Текст книги "Генезис платоновской философии. Второй том, Первая часть"

В первой книге, в портрете Кефала, также дается совершенно иная характеристика, чем во всех предыдущих и самых ранних диалогах, который на самом деле предстает как самый верный и почтенный представитель старого времени с его великолепно наивным, но и ограниченным, прямым и нерефлектированным подчинением тому, что дано в законе и обычае и в народных верованиях в нравственной, государственной и религиозной жизни. Простое величие и достойное посвящение, а также барьер этой чисто практической точки зрения, в силу которого она все же охватывает простое дело-праведность по отношению к людям и богам в смысле того обычного благочестия, которое в своей наготе раскрывается в Евтифроне, и тем самым поддается рефлексии, которая неизбежно проникает во все времена и не просто поднимается ею на более высокую, более осознанную основу, но обязательно поднимается ею на более высокую, более осознанную основу, не просто поднимается им на более высокую, более сознательную основу, но обязательно должен быть разрушен сам, прежде чем такая основа может быть создана, – описаны с не меньшей яркостью. Сам Кефал не смог противопоставить сомнениям против бессмертия никакого действительно внутреннего сопротивления, идущего из глубин сознания, и не такое сопротивление, а лишь низший мотив (см. с. 386, A. и далее) страха перед будущим, который отвратил его от этих сомнений, как это часто бывает, и он просто вернулся к грубым народным представлениям об этом будущем (с. 330. D. и далее). Если мы уже нашли в беге факела упоминание о бессмертии и, следовательно, о десятой книге, и если весь облик этого старика, который приближается к смерти и приближается к ней со спокойствием и радостью, и весь его разговор с Сократом о старости и смерти наводит нас на мысль о пределе земного существования, то это прямое упоминание о жизни за гранью не оставляет нам никаких сомнений. Только в таких изолированных стариках старое еще проступает в новом, и поэтому образ Цефала проносится мимо нас мимолетно и больше не встречается в начале произведения, чтобы освободить место для образа его наследника Полемарха (с. 331. D. Е.).

Сам он теперь представляет то же направление, но в преображении, которое оно претерпело благодаря постепенному проникновению размышлений, и характерно, как уже отмечалось, что он делает Симонида, самого раннего посредника между старым и новым среди поэтов, благоразумного человека мира, своим человеком силы, как и его отец (с. 331. A.) глубоко религиозный Пиндар, который, по общему признанию, не мог противостоять определенному влиянию постепенно наступающего рационализма (см. ниже, раздел VIII). Таким образом, народно-религиозный фундаментальный взгляд Кефала полностью отступает в Полемархе, и даже если он показывает себя свободным от фактически пагубного влияния софистики, вся его точка зрения такова, что он не в состоянии защититься от диалектической критики, практикуемой ею, и, следовательно, не имеет права защищаться от нее, поэтому сам Сократ первоначально осуществляет такую критику против него. Но, с другой стороны, Полемарх несет в себе и тот положительный элемент, который лежал и в основе самой софистики и который только еще бродил в живой теоретической жажде знания и инстинкте познания, во всем живом стремлении к образованию своего времени: он следит за беседами Сократа с Глауконом и Адеймантом с таким восторженным вниманием, что в состоянии напомнить последним, чтобы они не позволяли Сократу отстать от необходимой разработки общности жен и благ (V. p. 449 B.), только из этого ясно, что его больше всего интересует этот практический вопрос. Короче говоря, важно лишь то, что с этими прекрасными зачатками дальнейшего развития он попадает в руки не софистов, а Сократа.

В мастерски изображенной фигуре Фрасимаха, напротив, софистический образ мышления и жизни предстает перед нами в своем крайнем вырождении, но по этой же причине уже и в своем самораспаде, где даже внешняя образованность теряется и уступает место грубому и сбродному бытию, которое уже совсем не годится для воздействия на интеллект, а только на слепые страсти больших масс (ср. Phadr. p. 267. C. D.), но где по этой самой причине противоречия руководящих принципов уже открыто бросаются в глаза, так что здесь невозможна даже гармония между доктриной и действием. Ибо на то, что Фрасимах и его жизнь лучше его принципов, достаточно ясно указывает почтенное окружение, в котором он оказывается, и не только то, что он, таким образом, оказывается в дружеских отношениях с домом Кефала, но даже Сократ говорит, что они никогда не были врагами друг другу (VI. p. 498. C. D.).), и как бы ни был неапологетичен, как бы ни был презрителен, груб и пренебрежителен тот способ, которым он в конце концов признает себя побежденным (I. p. 354. A.), это все же показывает, что и он не может полностью сопротивляться победоносной силе истины и что в нем еще не угас весь научный смысл, так что с этого момента он даже следит за дальнейшими дискуссиями Сократа с таким же интересом, как Полемарх (V. p. 450. A. B).

Таким образом, Платон, вместо того чтобы эмпирически воспринять преобладающий характер того периода, к которому он переносит рассуждение, скорее, идя дальше и всесторонне, положил историю нравственной жизни греков как яркую основу в лицах тех же самых, но в то же время, в духе своего мировоззрения, сжал это развитие, насколько возможно, во временное сопоставление этих различных фаз воспитания, т. е. в возможно более онтический взгляд, и так искусно, что истории при этом не наносится никакого ущерба. Введение Кефала в этот неоспоримый контекст было бы бессмысленным для первой книги как самостоятельного целого и может быть понято только из произведения в целом. И если теперь даже учесть, что только Глаукон и Адеймант полностью завершают описанный выше ряд событий, в том смысле, что, в отличие от Полемарха, они испытали на себе все влияние софистики, но не испорчены ею, а лишь приурочены к необходимости сократовского углубления мысли в самих себя; если учесть, что Платон уже позволяет Глаукону вмешиваться в обсуждение первой книги (p. 337. D. 347. A-348. B.), да еще в тот момент, когда уже заранее затрагивается платоновский идеал государства (см. раздел VII), то эта книга, как изначально самостоятельное произведение, должна была, по крайней мере, вначале иметь совершенно иную форму и не иметь более яркого очерка о Кефале, Глауконе и Адейманте, то есть именно того большого живописного царства, на котором преимущественно основывается гипотеза ее прежнего самостоятельного существования. Именно этим объясняется полное отстранение всех других лиц, кроме двух братьев Платона, после завершения этой книги, так как все эти другие направления уже должны считаться оставленными и служить лишь основанием, а Глаукон и Адеймант – реальным фундаментом, на котором может быть воздвигнуто этико-политическое здание Платона. Не менее полно объясняется и то, что все остальные персонажи кажутся исторически достоверно нарисованными, в то время как они идеализированы почти до неузнаваемости; точно так же объясняется, почему Сократ первой книги в большей степени демонстрирует действительно свойственные ему черты, а Сократ последующих книг – платоновские черты. 135135
  Woran auch Steinhart a. a. Ο. V. S. 52 ff. einigen Anstoss zu nehmen scheint.


[Закрыть]Идеал должен быть построен на основе реальности и ее потребностей. А так как отношение этой эмпирической действительности к требованиям Идеи, или, другими словами, отношение других конституций государства и души к истинной, также научно изложено в последующих книгах, то первая должна быть ярко, хотя бы приблизительно, хотя и с наиболее благоприятной стороны, показана в других персонажах произведения, как и вторая в Сократе, хотя Платон довольствуется тем, что прямо отмечает это только у Глаукона как представителя -тимократического характера (VIII. p. 548. D). Так, в Кефале появляется олигархический элемент, ориентированный на приобретение денег, но сочетающийся с самым справедливым и милосердным нравом; Полемарх – умеренный демократ, Фрасимах – представитель тирании, и, наконец, Адеймант наиболее близок к Сократу.

Ведь между двумя братьями все же есть существенная разница. Оба они стоят на одной и той же почве высоких размышлений, но еще не реальных спекуляций, оба еще не настоящие философы, но благодаря своим склонностям и воспитанию они уже на пути к этому. Инстинкт исследования, чувство истины, быстрое понимание вещей, острота критики, последовательность мысли, которая ни перед чем не уклоняется, красноречиво образованная форма изложения мыслей присущи обоим, и оба уже доказали качество своих теоретических склонностей и образования на практике доблестными делами. Но Адеймант – более глубокий мыслитель и более строгий философ, более серьезный, более спокойный, Глаукон – более возбудимый, более честолюбивый, более смелый, (II. p. 357. A. VIII. p. 548. D. ff.) более склонный к любви (III. p. 402. E. V. p. 474. D.) и удовольствиям (II. p. 372. D. f. V. p. 459. A.), более склонный к искусствам (III. p. 398. D. E.), чем к наукам, более легкий, веселый и поверхностный. В платоновском состоянии он больше напоминает товарища второго, а Адеймант – первого сословия; в нем деятельность двух низших частей души, хотя и в оправданном виде, более заметна, в Адейманте – высшей, хотя еще не в самом полном развитии. Он менее внимательно изучает и легче подкупается блестящей новизной некоторых идей, чем его брат и даже практичный Полемарх (III. p. 417. B. V. p. 449. A. ff.), и хотя прямо подчеркивается только его риторическое образование (VIII. p. 548. E.), более длинная речь Адейманта в начале второй книги больше соответствует более глубоким риторическим требованиям, которые Платон предъявляет в «Фадросе», чем его собственная: в ней больше внутреннего единства (см. ниже, раздел VIII). Глаукон, таким образом, не остался полностью свободным от неблагоприятного влияния софистического духа, ибо вера в бессмертие стала для него совершенно чуждой (X. p. 608. D.), а Адеймант (II. p. 365 D. ff.) прямо выражает свои сомнения в существовании или заботе божественного о человеческом или в неизменной действенности того же самого как чего-то, что не является его собственным мнением136136
  Dies hat Steinhart a. a. Ο. V. S. 49. übersehen.


[Закрыть]. В соответствии со всем этим Адейманту отводится роль собеседника в более строго диалектико-спекулятивных вопросах, Глаукону – в более практических137137
  Man vgl. hierüber gegen Sc hl ei er mache i a. a. Ο. III, 1. S. 4. die näheren Ausführungen von Steinhart a. a. Ο. V. S. 669 f. Anm. 63.


[Закрыть]. Однако интеллектуальная независимость, с которой оба они выполняют свою задачу и своими междометиями даже подводят исследование к фактически главной и решающей стадии, не имеет себе равных в платоновских диалогах, за исключением Симмия и Кебса в «Федра», и, объединяя в себе самым замечательным образом особенности изложения всех предыдущих дискуссий, государство раскрывается фактически как завершающая их совокупность. И вряд ли можно критиковать тот факт,138138
  Mit Steinhart a. a. Ο. V. S. 39 f. Vgl. unsere Anm. 783.


[Закрыть] что необычайно длинная беседа здесь растянута в слишком узкие для нее временные рамки, и тем более делать из этого вывод, что эти рамки изначально предназначались только для первой книги.

Гипотеза, приписывающая этой первой книге изначально отдельное существование, как и другая, предполагающая различные редакции произведения, также основана на внешних свидетельствах, которые, однако, так мало говорят в ту или иную сторону, что этот смысл приходится сначала вытеснять из них путем очень смелых и искусственных умозаключений. Геллий XIV, 2. сообщает из более древнего, но неназванного источника, что Платон впервые опубликовал именно две книги и что Ксенофонт написал против них свою «Киропедию». И, конечно, тот факт, что к этому факту была приложена эта глупая выдумка139139
  S. Böckh De simultate, quae Platoni cum Xenophonte intercessisse fertur, Berlin 1811. 4. S. 26 ff. vgl. In Platonis, qui vulgo fertur, Minoem ejusdemque libros priores de legibus, Halle 1806. 8. S. 181 f.


[Закрыть], не является основанием для того, чтобы отвергать и последнюю140140
  Wie dies Ast a. a. O. S. 350., Böckh a. a. 00. und Steinhart a. a. Ο. V. S. 123. u. bes. S. 677. Anm. 128., wenn auch nicht mit voller Entschiedenheit, thun.


[Закрыть], и точно так же обстоит дело с многочисленными внутренними произволами нынешнего деления книг, которое рассчитано лишь на достижение приблизительного равенства внешнего объема и которое лишь местами совпадает с действительными разделами, а потому, вероятно, лишь случайно, то более чем вероятно, что оно исходит не от Платона, а лишь от позднейшего редактора.141141
  Hermann Gesch. u. Syst. S. 537., rücksichtlich des letztem
  Punktes aber auch Schleiermacher a. a. Ο. III, 1. S. 4 f. Steinhart a. a. Ο. V. S. 66 f. Teuf fei a. a. 0. S. 22. Die beachtenswer– then Einwürfe von Schneider in seiner angef. Ausg. I. Praef. S. XXII ff. erledigen sich durch das von Hermann a. a. 0. S. 698. Anm. 668. Bemerkte, und die versuchte Beweisführung von Rettig a. a. 0. S. 26 f. 58 ff. 86. 101. 142. 151. 172. 210. 234 f. 257 f. 271. für das Zusammenfallen aller Bücher mit wirklichen Abschnitten wird unten im Einzelnen widerlegt werden.


[Закрыть] Однако делать из этого вывод, что две или около того впервые опубликованные книги на самом деле были только первыми, недопустимо по той самой причине, что Геллий уже имел в виду настоящее деление142142
  Hermann selbst am zuletzt angef. O. sieht ja als ihren muth– masslichen Urheber bereits den Aristophanes von Byzanz an.


[Закрыть], тем более что его добавление, ungefähr (fere) in duobus libris вряд ли может означать что-либо иное, кроме того, что первый опубликованный раздел не соответствовал в точности двум книгам согласно этому делению, а состоял либо немного меньше, либо немного больше, в любом случае не только из первой книги. Более того, эта абсурдная выдумка могла бы возникнуть, если бы в этом разделе содержалось хотя бы больше действительных основных черт платоновского идеала государства, чем дает первая книга, так что он, вероятно, включал не чуть меньше, а чуть больше, чем нынешние две первые книги143143
  Мунк (Munk, op. cit. p. 288 ff.) заходит слишком далеко, когда считает, что это измышление не могло возникнуть иначе, чем если бы этот раздел даже полностью охватывал первые три книги. Торлиты часто возникают по еще более незначительным причинам, и если, однако, платоновский идеал государства действительно ясно вырисовывается только с заключением третьей книги, то /ere доказывает, что рассматриваемый раздел не простирался так далеко, а с другой стороны, это /ere также делает маловероятным, что Геллий или его поручители могли ошибиться в объеме, и Бёкх совершенно справедливо показал необоснованность этого изобретения на основании того, что оно не включало первые три книги и, более того, стремилось ограничить это частичное издание, по крайней мере, более узким кругом друзей. То же самое относится и к Штейнхарту a. a. Ο. V. p. 123. и особенно p. 677. прим. 128. который, если во всем этом сообщении есть хоть какая-то правда, хочет распространить его даже на четыре первые книги, которых в этом первом издании тогда было бы только две, потому что вторая была бы фрагментом без двух последующих. Но почему бы Платону, по каким бы то ни было причинам, не издать пока только один такой фрагмент? Наконец, Тхоржевский De Politia, Timaeo, Critia, ultimo Platonico ternione, Kazan 1847. 8. p. 111 ff. даже понимает две книги Геллия как две первые основные теории, принятые им вместе с Риттером (см. прим. 821.), кн. 2, 3, 4 и Б. 5, 6, 7, вместе с Проомионом Б. 1. Здесь также первое упускается из виду, а Б. 5 – 7, как будет показано ниже, не образуют общего раздела.


[Закрыть]. Таким образом, fere Геллия дает и внешнюю гарантию постплатоновского происхождения этого деления144144
  Teuffel a. a. O. S. 20. Anm.


[Закрыть]. Наконец, противоречиво рассматривать Первую книгу как строго самодостаточную единицу и при этом считать, что Платон разделил ее на две или даже приблизительно две книги, как того требует вышеприведенная гипотеза.

Что касается другой гипотезы о различных редакциях, основанной на предположении о платоновском происхождении разделения наших книг, то она уже может считаться исключенной после того, что было только что сказано. Платон, говорит Шнайдер,145145
  Am zuletzt angef. 0.


[Закрыть] должен был, однако, изначально организовать и структурировать работу иначе, потому что из начала и конца наших книг достаточно ясно, что он не мог допустить, чтобы две из них появились отдельно. Более того, последнее совершенно упускается из виду, да и без этого вряд ли так уж неизбежно, что если кто-то по внешним причинам решает сначала опубликовать одну часть произведения, то это должна быть та, которая, по крайней мере, имеет относительное завершение. Наконец, если Шнейдер даже подчеркивает, что Геллий вообще не говорит о первых двух книгах,146146
  Teuffel l.c. p. 20 f. также понимает поздний отрывок, предположительно содержащий реализацию идеального государства, со ссылкой на Themist. Orai. XXIII. p. 295. C., согласно которому Аксиотей из Аркадии, прочитав отрывок из «Политея «4, отправился в Афины, чтобы послушать Платона. Но означает ли tl των συχγραμάτων – νπζς πολιτείας обязательно пьесу из «Политея», или оно не может с таким же успехом обозначать одно из его политических сочинений, как говорит Тхоржевский a. 0. p. 117? И если первое, то почему это должно было быть отдельно опубликованное произведение?


[Закрыть] то во всяком случае это самое естественное и потому, без особых оснований к противному, также самое правильное их понимание.

Но в пользу этой гипотезы говорит и то известие147147
  Euphorion und Panätios b. Diog. Laert. III, 73. Dionys, v. Hdlik. De conip. verb. p. 406. Schäfer. Quinct. VIII, 6, 64.


[Закрыть], что после смерти Платона была найдена маленькая писчая дощечка,148148
  Nicht unter seinem Kopfkissen, wie Hermann a. a. O. S. 82. angiebt.


[Закрыть] на которой начальные слова «Государства» после многих изменений и перестановок были окончательно записаны в их нынешнем виде. Уже Дионисий Гали-карнасский использовал этот факт для доказательства того, что Платон в последние годы своей жизни все еще постоянно работал над своими диалогами, и почти все более поздние авторы последовали за ним в этом и, что примечательно, по-прежнему считают реальной традицией, что скрижаль действительно датируется только временем незадолго до смерти Платона, В то время как это, очевидно, лишь умозаключение Дионисия, причем настолько неопределенное, что вполне правдоподобная вещь, которую он намеревается доказать с его помощью, если другие его доказательства, на которые он опирается, не называя их, не были сильнее, сама по себе весьма сомнительна. Ибо почему бы самому Платону не описать эту табличку вышеупомянутым образом еще до первой публикации, о которой сообщает Геллий?149149
  Только Чоржевский (Tchorzewski, op. cit. p. 75.) правильно признал, что такая возможность также существует. Но если он думает, что Платон, как и Цицерон, мог заранее разработать все виды prooemia, чтобы потом использовать их в подходящем случае, то не только ничто не говорит в пользу такого предположения, но и то, что такой способ работы достоин Цицерона, но не Платона.


[Закрыть] И даже если бы это было не так, кто захотел бы заключить из такого досье, которое было дано самым первым вступительным словам в последние дни жизни философа, что все произведение было вновь отредактировано в это время?150150
  Wie nicht bloss allem Anscheine nach Schneider a. a. O., sondern viel entschiedener auch Steinhart a. a. Ο. V. S. 720. vgl. m. S. 676. Anm. 127. thut.


[Закрыть] Или, напротив, если прежнее обстоятельство уже считалось достойным записи, то не показывает ли оно ясно, что такого не могло быть?151151
  Stallbaum a. a. O. S. LXVI f.


[Закрыть] Кто может заключить из того, что Дионисий ссылается именно на него, что Платон придал этому самому сочинению продолжение деятельности даже после его публикации или, по крайней мере, намеревался полностью переработать его незадолго до своей смерти?152152
  Штейнхарт (см. прим. 830) заключает первое Моргенштерном a. a. 0. p. 82 f. cf. p. 73 f. Примечание 1, Munk op. cit. p. 294 f. и, кажется, также Hermann op. cit. p. 539, в то же время последний Ast op. cit. p. 52. Конечно, после вышесказанного во всем этом утверждении можно найти еще меньше свидетельств того, что Республика принадлежит к последним произведениям Платона, как опять же Ast op. cit. a. 0. (в противоречии с самим собой) и Tennem ann System der platonischen Philosophie, Leipzig 1792 ff. 8. T. p. 122. do. Ast a. a. 0. p. 347. наконец, также связывает его со своим взглядом на потерю входа (см. выше примечание 778) и, таким образом, счастливо злоупотребляет им во всем, в чем он только может быть злоупотреблен. С другой стороны, BÖckh De simult. p. 26. esp. note 9. в нескольких словах.


[Закрыть] Хватит, наконец, превращать в ценнейшие гипотезы факты и традиции, которые в равной степени способны на самые разные толкования! Находка таблички, несомненно, верна, утверждение Геллия, по крайней мере, может быть таковым; но дальнейшие выводы не могут быть основаны ни на том, ни на другом; ничто не мешает предположить, что и эта первая частичная публикация состоялась только после публикации «Филеба», и это тоже должно быть теперь лишь бесполезным вопросом о том, что могло побудить Платона передать публике на время только часть письма.153153
  Munk op. cit. p. 236 ff. 268. подходит для взглядов Шлейермахера op. cit. Ο. II, 3. p. 451 f. (1. A.), что псевдоплатонический Клитофон был уже в то время риторическим памфлетом, направленным против сократиков и особенно против Платона, и теперь думает, что начало Государства есть в то же время ответ Платона на него, и что из этого самого факта вытекает ответ на вышеупомянутый вопрос. Я должен оставить здесь эту догадку, поскольку не могу подвергнуть Клитофон более тщательному исследованию.


[Закрыть]

Однако первая книга теперь образует самостоятельную единицу в условном смысле и, таким образом:

так же, как сам Платон называет ее проэ-мионом того же произведения, II. p. 357. A. Так же, как совокупность персонажей дает представление о греческой и особенно афинской жизни в целом, так и, как уже было указано, вступительный диалог с Кефалом, p. 328. C. – 331. E., в том смысле, что он посвящен старости и смерти, то есть завершению земного существования, что приводит к ретроспективному взгляду на все это и к предвидению будущего, сплетает воедино общий взгляд на индивидуальную жизнь и позволяет справедливости сиять как ее истинная основа. И поскольку созерцание здесь уже выходит за пределы земной жизни, оно не могло быть изначально рассчитано исключительно на рассуждения о справедливости, как они даны в первой книге, поскольку это скорее остается полностью в пределах последней. Напротив, когда старость восхваляется, потому что в ней умолкают чувственные желания и страсти и возрастает стремление к разумному созерцанию и беседе, и в этом настроении, если человек живет справедливо, он учится спокойно и радостно подходить к смерти и будущему, – эти черты живо напоминают нам волю истинного мудреца к смерти в «Федоне»,154154
  Steinhart a. a. Ο. V. S. 126 f. vgl. 68 f. und im Allgemeinen auch Rettig a. a. 0. S. 10 f.


[Закрыть] к которой они служат существенным дополнением в той мере, в какой они представлены нам здесь, как не только философ стоит на этой точке зрения, но и как даже добродетельная жизнь в обычной праведности в своем течении, особенно если она долгая, все больше и больше поднимается к тому же самому, и как высокая степень любви к смерти может существовать даже в тусклых народных представлениях об Аиде, в которых смерть вовсе не представляется переходом к высшей жизни, а только неизбежным злом, а в добродетели преобладает несовершенный мотив страха перед грядущими наказаниями. Софокл также умело и бесцеремонно ссылается1 на другого и более известного выразителя той же точки зрения из другой сферы жизни, p. 329. B. ff. Но если в данном случае среди чувственных желаний особенно выделяется чувственная любовь, то это уже тесно связано с рассуждениями о «тиранической» душе в восьмой и девятой книгах (см. XXXVIII ниже). И так же, как в «Федоне», Сократ через свою. Как в «Федоне» Сократ предстает в промежуточном состоянии между жизнью и смертью, вызванном отсрочкой его казни, так и здесь Кефал предстает в преображенном свете, как бы через свою преклонную старость на самом пороге смерти, и это в то же время придает всему произведению торжественно-серьезный тон с самого начала.155155
  Vgl. Steinhart a. a. O. S. 44. 69.


[Закрыть] Если благополучный центр между богатством и бедностью предстает здесь как негативное условие человеческой справедливости, по общему признанию, не имеющее ценности само по себе, то не только материальная сторона вопроса утверждается в дополнение к идеальной стороне в «Федоне», но поскольку Платон, согласно IV. p. 421. C. ff. (см. XVI ниже), Платон надеется на реальное достижение этого состояния только из своего идеального состояния, то распространение этического рассмотрения на политическое уже нарушено.

Согласно Кефалу, справедливость – это соблюдение правды в словах и делах и своевременная уплата всего, что причитается богам и людям. Однако, таким образом, она состоит только во внешних обещаниях и действиях, о которых легко показать, что они должны меняться в зависимости от обстоятельств, и что правдивость и освобождение должника (οφειλομενον) иногда не являются правильным поступком при определенных обстоятельствах. Таким образом, вновь поднимается тема маленького Гиппия, и в то же время утверждаемая таким образом «относительная нравственность лжи необходимости» уже выходит за рамки первой книги, в которой этот вопрос не получил дальнейшего развития, и подготавливает почву для последующей обязанности правителей в платоновском государстве делать это. Однако, с другой стороны, это определение справедливости в значительной степени совпадает с тем, которое дается в «Горгии» и «Евтифроне», но без того, чтобы, как «там, за основу была взята внутренность сознания»156156
  Steinhart a. a. O. S. 127. 129.


[Закрыть].

В дискуссии с Полемархом, вслед за Симонидом, это определение формулируется более точно, так, чтобы избежать вышеупомянутого возражения, поскольку появляется двойной смысл слова «abtragen» (αποδιδοναι), а именно в той мере, в какой оно означает не только «отдавать», но и «оказывать» вообще, и виновный также понимается более конкретно как то, что причитается или подлежит уплате каждому (προσηχον). Оказание этого каждому было бы, следовательно, справедливостью, и таким образом это объяснение еще более совпадает с объяснением Горгия и Евтифрона,157157
  Steinhart a. a. o. V. S. 129.


[Закрыть] p. 331. E. – 332. C. Но таким образом задуманное, оно сначала является чисто формальным, поскольку каждая интеллектуальная способность человека имеет равную задачу, и справедливость поэтому еще не завоевала свою собственную область, p. 332. C. D., и, кроме того, возникает вопрос, v что принадлежит каждому, и если Полемарх сначала отвечает на него Симонидом и вульгарной моралью: добро – друзьям, зло – врагам, p. 332 A. B. D. Легко показать, что для определенности в такой процедуре требуется знание отдельных областей жизни и познания и что поэтому справедливости все еще не хватает конкретно дифференцированного объекта, p. 332. D. E. В то же время, однако, уже указывается на фундаментальный элемент знания, отсутствующий в этом объяснении. Теперь Полемарх ищет эту действительную сферу справедливости в военных союзах, но, конечно, вскоре признает, что она не должна быть бесполезной и в мире, и, следовательно, распространяет эту сферу на все совместные предприятия, при этом, однако, снова выясняется, что в них тот, кто всегда знает, полезнее того, кто справедлив, p. 332.E. – 333. C. Каждый вид совокупления имеет свой особый объект, и, таким образом, объект, специфически присущий справедливости, еще не был найден. Поэтому Полемарх считает, что они полезны для верного сохранения всех объектов общения, а другие виды деятельности полезны в их использовании. Но поскольку эти предметы имеют свою цель именно в их использовании, то цель и полезность справедливости заключались бы в ее бесцельности и бесполезности, с. 333. C.-E. Но даже если праведник, когда предмет движения не пригоден для использования в настоящее время, полезен как хранитель его для последующего использования, он искуснее всех оберегает от всякого обмана, практикуемого против него, который сам лучше всех знает, как перехитрить других, и особое знание праведника, в прямой противоположности с его предполагаемой ранее правдивостью, состоит скорее в искусстве обмана и лживости, как это и восхваляет Гомер, p. 333. e. – 334. 333. E. – 334. B..158158
  Шутка, пародирующая процедуру софистов, или даже шутка вообще, я не могу согласиться со Steinhart a. a. Ο. V. p. 678. прим. 136. но скорее только с язвительной серьезностью восьми солдатских ироний, ибо я могу допустить иное значение φνλάττειν и φυλάττεσθαι, в любом другом смысле, чем тот, который дает противопоставление активного и среднего, так же мало, как между немецкими «hüten» и «sich hüten», и точно так же это не имеет большого отношения к двойному смыслу κλέπτει, ν: если в немецком языке мы точнее различаем воровство, мошенничество, обман и хитрость, то все это лишь разные стороны одного и того же. В последующем я также не вижу никакой игры на двойном смысле κακό», как это делает Штайнхарт (Steinhart, op. cit. v. p. 131.).


[Закрыть]

Таким образом, ссылка на Симонида и связь Гомерона с ним – это вступление к полемике последующих книг против последнего в частности и против поэтов в целом. Первая книга также не стоит особняком во всех остальных дискуссиях, которые велись до сих пор. Напротив, уже сделано правильное определение, что справедливость, как и другие виды деятельности, не имеет некоего изолированного объекта, но является общим «целеполагающим принципом» всего человеческого сообщества, опосредованного ею,159159
  Steinhart a. a. Ο. V. S. 131. vgl. S. 68.


[Закрыть] и поэтому дает каждому индивиду то, что ему причитается, т. е. и только потому, что в этом сообществе в первую очередь думают только о материальных сделках войны и денег, не может еще обрести значение, соответствующее его природе как верховного хранителя этих сделок, а скорее потому, что еще не произошло разделения чувственного и нравственного, а тем более внутреннего знания и внешнего действия, не только включает в себя дозволенную белую ложь, но и само опускается до безнравственности.

Если обыденное представление о добродетели против своей воли незаметно превращается теперь в свою противоположность, то оно также совершенно очевидно смешивает нравственное и безнравственное в приведенном выше утверждении, что справедливость делает добро только друзьям и стремится только к их благу. Сначала, однако, это предложение снова подвергается нападкам как чисто формальное, и, как и прежде, демонстрируется необходимость проникновения в ближайший объект, который должен быть достигнут, а именно в то, что является хорошим или полезным в каждом случае, так и здесь – в более отдаленный объект, к которому это должно быть достигнуто. Мы должны знать, кто действительно является нашим другом, но поскольку мы часто ошибаемся в этом и, следовательно, делаем добро лишь предполагаемым друзьям, то в таком случае эта справедливость имеет свою противоположность, p. 334. B.-E. Если же мы теперь предположим, что нашими друзьями являются только те, кто действительно, а не только внешне, хорошо настроен, то даже хороший человек не всегда поступает хорошо, и поэтому следует добавить еще одно ограничение: насколько он действительно так поступает, p. 334. E. – 335. B. И только теперь по аналогии с Критием и Горгием, но с гораздо большей принципиальностью и диалектичностью, показывается, что тот, кто вредит или причиняет кому-либо зло, делает это сильнее всего по отношению к добродетелям или достоинствам, свойственным человеку, ухудшая его по отношению к ним, а поскольку справедливость также принадлежит к ним, то, согласно этому определению, ее дело – порождать свою противоположность, p. 335. B.-E.., и поэтому это заявление достойно не мудрого и добродетельного человека, а жестокого деспота или тирана, или даже демократического главы партии, p. 335. E. – 336. A.