Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

Единственное стоящее путешествие – это путешествие вглубь себя, говорит Данте. Его путь в «Божественной комедии» – это путь поиска самого себя. И когда мы говорим: «Отче наш, сущий на небесах», – мы говорим не об облаках, мы говорим: «Отче, обитающий в глубине моего естества, сделай так, чтобы я прошел весь этот путь!» Это путь познания и добродетели, а не скольжения по поверхности жизни. Сделай так, чтобы я мог осмыслить обстоятельства моей жизни, и там я найду благой лик Тайны: именно такое путешествие предлагает Данте и именно этот путь отринул Одиссей!

Я не хочу терять «нежность к сыну», «перед отцом / Священный страх», «долг любви спокойный / Близ [моей Грации][123] с радостным челом», не хочу такого Бога, Который просит меня покинуть то, что я люблю. Если то, что я люблю, является преградой на пути к Богу, – это обман! Должен существовать другой путь. Такой путь совершает Данте: для него Беатриче не только его дама, но и мост, ведущий к Судьбе, та, которая ведет к блаженству. Именно поэтому я говорю: рай – не то место, где я смогу увидеть Бога, но где я смогу увидеть любимую! Мою любимую женщину во славе рая, являющуюся свидетельством славы Божией.

Предлагаю вашему вниманию письмо, касающееся знакомой всем нам проблемы:

Дорогой мой, беспокою тебя, потому что хочу рассказать о том, что произошло со мной вчера во время встречи с мамой ученика C. Примерно десять минут все шло как обычно, обычный разговор с родителями: сначала немного пожаловаться, может быть, дать хороший совет, рассказать о некоторых опасениях и ожиданиях, связанных с этим мальчиком, которому трудно учиться, а в конце ободрить маму: «Не волнуйтесь, дети растут и потом открываются, вы увидите: в следующем году у него все получится». Я уже собиралась закончить разговор, поскольку мальчик не был тем, что мы называем «особым случаем», но мама все не уходила. И вдруг она неожиданно расплакалась. Она сказала, что у ее мужа нашли рак мозга, который уже не вылечить. И в тот момент я физически почувствовала вихрь, пропасть, отделяющую меня от ее страдания. Я не знала ни что говорить, ни что делать, меня словно сковала боль этой женщины. Жестокая судьба отнимала у нее мужа, которого она любила и с которым хотела прожить до старости. Я поняла, что есть много вещей, которых я не понимаю, я поняла, что боль этой женщины казалась мне несправедливостью, я поняла, что у меня еще есть множество вопросов.

Что должна делать женщина, услышав такое? Скользить по поверхности жизни? Отвлечься на другие вещи? Как ей поступить?

Вечером, готовя мужу и дочерям ужин, я повторяла про себя: «Господи, не покидай меня, помоги преодолеть эту пропасть, которая порой словно охватывает меня целиком!»

Каждый опыт зла, опыт боли – это своеобразное соприкосновение с адом; такой опыт является частью человеческой жизни и требует, чтобы мы обращались к нему во всей полноте нашего желания. Готовить еду для своих детей вместо того, чтобы шататься повсюду из праздного любопытства, не избегать дарованных тебе обстоятельств.

Я поняла, что чем старше я становлюсь, тем острее чувствую боль и тем чаще мне все кажется несправедливым.

Дело не в том, что все налаживается, поскольку есть Христос. Нет, драма жизни так и остается драмой.

Я поняла, что, чем сильнее меня ранит жизнь, тем больше я нуждаюсь в Нем, иначе зачем влюбляться, жениться, рожать детей, растить их, зачем тогда готовить еду, мыть посуду, ходить в школу и заполнять журнал, если за этой пустотой, которую я чувствую, – последнее слово? «Если бы я не была Твоей, мой Христос, я бы утратила себя», – вот что я поняла о себе.

На мой взгляд, вот что такое Данте: это принятый вызов, который он бросает всем. Это не гордыня и не попытка встать на место Бога, решить все проблемы собственными скромными силами; это способность довериться, это душевная рана, это крик и настоящая боль, это вопрос, звучащий из глубины обстоятельств и обращенный к этим обстоятельствам. Пожалуй, вот что значит «выбрать новую дорогу», которую предлагает Данте.

Песнь XXXIII
«Отец, ешь нас, нам это легче будет»

Прежде чем приступить к этой песни, мне хотелось бы напомнить о важном выводе, сделанном после встречи с Одиссеем. Следующая история, связанная с графом Уголино, поистине ужасна и не может не вызвать у Данте жалости. Он взволнован и сопереживает всем сердцем, встречаясь с такими персонажами, как Паоло и Франческа, но в случае с Уголино вопрос предательства стоит особенно остро.

Любовь Паоло и Франчески, которая кажется исполнением желания, на самом деле предает это желание; Одиссей, который, казалось бы, верен своему желанию, предает его и оказывается в аду. Граф Уголино, охваченный вечной ненавистью к убийцам своих детей, тоже находится в аду из-за предательства. А сам Люцифер – предатель по определению…

Понятие предательство является ключевым для ада. Но оно не менее важно и в жизни. «Божественная комедия» показывает мир не только потусторонний, но и посюсторонний, судьбу человека. К каждому обращает Данте призыв пройти вместе с ним его личный путь и почувствовать, что адом может быть и земной способ существования каждого из нас.

В последних двух песнях «Ада» мы встречаемся со зловещей недвижимостью проклятых: ад – вечное распятие, пригвождение человека к его греху, к его ограниченности и предательству.

Последние строки песни тридцать второй предваряют рассказ графа Уголино описанием вселяющего ужас зрелища.

Мы находимся в самой нижней части ада, рядом с чудовищной карикатурой на Бога – дьяволом, своими шестью крыльями создающим ветер, от которого леденеет все вокруг. В этой адовой бездне, средоточии зла, нет огня, как ни странно. Только вечная мерзлота, только безжизненная материя. Ад издавна ассоциировался с огнем, но огонь также символ любви, символ того, что живет, того, что обжигает, того, что во благо или из-за зла угасает. Христос говорит Своим ученикам: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк. 12: 49). Не жизнь правильнее соотнести со льдом: лед, стужа – это еще и отсутствие жизни. В этом бескрайнем ледяном пространстве свое наказание получают предатели. Здесь перед Данте и Вергилием предстало жестокое и кровавое зрелище.

 
Мы отошли, и тут глазам моим
Предстали двое, в яме леденея;
Один, как шапкой, был накрыт другим.
[Двое примерзших головами друг к другу;
один – в яме по пояс, другой – сверху.]
 
 
Как хлеб грызет голодный, стервенея,
Так верхний зубы нижнему вонзал
Туда, где мозг смыкаются и шея.
 

Грешник грызет голову другого грешника… Данте приводит аналогичный пример дикой жестокости из классической литературы: царь Халкидона, победив одного из своих врагов, чтобы выразить свою ненависть к нему, повелел принести агонизирующее тело неприятеля и стал грызть его голову.

 
И сам Тидей не яростней глодал
Лоб Меналиппа, в час перед кончиной,
Чем этот призрак череп пожирал.
 
 
«Ты, одержимый злобою звериной
К тому, кого ты истерзал, жуя,
Скажи, – промолвил я, – что ей причиной.
 
 
И если праведна вражда твоя, —
Узнав, кто вы и чем ты так обижен,
Тебе на свете послужу и я,
 
 
Пока не станет мой язык недвижен».
 

[Давай договоримся: ты объяснишь, кто вы и что он сделал тебе, чтобы заслужить такую ненависть, и если правда на твоей стороне, то я, вернувшись в мир, буду всем рассказывать об этом, «пока не станет мой язык недвижен» (такая мысль – «буду говорить, пока не утрачу дар речи» – встречается в произведении несколько раз).]

Итак, песнь тридцать третья открывается рассказом графа Уголино.

 
Подняв уста от мерзостного брашна,
Он вытер свой окровавлéнный рот
О волосы, в которых грыз так страшно…
 

Грешник прерывает свою зверскую, дикую трапезу, отирая рот волосами несчастного, чью голову он грыз.

 
Потом сказал: «Отчаянных невзгод
Ты в скорбном сердце обновляешь бремя;
Не только речь, и мысль о них гнетет.
 

[Об этом говорила и Франческа: «Нет большей боли, чем та, что приносят воспоминания». Ты хочешь, чтобы я снова почувствовал эту отчаянную боль, чтобы от одной мысли о происшедшем разрывалось мое сердце?]

 
Но если слово прорастет, как семя,
Хулой врагу, которого гложу,
Я рад вещать и плакать в то же время.
[Но если мой рассказ поможет предать
позору имя этого проклятого предателя,
я, рыдая, поведаю тебе все.]
 
 
Не знаю, кто ты, как прошел межу
Печальных стран, откуда нет возврата,
Но ты тосканец, как на слух сужу.
 
 
Я графом Уголино был когда-то,
Архиепископом Руджери – он;
Недаром здесь мы ближе, чем два брата.
 

Грешник узнает в Данте своего земляка и поэтому соглашается рассказать свою историю. Это пизанец, граф Уголино делла Герардеска, жестокий человек, который, будучи у власти, не отличался порядочностью и не гнушался предательства, переходя от одной противоборствующей стороны к другой без угрызений совести и сомнений. Его жертва – архиепископ Руджери, также не внушавший доверия, предавший предателя. Под предлогом заключения мира (постоянная борьба за власть между различными группами была в Италии отличительной чертой того исторического периода) архиепископ вызвал Уголино на встречу и предательски заточил его с детьми.

 
Что я злодейски был им обойден,
Ему доверясь, заточен как пленник,
Потом убит, – известно испокон…
[То есть об этом говорить необязательно,
потому что всем известно, что я был заточен
и убит именно из-за предательства архиепископа.
Но не в этом дело.]
 
 
Но ни один не ведал современник
Про то, как смерть моя была страшна.
Внемли и знай, что сделал мой изменник.
[Но сейчас я поведаю тебе обо всем и ты сам сможешь судить, есть ли у меня причина вечно ненавидеть предателя.]
 
 
В отверстье клетки – с той поры она
Голодной башней называться стала,
И многим в ней неволя суждена —
 
 
Я новых лун перевидал немало,
Когда зловещий сон меня потряс,
Грядущего разверзши покрывало.
 

[Не через окно, а через узкую бойницу башни, после его смерти названной Голодной башней, наблюдал я много лун, проведя несколько месяцев в заточении.]

 
Он [архиепископ Руджери] с ловчими, —
так снилось мне в тот час, —
Гнал волка и волчат от их стоянки
К холму, что Лукку заслонил от нас…
[Мне снилась охота у подножья холма, который отделяет Пизу от Лукки и не позволяет пизанцам разглядеть соседний город. Охотой на волка и волчат (которые, разумеется, символизировали Уголино и его детей) руководил архиепископ.]
 
 
Усердных псиц задорил дух приманки,
А головными впереди неслись
Гваланди, и Сисмонди, и Ланфранки
[союзники Руджери].
 
 
Отцу и детям было не спастись:
Охотникам досталась их потреба,
И в ребра зубы острые впились.
 

Спасение было невозможно: он видел, как после «недолгого бега» волк и волчата устали, и псы набросились на них – видел, как псы впились клыками в своих жертв.

Через всю песнь проходит эта тема пожирания – люди пожирают, уничтожают друг друга, как стая собак уничтожает волков. Остро предчувствуя неотвратимую боль, он просыпается, словно от удара: страшный и пророческий сон. И он больше не может уснуть, растревоженный этим жутким кошмаром.

 
Очнувшись раньше, чем зарделось небо,
Я услыхал, как, мучимые сном,
Мои четыре сына просят хлеба.
 
 
Когда без слез ты слушаешь о том,
Что этим стоном сердцу возвещалось, —
Ты плакал ли когда-нибудь о чем?
 

[Можешь ли ты понять мое состояние, когда, очнувшись от этого страшного сна, я услышал голоса плачущих от голода детей? Можешь ли ты понять, каким, после этого видения, представлялся мне наш конец? Ужасный конец, на который был обречен не только я, но и мои маленькие дети. Неужто это не вызывает у тебя слез?]

 
Они проснулись; время приближалось,
Когда тюремщик пищу подает,
И мысль у всех недавним сном терзалась.
 

Данте дает понять, что всем узникам приснился один и тот же сон, «мысль у всех недавним сном терзалась», но никто не решается рассказать о нем и сдерживает свой страх, будто сохраняя последнюю надежду на то, что опасения напрасны.

 
И вдруг я слышу – забивают вход
Ужасной башни; я глядел, застылый,
На сыновей; я чувствовал, что вот…
[И вместо привычных шагов охранника, несущего еду, было слышно, как дверь закрывают на засов.]
 
 
Я каменею, и стонать нет силы;
Стонали дети; Ансельмуччо мой
Спросил: «Отец, что ты так смотришь, милый?»
[Они заплакали, они все поняли, увидев, как я каменею от ужаса из-за того, что надвигалось на нас, они увидели этот ужас в моих глазах. И тогда самый маленький, Ансельмуччо, спросил: «Отец, почему ты так смотришь? Что случилось?»]
 
 
Но я не плакал; молча, как немой,
Провел весь день и ночь, пока денница
Не вышла с новым солнцем в мир земной.
[Я продолжал молчать, чтобы не тревожить их еще сильнее. Потом в темницу пробились лучи солнечного света – наступил новый день.]
 
 
Когда луча ничтожная частица
Проникла в скорбный склеп и я открыл,
Каков я сам, взглянув на эти лица, —
 
 
Себе я пальцы в муке укусил.
[Я увидел на детских лицах отражение своего ужаса. Я сходил с ума, потому что увидел, что они все поняли, стал кусать руки от боли, от ярости, от бессилия.]
Им думалось, что это голод нудит
Меня кусать; и каждый, встав, просил…
 

Здесь Данте говорит намеками. Он заставляет нас почувствовать ужас ситуации: Уголино кусает себе руки от боли, а сыновья думают, что от голода, и говорят:

 
«Отец, ешь нас, нам это легче будет;
Ты дал нам эти жалкие тела, —
Возьми их сам; так справедливость судит».
[ «Папа, нам больно видеть это, ешь лучше нас:
ты дал нам жизнь – возьми ее». Что может быть мучительнее для отца, чем услышать такое?]
 
 
Но я утих, чтоб им не делать зла.
В безмолвье день, за ним другой промчался.
Зачем, земля, ты нас не пожрала!
 

[ «Тогда я успокоился, сделав над собой усилие, чтобы не умножать их страдания своими. Следующие два дня мы не вымолвили ни слова в этой страшной клетке, понимая, что умираем, сходим с ума от голода и боли. Почему сразу не разверзлась бездна, которая могла бы нас поглотить? Это не было бы так мучительно, как эта медленная агония, когда каждый видел, как самые дорогие ему люди медленно погибают».]

 
Настал четвертый. Гаддо зашатался
И бросился к моим ногам, стеня:
«Отец, да помоги же!» – и скончался.
 

[Умирающий сын взывает к отцу о помощи. Ужасно бессилие отца, который ничего не может сделать, кроме как наблюдать за смертью собственных детей.]

 
И я, как ты здесь смотришь на меня,
Смотрел, как трое пали друг за другом
От пятого и до шестого дня.
 

[В течение двух следующих дней от голода умерли все четверо детей.]

 
Уже слепой, я щупал их с испугом,
Два дня звал мертвых с воплями тоски…
[ «Я сошел с ума, ослеп и ослаб от голода. Cледующие два дня после их смерти я провел, ощупывая каждого из них, пытаясь удержать их, позвать по имени».]
Но злей, чем горе, голод был недугом».
 

Здесь проявляется одна из главных особенностей Данте: он не поучает, не объясняет, он лишь подсказывает, словно спрашивая: «А как поступил бы ты?» Он предлагает нам подумать, что означает эта странная строка, которую литературные критики вот уже пять веков трактуют кто во что горазд. «Злей, чем горе, голод был недугом» – что бы это могло значить? Неужели он съел своих детей? Голод оказался сильнее горя, боли и заставил его совершить то, что предлагал ему Ансельмуччо? Либо (и я предпочитаю думать именно так, я решительно выбираю иную трактовку) мы должны воспринимать эти строки буквально: голод действительно оказался сильнее горя и убил его.

Голод, а не душевные страдания. Данте словно хочет сказать: в такой ситуации Уголино мог бы умереть от горя (можно умереть от горя, глядя на такое), но он умер от голода, именно так нужно понимать эти слова: «Злей, чем горе, голод был недугом».

 
Тут он умолк и вновь, скосив зрачки,
Вцепился в жалкий череп, в кость вонзая,
Как у собаки, крепкие клыки.
 

В новом приступе ярости Уголино начинает вгрызаться в находящийся перед ним череп. И, наблюдая это ужасное зрелище, Данте делает знаменитый выпад против Пизы, он проклинает весь город:

 
О Пиза, стыд пленительного края,
Где раздается si![124] Коль медлит суд
Твоих соседей, – пусть, тебя карая,
 
 
Капрара и Горгона с мест сойдут
И устье Арно заградят заставой,
Чтоб утонул весь твой бесчестный люд!
 

[Раз никто не решается покарать тебя, пусть сдвинутся со своих мест оба острова в устье реки Арно и образуют плотину, чтобы Арно вышел из берегов и затопил тебя и всех твоих жителей.]

 
Как ни был бы ославлен темной славой
Граф Уголино, замки уступив, —
За что детей вести на крест неправый!
[Если граф Уголино действительно предатель (считается, что он продал «замки», уступил собственность коммуны врагам), то следовало наказать его, но не детей!]
 
 
Невинны были, о исчадье Фив,
Угуччоне с молодым Бригатой,
И те, кого я назвал, в песнь вложив.
 

Данте называет Пизу «исчадьем Фив», новыми Фивами, подразумевая жестокость античного города. Он говорит: «О исчадье Фив, Угуччоне, Бригата, Ансельмуччо и Гвидо – все они были невиновны; о Пиза, ты не должна была обрекать их на столь ужасную смерть только ради мести их отцу».

Можно было бы сказать: ничего не поделаешь, такова жизнь. Но нет! Этот ужасающий эпизод требует более глубокого осмысления. Пизанцы действительно могли быть милосердны и не проявлять такую жестокость к детям. Но в истории Уголино, как и в историях всех проклятых, есть некий урок, предупреждение, которому нельзя не внять.

Как уже было сказано, тема предательства проходит красной нитью через всю первую часть поэмы. Если человек предает, что он предает, кого предает? Чем больше я читаю «Ад», тем лучше понимаю, что предательство – это не просто нарушение моральных законов. Предательство в первую очередь, – это измена себе и своей природе, предательство своего желания, и всегда – причинение зла самому себе.

Об этом говорил Христос: совершающий грех противостоит самому себе. Грех – это обида, нанесенная Богу (о чем конечно же гласит катехизис) именно потому, что оскорбляет Его творение: оскорбляет природу, оскорбляет человека. Грех оскорбляет Бога, потому что разрушает Его творение, не зря мы говорим: «Che peccato!»[125], сожалея о дурном поступке.

Что есть предательство? Это словно оборотная сторона сущности человека, его способности постичь Бога, вместить бесконечное. Предательство всегда является изменой самому себе и своей природе; предательство своего желания – это всегда причинение зла самому себе.

Последствия предательства ужасны: поскольку человек всегда связан с другими, на нем лежит определенная ответственность. Таким образом, «согласно тайному начертанию провидения» (известное высказывание папы Павла VI), грех каждого отражается неким эхом, он влияет на весь мир. И никто из персонажей «Ада», никто из этих предателей не освобожден от ответственности за то, что увлек за собой тех, кого любил. Франческа говорит об их грехопадении, а Паоло безмолвствует и только рыдает. Одиссей, предавая, увлек за собой свою «малую дружину», верных друзей, последовавших за ним.

Реалистичным, перехватывающим дыхание описанием невероятной жестокости Данте хочет сказать, что предательство губит то, что больше всего любит человек. Одна увлекает за собой любимого мужчину, другой – друзей, третий – невинных детей. Ни в чем не виновных! А Паоло соучаствовал в грехе, как и друзья Одиссея, сделавшие свой выбор. Речь идет о страданиях невиновных из-за чьего-то предательства, греха и зла.

Такова жизнь: за словом «я» стоят те, кто неразрывно связан с нами. Разумеется, слово «я» утверждает уникальность человека; христианство так возносит его, что потусторонний мир понимается им как телесное воскресение: каждый из нас останется там самим собой. (Христианский загробный мир – это не безликая нирвана, нивелирующая всякую индивидуальность. В раю Данте встречает подлинных людей.)

И в то же время каждый из нас, оставаясь самим собой, индивидуумом, уникальной личностью, соединен отношениями. Ты не можешь существовать без пройденного пути, без близких людей, без того, что тебя окружает. И если бы вдруг воображение позволило нам представить себя вне этих наших «я», то разрушилось бы, превратилось бы в ничто.

Я часто говорю своим ученикам: представьте, что вы ни с чем и ни с кем не связаны. Вам надоело постоянно слышать: «Ну понятно, ты сын такого-то. Сразу видно: у тебя походка, как у твоего дедушки, а волосы, как у бабушки, ты кашляешь, как твой дядя…»? Вы хотите сказать: «Хватит, я хочу быть самим собой, хочу избавиться от всех связей, от всего, что выказывает во мне сына, внука и т. д.»? И что бы вы сделали, подари я вам машину времени? Ведь для того, чтобы освободиться, вы должны были бы убить своих родителей еще до того, как они поженились. Без этих связей, сотканных самой жизнью, вы исчезнете. Это самоубийство, вас больше не будет.

Существует одна связь, которую невозможно уничтожить. Мы можем отрицать ее, как это сделал Люцифер. Он был первым, кто сказал: я не хочу привязанности, я ни от кого не завишу, я хочу быть свободным. Да, мы можем выбрать жизнь без связей, но тогда она будет чудовищна. В этом наша природа: мы принадлежим. Мы принадлежим, и это называется нашей историей, что означает совокупность всех связей, даже тех, которые память не в силах удержать.

Кем является каждый из нас сейчас, сегодня вечером? Человек прикован ко времени и пространству, по-другому невозможно: он может жить только здесь и сейчас. Итак, здесь и сейчас кто ты? Ты – это твоя история и твоя свобода. Каждый из нас существует в пространстве этих двух или, если хотите, трех координат. Во-первых, это настоящее время, мгновение, данное нам сейчас, потому что прошедшее мгновение истекло, его не существует, а следующее еще не наступило, и человек живет только в настоящем. Но от одного настоящего к другому мы несем нашу историю и нашу свободу – эти составляющие нашего бытия. Судьбу и то, как мы ею распоряжаемся в данный момент.

И если это так, то во всем, в добром и злом, люди связаны друг с другом. И ответственны за то, куда движется мир. Вспомним строки: «Лишь я один, бездомный, / Приготовлялся выдержать войну / И с тягостным путем, и с состраданьем». Так начался путь Данте: он осознал, что от его решения, от его свободного выбора зависела судьба мира. Так, если мы жертвуем чем-то ради добра, плоды этого поразительны, даже если, возможно, они незаметны. Существует прощение и милосердие: «Бог прощает многое за один милосердный поступок»[126], за помощь, оказанную другу, за проявление какой-либо из семи добродетелей; ведь каждый такой поступок удивительным образом приносит радость всему миру, дарует радость кому-то в Китае или в Африке… И точно так же творимое нами зло оскверняет весь мир.

Это главное, что я глубоко прочувствовал, узнав истории персонажей «Ада». Еще раз вспомню аббата из фильма «Люди и боги» и его особенно поразившие меня слова: «Моя жизнь давно потеряла младенческую невинность. Я прожил достаточно, чтобы осознать, что являюсь соучастником зла, которое, к несчастью, кажется, господствует в мире, и того зла, которое может поражать меня вслепую»[127]. Я тоже живу достаточно долго (старики чувствуют это гораздо острее), чтобы осознавать свою причастность ко злу, завоевывающему мир. Это и есть ответственность! Знать, понимать, что от тебя так или иначе зависит количество блага или зла в мире. Даже то, что делаешь ты один, не явно, даже если никто об этом не знает, сотворенное тобой благо помогает созиданию нового мира, а участие во зле принижает, оскверняет его.

Из-за твоего зла мир будет грязнее; благодаря твоему добру станет светлее. Это и есть та вселяющая душевный трепет ответственность, которую я чувствую, приближаясь к концу Дантова «Ада».