Текст книги "Жизнь-в-сновидении. Посвящение в мир магов"

– А куда именно?

– В никуда, в пространство, в вакуум.

– И как ты собираешься это сделать?

– С помощью той же силы, которая доставила их сюда в первый раз. Силы сновидения-наяву.

– Если ты умеешь сновидеть так же, как все эти маги, – начала я осторожно, изо всех сил пытаясь скрыть нотки торжества в голосе, – значит, ты и сам должен быть магом!

– Да, но я не такой, как другие.

Его искреннее признание привело меня в замешательство.

– А в чем же разница?

– А, – отмахнулся он, – абсолютно во всем. Но сейчас я не могу объяснить этого. Если я расскажу, ты только разозлишься, станешь еще более замкнутой. Когда-нибудь, однако, ты поймешь все сама, без посторонней помощи.

Я отчаянно пыталась спросить что-нибудь еще, но почувствовала, что все смешалось у меня в голове.

– А ты можешь сказать, откуда Нагваль Элиас взял эти измышления?

– Он увидел их в сновидениях и захватил, – ответил смотритель. – Некоторые из них – только копии, которые он снял с тех, что не смог забрать с собой. Остальные – настоящие, привезены отовсюду этим великим Нагвалем.

Я не верила его словам, но продолжала:

– А зачем Нагваль Элиас принес их?

– Они сами его об этом попросили.

– Зачем?

Разведя руками, смотритель прервал мои исследования и пригласил меня заняться обедом. Его нежелание удовлетворить мое любопытство только усилило мой интерес. Я не могла понять, почему он не хочет говорить об этих хитроумных штуках, а только уклоняется от ответов. Ведь он запросто мог все мне рассказать.

Мы быстро покончили с обедом, и он попросил меня достать его раскладную койку из кладовки. Зная его вкусы, я разложила ее перед занавешенной французской дверью. Удовлетворенно вздохнув, он лег, откинув голову на маленькую квадратную подушку, наполненную сушеными бобами и маисовыми зернами, которая была пришита в изголовье. Он утверждал, что она приносит сладкие сны.

– Теперь я готов немного вздремнуть, – сказал он, отпуская ремень на своих штанах.

Это был вежливый способ отделаться от меня.

Раздосадованная его отказом говорить о скульптурах, я свалила нашу посуду на поднос и вылетела из комнаты. Его храп провожал меня всю дорогу до кухни.

Из патио слышался звон гитарных струн.

Я машинально потянулась за фонариком, который держала возле гамака, и посмотрела на часы. Было чуть за полночь. Завернувшись потуже в одеяло, я на цыпочках вышла в коридор, ведущий в патио.

Посреди дворика какой-то мужчина, сидя на тростниковом стуле, играл на гитаре. Я не могла видеть его лица, но знала, что это все тот же Исидоро Балтасар, и я уже видела и слышала его, когда попала сюда впервые. Как и тогда, заметив меня, мужчина сразу перестал играть, поднялся со стула и вошел в дом.

Едва я вернулась в свою комнату, как он снова начал перебирать струны. Я уже задремала, когда услышала его чистый сильный голос. Он пел, обращаясь к ветру, маня его из глубины молчания и пустоты.

И, словно откликаясь на его печальный зов, ветер набирал силу. Он свистел в ветвях чапараля, срывал сухие листья с деревьев и, шурша, сметал их в кучи напротив дома.

Рывком я открыла дверь в патио. Ветер заполнил комнату невыразимой печалью. В ней не было слез, но лишь меланхолия одиночества и пустоты, праха и древних теней. Ветер с легкостью кружил по комнате. Я ловила его каждым движением легких. Он оседал у меня в груди, и чем глубже я дышала, тем легче себя чувствовала.

Я вышла наружу и, пробираясь между высокими кустами, направилась за дом. Луна ярко освещала выбеленные стены домика и широкую открытую лужайку, расчищенную от леса. Опасаясь, что меня могут заметить, я перебегала от дерева к дереву и, прячась в густой тени крон, наконец добралась до двух цветущих апельсинов за стеной, скрывающей дорожку к домику.

Из-за чапараля ветер доносил звуки легкого смеха и неясные обрывки разговора. Собрав все свое мужество, я дерзко ринулась вдоль дорожки и очутилась перед дверью маленького темного дома. Дрожа от волнения, я пробралась к открытому окну и узнала голоса Делии и Флоринды. Но край окна был слишком высоко, и мне не было видно, что они делают.

Я ожидала услышать что-нибудь значительное, откровение, которое поразило бы мой разум, привело бы меня в восторг и помогло бы мне в том, ради чего я была здесь, – победить мою неспособность к сновидению. Но они только сплетничали, и я настолько увлеклась их злорадными перешептываниями, что несколько раз рассмеялась вслух, забыв об осторожности.

Сначала я думала, что они болтают о ком-то постороннем, однако, прислушавшись, поняла, что речь идет о женщинах-сновидящих и наиболее язвительные замечания направлены против Нелиды.

Они говорили, что после стольких лет она все еще неспособна уйти из объятий этого мира. Она не только полна самодовольства – они утверждали, что она целыми днями торчит перед зеркалом, – но еще и похотлива. Она делает все, что в ее силах, чтобы быть сексуально привлекательной и соблазнить Нагваля Мариано Аурелиано. Одна из женщин злорадно заметила, что, в конце концов, она единственная, кто может пристроить его чудовищный возбужденный член.

Затем они заговорили о Кларе. Они назвали ее важной слонихой, считающей своей обязанностью одарить каждого благодеянием. Объектом ее внимания в данный момент был Нагваль Исидоро Балтасар, и она собиралась преподнести ему свое обнаженное тело. Не для того, чтобы отдаться, а только чтобы демонстрировать: один раз утром и один раз в сумерках. Она была убеждена, что таким образом познает сексуальную удаль молодого Нагваля.

Дальше речь пошла о Зулейке. Они сказали, что у нее мания считать себя святой, девой Марией. Ее так называемая духовность – не что иное, как безумие. Время от времени разум покидает ее, и, когда бы ни случился такой припадок помешательства, она начинает мыть весь дом снизу доверху, даже камни в патио и на поляне.

Затем настала очередь Хермелинды. Ее изобразили как очень рассудительную, очень правильную – настоящую представительницу средних классов. Как и Нелида, она спустя столько лет не могла удержаться от стремления быть идеальной женщиной и безупречной домохозяйкой. Хотя она совсем не умела готовить и шить, занимать гостей беседой или игрой на фортепиано, она хотела, говорили они смеясь, чтобы ее считали образцом женственности, как Нелида хотела выглядеть капризной и озорной.

– Если хотя бы две из них объединят свои способности, – заметил чей-то голос, – то получится женщина, идеальная для своего господина: безукоризненная на кухне или в гостиной, одетая в передник или вечернее платье и безупречная в спальне, задирающая юбку, когда бы хозяин ни захотел этого.

Когда наступила тишина, я бегом вернулась в дом, в свою комнату, и бросилась в гамак. Однако, сколько ни пыталась, заснуть больше не смогла. Мне казалось, будто какая-то защитная оболочка вокруг меня разорвалась, уничтожив все наслаждение, все очарование пребывания в доме магов. Мне оставалось лишь думать о том, что вместо того, чтобы наслаждаться жизнью в Лос-Анджелесе, я проторчала здесь, в Соноре, в компании выживших из ума старух, занятых только болтовней.

Я пришла сюда за советом. Но на меня не обращали внимания, принудив к обществу дряхлого старика, которого я к тому же считала женщиной. К тому времени, когда мы со смотрителем сели завтракать, я привела себя в такое состояние праведного гнева, что не могла проглотить ни кусочка.

– Что случилось? – спросил старик, внимательно глядя на меня. Обычно он избегал смотреть прямо в глаза. – Ты не хочешь есть?

Я в бешенстве подняла глаза и, отбросив все попытки удержать себя в руках, обрушила на него всю тяжесть накопившегося во мне гнева и несбывшихся надежд.

Продолжая причитать, я внезапно ощутила проблеск рассудительности и попыталась убедить себя в том, что старик ни в чем не виноват, что он не делал мне ничего плохого и я должна быть только благодарна ему. Но меня уже невозможно было остановить. Мои мелкие обиды обрели свою собственную жизнь, а голос становился все более пронзительным по мере того, как я все больше преувеличивала и искажала события последних дней. С чувством злорадного удовлетворения я рассказала ему, как подслушивала этой ночью.

– Они ни в чем не хотят помогать мне, – самоуверенно утверждала я. – Они заняты только сплетнями и говорят ужасные вещи о женщинах-сновидящих.

– Что же такое ты услышала?

С огромным удовольствием, удивляясь своей необычной способности припомнить каждую деталь их злобных замечаний, я рассказала ему все.

– Очевидно, они говорили о тебе, – заявил он, когда я кончила говорить, – образно, разумеется.

Он подождал, пока его слова дойдут до меня, и, не дожидаясь, когда я начну возражать, невинно спросил:

– А разве ты хоть немного не похожа на всех тех, о ком они говорили?

– На черта я похожа! – взорвалась я. – Мне надоел этот шизофренический бред. Я не хочу этого слышать даже от образованного человека, и меньше всего – от тебя, проклятый пеон!

От неожиданности он широко раскрыл глаза, его худощавые плечи опустились. Я не чувствовала ни малейшего сострадания к нему, мне было только жаль себя и своего времени, потраченного на то, чтобы рассказать ему все это.

Я уже была готова признать, что зря проделала этот длинный и трудный путь ночью, когда заметила его взгляд, полный такого презрения, что мне стало стыдно за свою несдержанность.

– Если ты будешь держать себя в руках, то поймешь, что маги ничего не делают только для собственного развлечения, чтобы произвести на кого-то впечатление или просто дать выход своей магической силе, – сказал он с подчеркнутым спокойствием. – Все их поступки имеют свою цель и причину.

Он внимательно посмотрел на меня с таким выражением, что мне захотелось убраться прочь.

– И перестань ходить с таким видом, будто у тебя каникулы, – отметил он. – Для магов ты – у них в плену, а не на празднике.

– Что ты пытаешься объяснить мне? Говори сразу, не тяни! – гневно потребовала я.

– Как можно сказать еще понятней? – Обманчивая мягкость его голоса скрывала от меня истинный смысл слов. – Маги все сказали тебе прошлой ночью. В образе четырех женщин планеты сновидящих они показали тебе, кто ты есть на самом деле: шлюха с манией величия.

Я была настолько ошеломлена, что на мгновение застыла. Затем гнев, горячий, как лава, мгновенно заполнил все мое тело.

– Ты – жалкий, ничтожный кусок дерьма! – завизжала я и двинула его ногой в пах. И еще не коснувшись его, я уже видела маленького старого ублюдка извивающимся от боли на земле. Однако мой пинок так и не достиг цели: с проворством профессионального боксера смотритель отскочил в сторону.

Продолжая широко улыбаться, он смотрел на меня, тяжело дышащую и стонущую, – жестко и холодно.

– Ты пытаешься проделать с Нагвалем Исидоро Балтасаром все те штуки, о которых они говорили. Ты так воспитана. Подумай об этом, вместо того чтобы злиться.

Я хотела заговорить, но не могла произнести ни слова. Меня поразило не столько то, что он говорил, сколько его отрешенно безразличный, холодный тон. Я бы предпочла, чтобы он накричал на меня. По крайней мере, я бы знала, что мне делать: кричала бы еще громче.

Сопротивляться не имело смысла. Я убеждала себя, что он не прав, что он просто дряхлый злой старик. Я уже не сердилась на него, но и не собиралась воспринимать всерьез.

– Я надеюсь, ты не собираешься лить слезы, – предупредил он, прежде чем я оправилась от шока.

Несмотря на свою решимость не сердиться на старого ублюдка, я покраснела от злости.

– Конечно, нет, – бросила я и, желая достать его ногой еще раз, закричала, что он всего лишь уборщик куриного дерьма и заслужил, чтобы его поколотили за наглость; но его тяжелый безжалостный взгляд лишил меня энергии.

Все тем же учтивым невыразительным тоном он каким-то образом сумел убедить меня в том, что я должна попросить у него прощения.

– Мне очень жаль, – извинилась я искренне. – Мое плохое настроение и ужасные манеры всегда берут верх.

– Я знаю. Они предупредили меня об этом, – сказал он серьезно и добавил, уже улыбаясь: – Ешь.

Весь завтрак я чувствовала себя не в своей тарелке. Я медленно жевала, незаметно наблюдая за ним, и видела, что он не злится на меня, хотя и не делает ни малейшего усилия, чтобы продемонстрировать это.

Я пыталась утешить себя этой мыслью, но не нашла в ней ничего успокаивающего. Я чувствовала, что его безразличие не было ни умышленным, ни надуманным. Он не был зол на меня, просто все, что я говорила и делала, не произвело на него никакого впечатления.

Я проглотила последний кусок и, удивляясь собственной уверенности, сказала первое, что пришло мне в голову:

– Ты не смотритель.

Он посмотрел на меня и спросил:

– А кто, по-твоему?

Его лицо расплылось в забавной усмешке. Глядя на его улыбку, я забыла о всякой осторожности. Потрясающее безрассудство овладело мной.

– Ты – женщина, ты – Эсперанса! – выпалила я.

Облегчив душу этим признанием, я успокоилась и, громко вздохнув, добавила:

– Вот почему ты единственная, у кого есть зеркало. Тебе необходимо смотреться в него, чтобы помнить, мужчина ты или женщина.

– Должно быть, на тебя подействовал воздух Соноры. – Он задумчиво посмотрел на меня. – Известно, что разреженный воздух очень своеобразно влияет на человека.

Он потянулся к моему запястью и, крепко сжав его, добавил:

– Или, возможно, у тебя такой скверный и тяжелый характер, что ты абсолютно уверенно болтаешь все, что придет в голову.

Посмеиваясь, смотритель наклонился ко мне и предложил:

– Давай ляжем вместе отдохнем. Это будет нам полезно. У нас обоих тяжелый характер.

– О да! – воскликнула я, не зная, обидеться или рассмеяться в ответ на его предложение. – Ты хочешь, чтобы я спала с тобой? – И добавила, что Эсперанса предупреждала меня об этом.

– Почему ты отказываешься, если считаешь меня Эсперансой? – спросил он, растирая мне затылок.

Его рука была мягкой и теплой.

– Я не отказываюсь, – слабо защищалась я, – просто я терпеть не могу спать днем и никогда не делаю этого. Мне говорили, что даже ребенком я ненавидела дневной сон.

Я говорила быстро и нервно, путая слова и повторяясь. Мне хотелось встать и уйти, но едва заметное прикосновение его руки удерживало меня на месте.

– Я знаю, что ты – Эсперанса, – настаивала я скороговоркой. – Я узнаю ее прикосновение – оно такое же успокаивающее.

Я почувствовала, как моя голова клонится вниз, глаза сами закрываются.

– Так и есть, – согласился он мягко. – Я лучше уложу тебя хоть ненадолго.

Приняв мое молчание за согласие, он вытянул из кладовки свою койку и два одеяла и протянул одно мне.

Я не переставала удивляться. Не знаю почему, но я легла без возражений. Из-под полуприкрытых век я наблюдала, как он потянулся до хруста в суставах, сбросил ботинки, расстегнул ремень и наконец улегся рядом со мной. Уже под одеялом он выскользнул из своих штанов и небрежно уронил их рядом с ботинками.

Он поднял одеяло. Краснея, я уставилась на него со смешанным чувством любопытства и удивления. Его обнаженное тело было совсем не такое, каким я его представляла, – гибкое, гладкое, как у Эсперансы, совсем без волос. Он был тонок, как тростник, но мускулист. И он определенно был мужчиной. Причем – молодым.

Не задумываясь ни на мгновение, но затаив дыхание, я робко подняла свое одеяло…

Приглушенный звук женского смеха заставил меня закрыть глаза и притвориться спящей. Но зная, что никто не собирается входить в комнату, я расслабилась.

Я положила руки за голову, и меня поглотило сверхъестественное ощущение, что смотритель и этот тихий смех, доносящийся из коридора, восстановили равновесие, вернули магическую оболочку, окутывавшую меня.

Я не понимала, что со мной происходит, но чем больше расслаблялось мое тело, тем ближе я продвигалась к ответу.

Глава 14

После возвращения из дома ведьм я совсем перестала нуждаться в каком бы то ни было участии или поддержке. Женщины-маги помогли мне обрести удивительную ясность и какую-то эмоциональную устойчивость, которой прежде у меня никогда не было. И причиной было не внезапное изменение моей личности, а то, что у моего существования появилась ясная цель. Судьба определилась: я должна бороться за освобождение своей энергии. Только и всего. Проще некуда.

Но мне не удавалось четко или хотя бы смутно вспомнить все то, что произошло за три месяца, проведенные мной в их доме. У меня ушли годы на решение этой задачи, выполнять которую я ринулась со всей своей энергией и решимостью.

Однако Нагваль Исидоро Балтасар предостерег меня от ошибочности ясно очерченных целей и окрашенного эмоциями сознания. Он сказал, что они бесполезны, поскольку действительной ареной борьбы мага является повседневная жизнь, где поверхностные доводы рациональности не выдерживают давления.

Примерно то же самое говорили женщины-маги, но делали они это в более гармоничной форме. Поскольку обычно, объясняли они, сознание женщин подвергается манипуляциям, их легко склонить к соглашению, являющемуся лишь бессмысленной реакцией на давление. Но если действительно удается убедить женщин в необходимости изменения их выбора в жизни, то битва уже наполовину выиграна. И даже если они не соглашаются, их осознание намного надежнее, чем у мужчин.

Я могла сравнивать две точки зрения. Мне казалось, что обе правильны. Время от времени под натиском обыденного мира все мои логические обоснования магии рушились, но мое первоначальное обязательство перед миром магов никогда не требовало пересмотра.

Понемногу я начала приобретать энергию, достаточную для сновидения. Это в конце концов дало мне возможность понять сказанное женщинами: Исидоро Балтасар – новый Нагваль. И теперь он больше не человек. Осознание этого также дало мне достаточно энергии, чтобы периодически возвращаться в дом ведьм.

Эта усадьба, известная как «Дом ведьм», принадлежала всем магам группы Нагваля Мариано Аурелиано. Большой и массивный снаружи, дом был неотличим от других построек поблизости и почти незаметен, несмотря на буйно разросшуюся цветущую бугенвиллею, свисающую со стены, которая окружала участок. По словам магов, люди проходили мимо дома, не замечая его, потому что он был покрыт разреженным туманом, подобным тонкой вуали, которая видима для глаза, но не осознается умом.

Однако внутри дом производил сильное и неизгладимое впечатление. Возникало ощущение, что попадаешь в другой мир. Три патио, затененные фруктовыми деревьями, создавали в темных коридорах и выходящих в них комнатах призрачное освещение. Но более всего в этом доме поражали кирпичные и кафельные полы, выложенные в виде причудливых узоров.

Дом ведьм не был уютным местом, хотя в нем царила атмосфера дружелюбия. Однако никто не осмелился бы назвать его жилищем, ибо в нем чувствовалось нечто безличное и строго аскетическое. Он был местом, где старый Нагваль Мариано Аурелиано и его маги постигали свои сны и реализовывали свое намерение. Поскольку заботы этих магов не имели отношения к повседневности, то и дом отражал их поглощенность другим миром. В его облике действительно проявлялись их индивидуальности, но не как личностей, а как магов.

В доме ведьм я общалась со всеми магами из группы Нагваля Мариано Аурелиано. Они не учили меня магии или хотя бы сновидению. По их мнению, учиться мне было незачем. Они говорили, что моя задача состоит во вспоминании того, что произошло между всеми ими и мной в то первое время, когда мы были вместе. И, в особенности, я должна была помнить все то, что делали для меня или говорили Флоринда с Зулейкой.

Когда бы я ни обращалась к ним за помощью, они неизменно отказывались делать для меня что-либо. Все они были убеждены, что без необходимой энергии все, что они будут делать, является для них повторением, а на это у них нет времени.

Вначале я воспринимала их отказы как невеликодушные и невежливые. Однако спустя некоторое время я перестала донимать их вопросами и просто радовалась их присутствию и их компании. Я осознала, что они, конечно же, совершенно правы, отказываясь играть в нашу излюбленную интеллектуальную игру, суть которой в разыгрывании роли интересующегося человека, задающего так называемые душеспасительные вопросы, которые обычно не имеют для нас абсолютно никакого значения. И причина их бессмысленности заключена в отсутствии у нас энергии для того, чтобы последовать услышанному. В ответ на такие вопросы мы можем только соглашаться или не соглашаться.

Тем не менее благодаря нашему ежедневному общению я кое-что поняла об их мире. Сновидящие и сталкеры воплощали среди женщин два настолько разных способа поведения, насколько это было возможно.

Сначала я удивлялась тому, что в группу сновидящих – Нелида, Эрмелинда и Клара – входили самые настоящие сталкеры. Ибо, насколько я смогла убедиться, мое общение с ними происходило строго на повседневном земном уровне. И лишь позднее я все-таки полностью осознала, что даже просто их присутствие без всякого нажима вызывало новую модальность моего поведения. То есть в их присутствии я не ощущала никакой необходимости самоутверждения. Не было никаких сомнений, никаких вопросов с моей стороны, когда бы я ни находилась с ними. Они обладали удивительной способностью без всяких слов заставлять меня видеть абсурдность моего существования. И еще, я не чувствовала никакой необходимости в самозащите.

Возможно, именно этот недостаток убежденности и ясности, делавший меня уступчивой, позволял мне воспринимать их безо всякого сопротивления. Не потребовалось много времени, чтобы понять: женщины-сновидящие, общаясь со мной на земном уровне, давали мне модель поведения, необходимую для переориентации моей энергии в новое русло. Они хотели, чтобы изменился сам способ, при помощи которого я сосредоточивалась на таких мирских делах, как приготовление пищи, уборка, стирка, пребывание в колледже, зарабатывание на жизнь. Эти дела, говорили они, должны выполняться при условии добрых предзнаменований; они должны быть не случайными делами, а искусными попытками, каждая из которых имеет свое значение.

Прежде всего, именно их общение между собой и с женщинами-сталкерами заставило меня осознать, насколько особенными они были. В своей человечности, в своей простоте они были лишены обычных человеческих слабостей. Всеобщее знание у них легко уживалось с такими индивидуальными чертами характера, как вспыльчивость, мрачность, грубая сила, ярость или слащавость.

Находясь рядом с любой из этих магов, я испытывала совершенно особое ощущение присутствия на вечном празднике. Но это был только мираж. Они шли по бесконечной тропе войны. И врагом была идея собственной личности.

В доме ведьм я встретила также Висенте и Сильвио Мануэля, двух других магов из группы Нагваля Мариано Аурелиано.

Висенте явно был испанского происхождения. Я узнала, что его родители прибыли из Каталонии. Это был худой, аристократического вида мужчина с обманчиво слабыми руками и ногами. Он любил ходить в шлепанцах и предпочитал сорочкам пижамные рубахи, надетые поверх брюк цвета хаки. Румяные щеки у него странно сочетались с общей бледностью. Красивая ухоженная бородка дополняла характерным штрихом отличающую его рассеянную манеру поведения.

Он не только выглядел как ученый, но и был таковым. Книги в комнате, где я спала, были его, или, вернее, именно он собирал и читал их. Его эрудиция – не было ничего такого, о чем бы он не знал, – была привлекательна еще и тем, что он всегда вел себя как ученик. Я была уверена, что вряд ли это случайно, поскольку было очевидно, что он знает значительно больше, чем остальные. Именно благородство духа позволяло ему с удивительной естественностью и без каких-либо нареканий делиться своими знаниями с теми, кто знал меньше.

Кроме того, я познакомилась с Сильвио Мануэлем. Это был среднего роста, полный, смуглый и безбородый индеец. В моем представлении именно так, загадочно и зловеще, должен был выглядеть злой брухо. Его явная угрюмость пугала меня, а его редкие ответы безжалостно раскрывали природу того, во что я верила.

Только узнав его, я на самом деле поняла, как он веселился в душе, создавая этот образ. Он был самым открытым, а для меня еще и самым очаровательным из всех магов. Тайны и слухи были его страстью, независимо от того, какая доля правды или лжи в них содержалась. Именно в его пересказе они приобретали для меня и для других абсурдное звучание. Он обладал также неисчерпаемым запасом шуток, по большей части неприличных. Лишь он любил смотреть телевизор и таким образом всегда был в курсе событий в мире. Обычно он рассказывал их с большими преувеличениями, для пикантности приправляя изрядной долей злой иронии.

Сильвио Мануэль был замечательным танцором. Его знание индейских магических танцев было просто феноменальным. Он двигался с восхитительной непринужденностью и часто просил меня потанцевать с ним. Что бы это ни было, венесуэльский ли хоропо, кумбия, самба, танго, твист, рок-н-ролл или томное болеро, он все их знал.

Я также поддерживала отношения с Джоном, индейцем, с которым меня познакомил Нагваль Мариано Аурелиано в Тусоне, штат Аризона. Его круглое, добродушное, общительное лицо на самом деле было лишь маской. Он оказался самым необщительным из всех магов. Выполняя различные поручения, он разъезжал по окрестностям на своем пикапе. В его обязанности входил также мелкий ремонт в самом доме и на участке.

Если я не докучала ему вопросами или разговорами, храня молчание, то он частенько брал меня с собой по своим делам и показывал мне, как приводить в порядок вещи. От него я узнала, как заменить прокладки и отрегулировать текущий кран или туалетный бачок; как починить утюг, выключатель; как заменить масло и свечи зажигания в моей машине. Под его руководством я вполне овладела навыками правильной работы с молотком, отверткой, пилой и электродрелью.

Единственное, что они отказывались делать для меня, – это отвечать на мои вопросы и просьбы, касающиеся их мира. Когда бы я ни пыталась завязать об этом разговор, они отсылали меня к Нагвалю Исидоро Балтасару. Обычно их резкий отказ выражался словами:

– Он – новый Нагваль, и это его обязанность – иметь дело с тобой. Мы – не более чем твои тетушки и дядюшки.

С самого начала Нагваль Исидоро Балтасар был для меня больше чем тайной. Мне не было ясно, где в действительности он живет. Забывающий планы и не обращающий внимания на заведенный распорядок, он появлялся в студии и исчезал из нее в любое время суток. Для него не было различия между днем и ночью. Он спал, когда чувствовал себя уставшим, другими словами почти никогда, и ел, когда был голоден, то есть почти всегда. В промежутках между своими шальными приходами и уходами он работал с концентрацией, которая была просто поразительной. Его способность растягивать или сжимать время была для меня непостижима. Иногда я была уверена, что провела с ним часы и даже целые сутки, а на самом деле это были лишь какие-то мгновения, которые он урвал то там, то здесь, в течение дня или ночи, занимаясь при этом чем угодно.

Мне всегда казалось, что я – энергичная личность. Однако с ним я не могла тягаться. Он всегда был в движении – или так это выглядело, – проворный и активный, всегда готовый выполнять какие-то проекты. Его энергия была просто невероятной.

Значительно позже я полностью поняла, что источником неограниченной энергии Исидоро Балтасара было отсутствие у него интереса к своей личности. Именно его постоянная поддержка, его незаметные, тем не менее искусные интриги помогли мне остаться на правильном пути. Его беззаботность и бесхитростная восторженность оказали на меня тонкое, но действенное влияние, заставившее меня измениться. Я не замечала, что меня ведут по новому пути, – пути, на котором я больше не буду участвовать в играх, не буду притворяться или пользоваться женскими уловками, чтобы добиться своего.

У него не было никаких скрытых мотивов – вот в чем причина потрясающей силы его руководства. Он ни в малейшей степени не был собственником и, обучая меня, никогда не прибегал ни к обещаниям, ни к сентиментальности.

Он не подталкивал меня в каком-то конкретном направлении. То есть не советовал мне, какой курс я должна выбрать или какие книги мне нужно читать. Все это я решала совершенно самостоятельно.

Было только одно условие, на котором он настаивал. Я должна была работать лишь на одну конкретную цель – обучающий и доставляющий наслаждение процесс мышления. Потрясающее предложение! Я никогда не рассматривала процесс мышления в таких или каких-то других понятиях. И хотя я не питала отвращения к колледжу, конечно же, я никогда не думала об учебе как об особо приятном занятии. Это было просто то, что я должна делать, обычно второпях и с минимально возможными усилиями.

Я не могла не согласиться с тем, на что в довольно резкой форме указывали мне Флоринда и ее друзья в первое время, когда мы встретились: целью моих посещений университета было не получение знаний, а желание хорошо проводить время. Мои неплохие оценки были скорее делом случая и моего умения говорить, а не результатом занятий. У меня была прекрасная память. Я знала, как рассказывать и как убеждать других.

Когда у меня прошло первое замешательство от признания и принятия того факта, что мои интеллектуальные претензии были лишь притворством, что я не знаю, как мыслить, за исключением самого поверхностного способа, я испытала облегчение. Во мне созрела готовность отдать себя под опеку магов и придерживаться плана обучения, предложенного Исидоро Балтасаром. Но, к моему глубочайшему разочарованию, такой план отсутствовал. Единственное, на чем он настаивал, было требование прекратить чтение на улице. Он верил, что процесс мышления носит характер личного, почти тайного ритуала и невозможен вне дома, на виду у публики. Он сравнивал процесс мышления с дрожжевым тестом. Оба могут развиваться лишь внутри помещения.

– Лучше всего о чем-либо думать, конечно же, в постели, – сказал он мне однажды.

Растянувшись на своей кровати, он положил голову на несколько подушек, закинул правую ногу на левую так, что лодыжка оперлась на поднятое колено левой ноги.

Я не размышляла над этой нелепой позой для чтения, но пробовала ее всякий раз, когда бывала одна. С книгой, опирающейся на грудь, я обычно погружалась в глубочайший сон. Остро ощущая свою склонность к бессоннице, я больше радовалась сну, чем знаниям.

Однако временами, как раз перед моментом отключения сознания, у меня возникало ощущение, как если бы руки совершали круговые движения вокруг моей головы, очень легко надавливая на виски. Мои глаза автоматически пробегали открытую страницу, прежде чем я успевала сообразить это, и просматривали целые параграфы статей. Слова выплясывали перед моими глазами до тех пор, пока целые группы их значений не озаряли мой мозг, как откровение.