Текст книги "Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех"

 
Любовь сжигает нежные сердца,
И он пленился телом несравнимым,
Погубленным так страшно в час конца[103].
 
 
Любовь, любить велящая любимым,
Меня к нему так властно привлекла,
Что этот плен ты видишь нерушимым.
 
 
Любовь вдвоем на гибель нас вела;
Каи́не будет наших дней гаситель».
Такая речь из уст у них текла.
 

Эти прекрасные терцины начинаются со слова «любовь», раскрывают представление Франчески о любви.

Первая терцина: «Любовь сжигает нежные сердца». «Нежные сердца» – основополагающее понятие в поэзии «нового стиля». Оно означает особое благородство души, особую нравственность человека, отсутствие вульгарности и мелочности, это определенная культура и деликатность. Поэзия «нового стиля» утверждает, что если человек обладает такими качествами, он обязательно встретит любовь, испытает страсть любви. Более того, благородство, душевная утонченность являются обязательным условием для того, чтобы понять и по-настоящему испытать, что такое любовь. В этом определении вся суть «нового сладостного стиля».

Любовь «пленяет», то есть охватывает, стремительно и безвозвратно увлекает, до краев наполняет нежное сердце. Именно так влюбился Паоло: «И он пленился телом несравнимым», красотой, телом Франчески, которое было «погублено так страшно в час конца».

Франческа была убита, и это до сих пор ранит (она была убита внезапно, без исповеди, у нее не было возможности раскаяться в своем грехе; поэтому она осуждена на вечные муки).

Вторая терцина: «Любовь, любить велящая любимым». Вот главные, категоричные строки: любовь не позволяет тому, кто любим, не любить в ответ. Такой любви Данте не признает.

Рассмотрим это на простом примере. У меня есть друг 40–45 лет, он женат, у него двое детей, и он говорит мне: «Я влюбился в секретаршу». Она молодая, симпатичная, может быть, более ласковая, чем жена, с которой уже прожито столько лет, – всякое может случиться. Но ужасно, что мой друг спрашивает: «Что мне с этим делать?» «Как – „что мне делать?“ – сказал бы Данте. – Где твоя голова? Рассуди! Какова сущность этого чувства, если оно отрицает жизненную историю, а также ответственность, связь и творение? Человеку дарован разум именно для того, чтобы контролировать свои чувства, управлять ими. В сорок пять лет, будучи отцом семейства, ты не можешь говорить, что любовь „тебя влечет туда-сюда, туда-обратно“. Это бесчеловечно. Это бесчеловечно, потому что безрассудно. Любовь – это что-то совершенно иное. Конечно, жизнь полна привлекательности, конечно, я был влюблен в половину всех женщин, которых встречал, да, разумеется! Конечно, красивые женщины красивы; этот мужчина привлекательнее, а тот, кажется, еще лучше; но разве это причина рубить себе руки? Это причина для того, чтобы обрубить свои корни? Чтобы обрезать все ветви и отказаться от плодов? Чтобы остаться иссохшим, бесполезным суком, ненужным себе самому и миру? Ты вообще понимаешь, о чем говоришь?»

«Любовь, любить велящая любимым» – это обман! Современная трактовка звучала бы так: что поделаешь, я влюбился. Отдамся во власть чувства. Но даже любовь, самое сильное чувство, свойственное человеку и возвышающееся над животными инстинктами, должно быть связано с разумом, с тем, что и делает нас людьми.

Третья терцина: «Любовь вдвоем на гибель нас вела». Такая любовь неизбежно приводит к гибели. Не обязательно к смерти физической, к убийству, как случилось с Паоло и Франческой, потому что пойти по пути слепой страсти означает также убить в себе то, что делает тебя человеком, убить разум. Кроме того, такая любовь практически всегда приводит к уничтожению, ибо приносит зло: страдание, споры, расставания, брошенные дети…

А зачастую – и к физической гибели: сколько места в газетах занимают новости о преступлениях, совершенных из ревности; и с каким нездоровым любопытством средства массовой информации отслеживают подобные темы, которые на самом деле заслуживали бы исполненного сострадания взгляда, такого, как взгляд Данте. Все мы нуждаемся в таком взгляде.

Так произошло с Паоло и Франческой, которых застал муж Франчески. Он не раздумывая просто зарезал их! Эта смерть не прошла бесследно и для того, кого предали, ставшего убийцей: «В Каине будет наших дней гаситель». Каина – одно из самых глубоких мест ада, там находятся предавшие своих родных (как Каин, убивший брата); муж Франчески еще жив, но она знает, каков будет его конец: придя в ад, он займет место в центре круга, среди таких же предавших родных. Безрассудная любовь погубила их всех.

Франческа закончила свой рассказ. Говорила только она, но Данте уточняет: «Такая речь из уст у них текла», словно вновь подчеркивая роль женщины, о которой мы говорили ранее.

 
Скорбящих теней сокрушенный зритель,
Я голову в тоске склонил на грудь.
«О чем ты думаешь?» – спросил учитель.
 

Данте был глубоко поражен и ранен услышанным. Молча склонив голову, он пытался понять, как такое могло случиться. Но Вергилий ждет от него ответа, и Данте поднимает голову:

 
Я начал так: «О, знал ли кто-нибудь,
Какая нега и мечта[104] какая
Их привела на этот горький путь!»
 

Вот это слово: мечта, желание. Данте говорит: «Вергилий, ты представляешь, каково желание, приведшее их сюда?» Ведь оно по своей природе благое, доброе: Бог окружил нас привлекательностью. Мы не можем не видеть ее: Он создал нас такими! Мы не в состоянии притворяться, что ничего не происходит. Если мимо проходит красивая женщина, невозможно сказать: «Какая уродина!» Я говорю: «Она прекрасна!» Если мне встречается интересный мужчина, я не стану говорить: «Как он гадок!», я говорю: «Какой импозантный человек!» Жизнь наполнена благой привлекательностью, это справедливо, это правильно, потому что Бог создал нас такими. Поэтому Данте восклицает: «Это желание, это стремление к благу, к счастью, к совершенству привлекло их друг к другу, привело их „на этот горький путь“. Почему?»

 
Потом, к умолкшим слово обращая,
Сказал: «Франческа, жалобе твоей
Я со слезами внемлю, сострадая.
 

Данте не отступается, он хочет понять; он вопрошает: «Что-то не сходится: следовать за привлекательностью, природа которой блага, чтобы она убила тебя? Что не так? В чем ошибка?» Он словно просит Франческу: «Объясни мне подробно, где, как, когда, почему, что вы сделали? Есть ли что-то определенное, что было причиной перехода от добра ко злу, из-за чего хорошее стало плохим, и то, что должно было привести к счастью, привело к смерти? Я хочу знать, есть ли этот поворотный момент. Я весь внимание».

 
Но расскажи: меж вздохов нежных дней,
Что было вам любовною наукой,
Раскрывшей слуху тайный зов страстей?»[105]
 

«Когда вы встретились и по праву почувствовали тягу друг к другу, полюбили друг друга, как получилось, что это „по праву“ испытываемое чувство (я настаиваю – по праву, ибо благо привлекательно по своей природе, как и все благие вещи, которые им наделены), тот путь, что должен был привести вас к счастью, привел на распутье?» И желание стало двусмысленным, сомнительным.

Трижды мы встречаем слово disio: используя его три раза, Данте как бы прочерчивает траекторию желания, траекторию разрушения. Сначала это просто желание, и следовательно, благое, затем оно становится «сомнительным». То есть был момент, когда они могли выбирать: желание как возможность блага или как возможность зла. Но когда и как это произошло? Данте хочет понять это. Как праведное чувство уступило сомнительному желанию и даже возможности зла?

 
И мне она: «Тот страждет высшей мукой,
Кто радостные помнит времена
В несчастии; твой вождь тому порукой.
 

Нет в жизни ничего мучительнее, чем вспоминать об утраченном счастье, и Вергилию это хорошо известно.

 
Но если знать до первого зерна
Злосчастную любовь ты полон жажды,
Слова и слезы расточу сполна.
 

Ее краткий рассказ – удивительный образец тонкого понимания психологии: изящные и точные выражения, безошибочный выбор эпитетов, где все служит тому, чтобы сказать не говоря, а только намекая.

 
В досужий час читали мы однажды
О Ланчелоте сладостный рассказ;
Одни мы были, был беспечен каждый.
 

«Одни мы были» – выбор первый: человек таится, не показывается… «Одни мы были, был беспечен каждый». Она, разумеется, утверждает, что уединялась с ним для чтения прекрасных книг; это все равно что сказать: он хороший, умный, понимающий, он хорошо относится ко мне, что может быть лучше, чем быть с ним и читать что-то вместе? Но что они читают? Подумать только, историю Ланселота. И Ланселот, все знают, это тот, с кем Гвиневра изменяет королю Артуру. Это в некотором роде худшее из предательств – предательство царствования, предательство высшего земного делания, которое Бог может доверить человеку: управлять ради всеобщего блага. И надо же, они читали именно историю Ланселота и Гриневры. Как не сказать: вот тоже выбор. Впрочем, это несколько противоречит словам Франчески о «беспечности», как если бы она говорила: «Послушай, я все могла себе представить, но чтобы все так закончилось… Я и подумать не могла»… Ну, разумеется…

 
Над книгой взоры встретились не раз,
И мы бледнели с тайным содроганьем;
 

Читая книгу, то и дело смотрели друг на друга. Представим себе: двое читают, поднимают глаза и смотрят друг на друга, и в тот момент, когда их взгляды встречаются, они бледнеют. Может ли ситуация быть более очевидной? Если, очевидно, смущаясь, они отрывали взгляды от книги, их взгляды встречались, они бледнели, то чем же может закончиться подобная «беспечность»?

 
Но дальше повесть победила нас.
 

Обратите внимание – «победила нас». Паоло и Франческа повержены не судом Божиим, который случился позже, а жизнью. Повержены их свобода, разум, повержены их желанием. Оба – побежденные.

 
Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем
Прильнул к улыбке дорогого рта[106],
Тот, с кем навек я скована терзаньем,
 
 
Поцеловал, дрожа, мои уста.
 

Перед нами ошеломляюще простое и роковое свидетельство. Здесь третий раз употребляется слово, связанное с желанием, речь идет о желанной улыбке. Сначала возникло вполне законное желание, потом оно стало сомнительным, а затем последовал выбор, и она, повинуясь сиюминутному инстинкту, предпочла поверхностную привлекательность.

Как поступает Бог? Он наделяет все вещи привлекательностью, и потому всякое желание – благо. Но всякое желание – благо, поскольку всякий объект желания является знаком, подобием указующей стрелки, указывающей на предназначенную нам судьбу. Поэтому объект желания требует от нас не разрушительного обладания, а содержащего определенную отстраненность (таково требование реальности); обладание, позволяющее проникать в суть вещей. Мы уже цитировали Монтале («на всех образах написано: „не здесь, дальше“»): разум способен видеть в вещах то, знаком чего они являются, определяет истинность объекта желания. И тогда ты ценишь и любишь истинную сущность вещей.

Объяснение этого можно найти в пьесе «Мигель Маньяра», главной темой которой является призвание человека. Пятнадцатилетняя девушка Джиролама сказала человеку, которого стоило бояться (он убивал, насиловал, любил и бросал – чего только он не совершил!): «Я не боюсь тебя». И в конце концов он должен признать, что сам боится ее. Она его изменила. Джиролама говорит: «Я никогда не собираю цветы. Зачем срывать их, какая в этом нужда?»[107]. Джиролама не понимает, почему в этой жизни нужно любить, желая тотчас убить предмет своей любви.

И эта «желанная улыбка» означает обладать желанным объектом только для себя самого – это и есть зло. Если Бог наделяет вещи привлекательностью, то что делает дьявол? Он использует эту привлекательность: «Ты достиг цели. Она тебе нравится, вот и обладай! Это твое счастье, твое благо». Враг не предлагает дурные вещи, чтобы завлечь нас: если бы он использовал только безобразное, выбор между добром и злом был бы слишком простым. Проблема в том, что дьявол предлагает то же, что и Господь, только в нужный ему момент останавливает нас, пытается убедить, что это конец пути. «Ну нет же, никакой это не знак на что-то дальнейшее! Ну о чем ты думаешь! Она тебе нравится? Возьми ее. Возьми. Она твоя. И это сделает тебя счастливым». Когда «желанная улыбка» становится самоцелью, желанием безраздельно обладать, это и есть зло.

Предательство в отношениях между мужчиной и женщиной, между родителями и детьми, между друзьями рождается оттого, что мы неспособны любить другого таким, каков он есть, за его предназначение, за его открытость бесконечному. Желать только для себя означает губить. Другой, напротив, ждет от нас пространства, уважения, почтительности. Ведь для истинной любви необходима определенная дистанция.

Представим себе женщину, которая, вместо того чтобы родить ребенка, говорит: «Я так сильно его люблю, что хочу, чтобы он всецело был моим! Он не должен выходить. Здесь такой злой и некрасивый мир, а я так сильно его люблю… Я хочу, чтобы он был только для меня». Она думает, что любит дитя, а на самом деле убивает его. Потому что у оберегаемого ею в утробе существа – собственная вечная судьба; нужно уважать его, любить и при этом отпускать. Иными словами, смириться с такой потерей, потому что непостижимость его судьбы не принадлежит нам.

То же самое, а может, и более того, представляет собой любовь между мужчиной и женщиной. Любить – значит преклонить колени перед судьбой, которую другой несет в себе. Поэтому брак для христианина – это таинство. То есть что-то, что зависит от самого Бога: только Бог может сделать так, чтобы человек чувствовал в своей женщине Его присутствие. И если он всю жизнь преклоняется перед этим присутствием, он понимает, что любовь существует. Возможно, он понимает это в пятьдесят лет – в конце, а не в начале пути, потому что в двадцать лет был не в силах понять это.

Вначале была страсть, которая породила, зажгла эту любовь, привлекая абсолютно всем, вполоть до цвета волос! В том числе и формами: одни нравятся больше, другие – меньше, и Бог использует даже это, потому что, быть может, внешность – первое, что привлекает. Но если ты не животное, то от физического восприятия сразу переходишь на другой уровень: начинаешь интересоваться ею, понимая, что тебе нравятся ее характер, ее душевная тонкость; ты понимаешь, что с ней жизнь может стать милостивее. И при виде ее ты краснеешь, сердце бьется чаще, начинаются все переживания, но пока это только страсть. Это только начало любви, настоящая любовь – дальше, когда ты понимаешь, что любовь – не что иное, как синоним слова «прощение». Потому что смысл ее в том, чтобы другой обнял тебя, несмотря на все злое, что в тебе есть. Несмотря на все твои предательства, недостатки, грехи.

Существует ли женщина, которая каждый божий день на протяжении тридцати лет могла любить такого, как я? Вы и представить не можете, какой я негодяй. Невероятно, но эта женщина прощала меня все тридцать лет, и сегодня она меня любит с необъяснимой нежностью (о которой тридцать лет назад мы и не мечтали), потому что сейчас наши отношения полны прощения. Это – любовь, то, что предают и забывают, живя только чувством или страстью, когда разум словно выбит из седла человечности, когда побеждает преграда, поставленная врагом, – «желанная улыбка».

Итак, Франческа говорит Данте: «Все было хорошо. Все было правильно, но в какой-то момент я сказала: „Это – мой мужчина“. Я им обладаю, хотя бы на мгновение дайте мне посмотреть на него, не видя его великой судьбы. Он мой». И тут…

 
И книга стала нашим Галеотом!
Никто из нас не дочитал листа».
 

В тот день они конечно же ничего не читали, а были, разумеется, заняты совсем другим.

 
Дух говорил, томимый страшным гнетом,
Другой рыдал, и мука их сердец
[пока Франческа говорила, душа Паоло все время плакала, не проронив ни слова; это многое говорит о роли каждого из них в этой ситуации]
Мое чело покрыла смертным потом;
 
 
И я упал, как падает мертвец.
 

Данте почувствовал такую боль, такую жалость, так остро почувствовал их и свою хрупкость, хрупкость всех людей, и так сожалел об этой слабости, что даже потерял сознание.

Он мог бы сказать: «Мы изо всех сил должны помогать друг другу. Как сложно оставаться разумными, оставаться людьми перед лицом той привлекательности, которую несет в себе жизнь. Что может быть естественней жажды и голода? Что может быть лучше, чем обед, после которого ты говоришь: „Как же вкусно я поел!“?»

А потом читаешь, что обжорство – один из семи смертных грехов. Как же так, неужели и тут?.. Конечно, и в еде надо знать меру. Это касается также любви и секса, необходимо благоразумие, необходимо отстранение. Можно так есть и пить, что это приведет тебя в ад, потому что мечту жизни ты полагаешь в том, чтобы твой желудок был полон. Но так же можно смотреть и на счет в банке, на зарплату двадцатого числа, на домик у моря, на отпуск, на власть – в любом случае проблема все та же: реальность становится идолом, вместо того, чтобы быть знаком.

Это та остановка, о которой мы говорили. Это постоянное искушение, враг, который говорит: «У тебя есть золото? Ты богат? Поклоняйся золотому тельцу. Остановись, ты пришел, у тебя много денег, довольствуйся ими!» Но в таком случае все вокруг тебя умирает, ты убьешь все, и в первую очередь – себя самого.

Теперь понятно, почему главная молитва, молитва молитв, «Отче наш» содержит мольбу, с которой христиане обращаются к Богу: «И не введи нас во искушение». Мы словно говорим: «Господи, ты создал нас такими, но помоги нам, не оставляй нас одних, потому что искушение – повсюду». «Господи, помоги мне спасти себя самого. Помоги мне спасти свой разум, свое желание, свое призвание, помоги мне сделать жизнь чем-то хорошим, тем, чем она и должна быть, – историей, дорогой, рождением блага. Не позволяй мне разбрасываться. Спаси мой разум, Господи». Вот что значит «не введи нас во искушение». Господи, спаси мой разум, истину обо мне самом; и тогда со мной спасутся (ведь я научусь принимать их такими, каковы они есть) мои друзья и моя женщина, мои дети, мать и отец, и даже враги. Так будет спасена реальность. Но помоги мне, потому что реальность, то есть свобода воли, несет в себе это искушение.

Остановлюсь еще на одном моменте, который имеет важный поэтический смысл. Если взять все сто песен «Божественной комедии» и выделить семь центральных (конечно, они относятся к «Чистилищу», поскольку это центральная книга произведения), то можно обнаружить, что в сердце всего произведения находится учение о любви. В этих песнях Данте поясняет, чем для него является любовь. Он словно говорит: «О чем я хочу говорить с вами? О любви. О чем говорит „Комедия“? О любви! О любви как законе Вселенной, о том, что движет вами во всем, что вы делаете, в добре, зле, боли, радости, болезни: все движется благодаря любви, то есть благодаря стремлению к предназначению, свершению, счастью». Мы уже вспоминали слова Якопоне да Тоди: «Любовь, любовь, что созывает все вещи». Все свидетельствует об этом, все.

Чтобы пояснить это, Данте выбирает самое сердце поэмы, семь центральных песен. Число семь глубоко символично, это символ совершенства, бесконечности: это число творения, число реальности. Данте выбирает сердце поэмы, чтобы прояснить сердце реальности. Эти семь песен он наполняет знаками, которые были открыты совсем недавно. Американский ученый Синглтон, введя текст «Божественной комедии» в компьютер, обнаружил то, о чем ранее никто не подозревал. Оказывается, эти семь песен имеют особую нумерацию строф – они зеркальны: первая и последняя песнь имеют одинаковое количество строф, потом вторая и предпоследняя, затем третья с начала и третья с конца; и каждая из трех связана с седьмой. Данте наполняет эти песни скрытой нумерологией, связанной с семеркой, чтобы сказать: «Я раскрываю вам сердце всех вещей, сердце Вселенной. Я открываю вам сердце мира». А что такое сердце мира? Это Любовь.

А какое слово есть в начале и конце этих семи песней? Это слово свобода. Головокружительное открытие: первые две строфы, в которых он объясняет, что такое любовь как закон Вселенной, содержат слово свобода. Все равно что сказать: любовь – закон Вселенной, который целиком и полностью основан на свободе. Это не механический закон, это не обязанность. Природа вещей вверена свободе.

Когда Данте падает ниц, преисполненный милосердия (как и мы должны были бы пасть, поскольку и нас это касается), он словно говорит: «Господи, оберегай нашу свободу. Оберегай нашу свободу и сделай так, чтобы мы не утратили разум. Позволь нам использовать свободу во благо, чтобы она открывала нам истинную природу самих себя, ближних, женщины, друзей, мужчины, работы. Позволь ей создать, а не губить себя и других. Помоги нам жить на высоте нашего желания и, следовательно, нашего разума».