницу главной роли. И ее искусство обольщения давно уже направлено не на самовлюбленного Эмиля Яннингса, который играет учителя Гнуса, а на режиссера по ту сторону камеры. Дитрих чувствует «божественную и демоническую власть» этого строгого мужчины, который так одержим качеством и так одарен фантазией, что под его опекой Дитрих превращается в ту женщину, которой хочет быть. Да, потом она скажет, что он и создал ее своей камерой, что это была «смесь технических и психологических знаний с чистой любовью».

Штернберг приходит в ее берлинскую квартиру на Кайзераллее. Она заваривает для знаменитого режиссера чай, под взглядами любопытной дочери Марии и своего мужа. Они не знают, что Лени Рифеншталь с террасы на крыше своего дома может заглядывать в окна задних комнат квартиры Марлен Дитрих. А мы не знаем, соответствует ли истине то, что в январе 1930 года, как пишет Рифеншталь, «было еще неясно, кто последует за Штернбергом в Голливуд – Марлен или я».

* * *

Эрика Манн влюбляется в Терезу Гизе. У этой любви прекрасная основа: общий смех. Они знакомятся в Мюнхене в кабаре Карла Валентина и Лизль Карлштадт, потом сидят вместе и икают от смеха, заражаясь им друг от друга и от одинакового чувства юмора. Но в отличие от брака с Грюндгенсом эти отношения – не шутка. Нет, после Памелы Ведекинд это вторая большая любовь Эрики, но на этот раз две женщины встретились не как группа самопомощи, не как две страдающие дочери великих отцов, а как две молодых, странных одиночки, которые восхищаются друг другом и тем, как они не похожи на других. С одной стороны – Тереза: замкнутая, серьезная, чеканящая слова и только на сцене театра раскрывающаяся, до сих пор живущая с мамой и сестрой. С другой стороны – Эрика Манн: живая, подвижная, объездившая на своей машине пол-Европы, всегда в боевом настроении – неважно, при дворе Томаса Манна Первого или в богемных барах Берлина, Мюнхена, Парижа и Нью-Йорка. Но именно это неравенство сил оказывается необходимым для равновесия, они могут дурачиться вместе и смеяться друг над другом.

* * *

Маргарета Карплюс защитила в Берлине диссертацию по химии, а теперь проходит практику на фабрике IG Farben во Франкфурте, чтобы в следующем году стать владелицей половины акций кожгалантерейной фабрики своего отца Karplus & Herzberger. Во Франкфурте она живет со своим женихом, Теодором Визенгрундом Адорно. В какой-то момент они замечают, что у них, возможно, настоящая большая любовь. Тогда она редуцирует Вальтера Беньямина до очень личной и душевной переписки, а иногда вкладывает в письма чеки. Ситуация, в общем, нравится Беньямину: он любит роль средневекового миннезингера, страдающего от тоски, которая того и гляди превратится в ностальгию. А Адорно на какое-то время отходит от амурных дел на стороне. Иногда любви надо дать настояться, как хорошему чаю.

* * *

Йозеф фон Штернберг ради Марлен Дитрих уходит от своей жены Ризы. В конце 1930 года завершаются съемки «Голубого ангела», и вот в середине февраля Штернберг в одиночестве отправляется на корабле в Голливуд. В своей каюте на борту «Бремена» Штернберг обнаруживает корзинку с продуктами в дорогу, сюрприз от Марлен Дитрих. Спустя два дня после отплытия Штернберга берлинские газеты пишут, что Марлен Дитрих последует за ним.

* * *

Это не была золотая эпоха для большой любви. Это была эпоха «Романсов без сантиментов», как Эрих Кестнер назвал свое эпохальное стихотворение, сначала герои стихотворения делили друг с другом постель, и «И вдруг – нате вам! – видят: любви-то нет, / Как трость или зонтик она потерялась»[30]30
  Пер. Г. Снежинской.


[Закрыть]. Зимой у него куда-то запропастилась любовь к Маргот Шёнланк, она же Пони-Шапочка. Она горько плачет, он утешает ее. Так получилось, ничего не поделаешь. Он отправляется к новой любовнице, в письмах он называет ее Мориц, до сих пор неизвестно, кто это был. Он отправляется с ней на свое любимое Лаго-Маджоре, но признается маме: «Мориц сначала не хотела ехать, потому что она меня любит, а я ее не люблю». Потом она всё-таки едет с ним, и 10 марта 1930 года он пишет «дорогой мамулечке»: «Нужно отрубить всё мужское. Иначе эти передряги никогда не закончатся». Утопическая самокастрация в письме к маме – какая находка для фрейдистов. Но Кестнер, разумеется, ничего себе не отрубает. Он продолжает приносить женщинам несчастья, становясь всё холоднее (вокруг него буквально мороз). Он пишет стихотворение «Мужчина дает справку» и с удивительной честностью признается:

 
А иногда советовал тебе уйти я.
Спасибо, что со мной ты до сих пор,
Могла меня узнать, слова эти пустые,
Боюсь, что любишь ты меня всему наперекор[31]31
  Пер. Е. Федосюк.


[Закрыть].
 

Вот так обстоят дела с любовью в 1930 году.

* * *

7 марта 1930 года в американском посольстве в Париже проходит вечерний прием, играет приятная, очень тихая музыка, солнце клонится к закату и ярко светит в окна, звенят бокалы, всё ужасно прилично. Великий фотограф Жак-Анри Лартиг скучает, он обменялся парой слов на ломаном английском с американкой, крашеной блондинкой, потом целую вечность ждал у бара своего напитка, уже смеркается, и тут на пути к гардеробу его поражает молния. Она бьет из двух карих глаз с поволокой, полных бесконечной тоски. «Bonsoir, madame», – лепечет он. Она явно собирается танцевать, и вот Лартиг резко меняет направление, спрашивает ее имя и приглашает на танец. Ее зовут Рене Перль, так она представляется, она из древнего румынского аристократического рода. Для Лартига это звучит как песня. Во время медленного танца ее губы оказываются совсем рядом с его губами, его рука скользит вниз по вырезу на спине, она совсем не сопротивляется, и он уже влюблен. После танца они вместе уходят с приема и проводят следующие два года, почти никогда не расставаясь.

В 1930 году было много некоронованных королев, в основном это актрисы, но если и была женщина, чья аура до сих пор поражает нас на фотографиях Лартига своей чувственной дремотностью, то это Рене Перль. Рене в Биаррице, в Жуан-Ле-Пен, Кап-Д’Антиб, Сен-Тропе. Широкие белые брюки, оливковая кожа, легкие светлые топы, золотая цепочка или скромный браслет, элегантность как она есть, полная тихого аристократизма и потаенной страсти. И всегда эти невероятные губы, эти короткие, слегка завитые волосы и самое главное – эти темные глаза, полные бездонной восточноевропейской меланхолии. И только когда на фотографиях она открывает рот и становятся видны ее мелкие зубы, она вдруг превращается из иконы в человека. Но Лартигу она нужна в качестве иконы. Поэтому он просит ее не улыбаться или улыбаться минимально, он хочет снимать ее сомкнутые, накрашенные губы. Фиксировать ее женственное тело в светлых летних платьях на фоне моря, пальм, преддверия рая. Начиная с 7 марта 1930 года они два года существуют в симбиозе, проводят вместе каждый день и каждый день Лартиг фотографирует ее. Они одержимы друг другом. Нигде начало тридцатых годов не выглядит так чувственно и благородно, как на этих черно-белых фотографиях. Это образы обожествления.

Спустя какое-то время Рене Перль начинает поклоняться сама себе. Она снимает мастерскую в Париже – и пишет себя. Каждый день. Чудовищно безвкусные картины. Всегда одни и те же сжатые губы, покоящиеся на ее бледном лице, как две лодки в свете луны. Потом приходит Лартиг и фотографирует Рене Перль, пишущую портреты Рене Перль в своей мастерской. Раньше только он вращался вокруг нее, а теперь и она кружит вокруг себя. Разумеется, это добром не кончится.

* * *

Генрих Манн понимает, что его роман с Труде Хестерберг – некий жест отчаяния. Он просто хочет как-то освободиться от постылого брака с женой Мими. Та в конце двадцатых годов боролась за их брак и против лишнего веса на курортах Мариенбад и Франценсбад. Граф Гарри Кесслер смотрит на нее благожелательными глазами ценителя искусства: Мими Манн – «аппетитный, довольно пышный Ренуар». Но роман с Труде Хестерберг стал последней каплей для Мими и Генриха Манн, и весной они разводятся. Как это часто бывает, официальная причина развода, в данном случае Труде Хестерберг, уже потеряла актуальность. Генрих Манн переезжает в Берлин, Мими Манн с дочерью Леони остаются в Мюнхене, а когда рассеивается дым разводных битв, Мими пишет бывшему мужу: «Для меня ты единственный, ради кого стоит страдать». Но пятидесятидевятилетний Генрих Манн уже утешился – в Ницце, с Нелли Крёгер, тридцатидвухлетней аниматоршей из берлинского бара «Баядерка» на Кляйст-Штрассе, с которой он весной 1930 года спонтанно рванул на юг Франции (кстати, начиная с 1913 года он каждой весной ездит со своими женщинами в Ниццу, всегда в гостиницу «Hôtel de Nice», в один и тот же номер, такое вот навязчивое повторение).

У Гениха Манна давно заметна почти сентиментальная страсть к женщинам легкого поведения, вызывающая скептические комментарии его строгого брата Томаса. С Нелли Крёгер он познакомился в разгар развода, зимой, в тот вечер ему было особенно грустно и кончики его русых усов особенно уныло свисали в баре «Баядерка». И когда две других дамы исчезли из его жизни, он, по его собственному выражению, «активировал» старое знакомство. На практике это означает следующее: он покупает ей белье, рисует ее обнаженной, это ему всегда нравилось. Но теперь есть и что-то новое. Нелли Крёгер – первая «куртизанка», с которой он хочет жить вместе.

И вот 23 марта 1930 года в кинотеатре на Английской набережной они с Нелли Крёгер смотрят фильм «Голубой ангел». За неделю до официальной премьеры продюсер студии UFA Эрих Поммер специально поехал к знаменитому писателю, чтобы порадовать его персональным показом под пальмами. Генрих Манн доволен, что ему уделяют столько внимания. Генрих Манн доволен и замечательным фильмом, потому что он тоже нашел свою роковую Лолу-Лолу – но не такую, которая доводит до безумия, а такую, которая держит за руку и восхищается им. Это ему ужасно нравится.

* * *

Вечером 31 марта 1930 года проходит торжественная премьера «Голубого ангела» в кинотеатре «Глория» в Берлине. Фильм демонстрирует триумф декаданса над последними остатками мужского достоинства. Марлен Дитрих в роли непристойной Лолы уничтожает благонравного мужчину. Публика в полном восторге. Это еще и триумф Марлен Дитрих над последними остатками немого кино. Будущее наступило, и она первой воспела его. Той же ночью Марлен Дитрих садится на вокзале Цоо, всего в двухстах метрах от кинотеатра, в поезд, идущий к морю. В Бремерхафене она сядет на корабль в Америку и устремится в Голливуд. Ее любовник в отставке Вилли Форст провожает ее до поезда. Ее благонравный муж в командировке в Мюнхене. С ним уехали их дочь и няня. Она звонит ему из вокзального ресторана, чтобы попрощаться, и почти ничего не слышит из-за грохота поездов. Она шепчет «адьё» и спешит к своему поезду. Вилли Форст несет ее чемоданы, она несет на лице улыбку женщины-победительницы. На платформе ждет ее берлинская экономка, которая едет с ней в долгое путешествие. Поезд отправляется, Марлен Дитрих неловко машет из окна, у нее в руке розы, которые ей вручили на сцене кинотеатра «Глория». Утром она запишется в списке пассажиров в Бремерхафене: «Мария (Марлен) Зиберт-Дитрих, замужем, актриса из Берлина». Когда она у себя в каюте закрывает глаза и волны бьют о борт, она слышит восторженные крики публики на премьере «Голубого ангела». А во сне она улетает – к Йозефу фон Штернбергу.

* * *

Виктор Клемперер сходил на «Голубого ангела», и его раздирают противоречия. «По сюжету это мелодраматический китч, тут всё ясно. Но он работает. Марлен Дитрих чуть ли не лучше самого Яннингса. Этот нейтральный тон, не грубый, не плохой, не сентиментальный – а глубоко человечный и аморальный: „Уже давно из-за меня никто не дрался“ – вот так фраза, без всякого пафоса и с ноткой благодарности. Я мог бы много написать об этом». Кажется, Клемперер догадывается, что этой фразой из фильма Дитрих предвосхищает всю свою будущую жизнь: мужчины будут драться из-за нее. Для самого же Клемперера поход в кино с женой Евой – редкое приключение, выход в единственное место, где они чувствуют себя в безопасности. Извне им грозит начавшаяся антисемитская агитация, изнутри – депрессия Евы. «Дни тянутся уныло, иногда очень грустно, состояние всегда подавленное. Мне страшно». В своих дневниках Клемперер не только описывает свою жизнь еврея-протестанта, специалиста по романской филологии в Дрезденском университете, на которого усиливается давление. День за днем, неделя за неделей он рассказывает о большой любви к Еве, своей жене, и о демонах, преследующих ее. И о своей беспомощности: «Хуже всего короткие прогулки. Полный мрак, любой разговор либо не клеится, либо переходит на грустные темы. Я потерял контакт с Евой. Все мои попытки утешения она воспринимает с горечью и разбивает логикой».

* * *

Двадцатитрехлетний Жан-Поль Сартр после первых совместных ночей требует от двадцатиоднолетней Симоны де Бовуар совершенно новой формы брака. В его основе должна лежать свобода для обеих сторон – ну как, согласна? Или ему придется уйти. Несмотря на всю свою любовь. Симона переводит дух, она не может так быстро отказаться от своих девичьих мечтаний, два месяца назад на лугах Лиможа всё казалось еще не таким современным, но ладно. Она любит этого мужчину, а его можно получить, кажется, только на таких условиях. В конце концов, он же гений, по его же собственным словам. А для полного раскрытия гениальности ему нужна свободная сексуальная жизнь. Для стимуляции творческих сил. Он не хочет в двадцть три года на всю жизнь отказываться от романов. Пока Сартр защищает свою свободу, де Бовуар после их первой настоящей ночи любви не может сообразить, как могла бы выглядеть ее свобода. Но Сартр говорит: «Я дарю вам пожизненную свободу, Симона, это лучший подарок из всех, что я мог бы вам сделать». Судя по всему, удостоенная такой чести полагает, что дареному коню в зубы не смотрят. Она соглашается и со следующим условием Сартра: полная прозрачность, открытый разговор обо всем – о чувствах, романах, желаниях. Никаких детей, потому что они только отвлекают, требуют внимания и времени. А в остальном Симона может быть спокойна. Разумеется, он всегда будет любить только ее, их любовь «первостепенна». Она лежит в основе пакта. Но согласна ли она на то, что он не будет извиняться за свои романы, за «дополнительные» связи? Да? Симона де Бовуар кивает. Потом Жан-Поль Сартр убегает, ему пора на поезд, он отбывает двухлетнюю воинскую повинность на метеорологической станции в Сен-Сир-сюр-Мер. Он совершенно растерян из-за того, что де Бовуар согласилась на его условия, потом он признается, что это погрузило его в «некоторую меланхолию».