Текст книги "Новые забавы и веселые разговоры"

Новелла VI
О пикардийце, который отучил жену от шашней, сделав ей хорошее наставление при ее родственниках

Во Франции царствовал когда-то король[125]125
  Речь идет скорее всего о Франциске I, но не исключено, что о Людовике XI.


[Закрыть] (имя его настоящее повествование не устанавливает), добрый король, достойный своей короны. Он весьма охотно допускал к себе всех, у кого была к нему нужда, и находил в этом большую отраду, ибо таким путем узнавал обо всем, что творилось в его стране, а этого не могло не быть, если бы он сам не прислушивался к голосу своих подданных. Но переходим к нашему повествованию.

Этот добрый король часто ездил по своей стране и, чтобы лучше узнавать обо всем, иногда ходил по улицам, переодевшись в простое платье. Однажды он задумал собственной королевской персоной, но, по обыкновению, запросто, навестить Пикардию. Приехав в Суассон, он призвал к себе самых именитых граждан города, по-дружески пригласил их к столу и попросил их рассказать обо всех местных происшествиях, будь они смешные или серьезные, все, что им придет на память. И вот один из приглашенных рассказал, между прочим, следующую историю.

– Ваше величество, – сказал он, – недавно в одном ив ваших пикардийских городов один магистрат,[126]126
  То есть судейский чиновник.


[Закрыть] живущий еще и поныне, лишившись жены после долгого и счастливого супружества, решил жениться вторично и выбрал себе в жены молодую красивую девицу благородного происхождения, несмотря на то, что она не подходила ему ни по характеру, ни по возрасту, ибо он уже прожил половину своей жизни, а она находилась еще в самых цветущих летах, а поэтому не могла быть особенно рассудительной. Понятно, что ему было трудно вертеть такой волчок. Вкусив сладостей жизни, она увидела, что муж может только разжигать у ней аппетит, и, как он ни баловал ее нарядами, яствами и ласковым обращением, все это только раздувало огонь возле пакли. Ей взбрело в голову обзавестись на стороне тем, что ей недоставало дома. Она завела себе дружка и стала с ним забавляться. Потом, не довольствуясь одним, нашла другого, третьего, и скоро у нее завелось их так много, что они стали ссориться из-за нее и приходить к молодой женщине, забывшей за своими удовольствиями о чести, и в урочное, и в неурочное время. Сначала муж об этом не догадывался или делал вид, что не догадывается, и терпеливо выносил все ее проделки, считая это наказанием себе за то, что он, пожилой человек, женился на такой молодой женщине. Но это продолжалось, однако, так долго, что уже по всему городу пошли толки. Его родственники, узнав об этом, крайне огорчились, и один из них, не выдержав, наконец, пришел к нему и рассказал ему о ходивших по городу слухах. Он заявил, что если муж не примет никаких мер, то его самого сочтут дурным человеком, и им будут гнушаться все родственники и все порядочные люди. Выслушав его речь, муж придал своему лицу подобающее выражение, то есть притворился крайне рассерженным и огорченным, и дал ему обещание, что сделает все, что нужно.

Но, оставшись наедине, он пришел к убеждению, что не может уже восстановить чести жены, что первая обязанность жены – хранить свое доброе имя и страшиться дурной славы, а иначе никакие стены не скроют ее от позора. Более того, как человек рассудительный, он понял, что развеяна прахом также и честь мужа, если жена запятнала свою репутацию. Поэтому он уже не очень спешил принимать какие-нибудь меры. Однако, чтобы не казаться чересчур небрежным к своим семейным неурядицам, столь сильно порочившим его в общественном мнении, он все-таки придумал некоторое средство, показавшееся ему наиболее подходящим, а именно, купил себе дом, прилегавший к заднему фасаду его собственного дома, и соединил оба дома в один, желая, по его словам, иметь в своем доме вход и выход с двух сторон. Устроив с задней стороны дома удобный вход, он присоединил к нему для большего удобства посетителей еще галерею и заказал для этого входа полдюжины ключей. Покончив с этим, он в досужий день пригласил к себе родственников жены на обед. Он очень любезно принял их и хорошо попотчевал. По окончании обеда, когда гости еще не успели подняться из-за стола, он обратился к ним в присутствии жены со следующими словами!

– Милостивые государи и милостивые государыни! Вам известно, как давно я состою супругом вашей родственницы, которая здесь присутствует. Я имел уже возможность убедиться, что, взяв ее в жены, я сделал ошибку, ибо мы друг другу – не пара. Но так как сделанного уже воротить нельзя, то мне надлежит испить мою чашу до дна.

И, повернувшись к жене, он сказал:

– Дорогая моя! Недавно меня упрекнули в том, что вы плохо исполняете обязанности хозяйки. Это меня крайне огорчило. Говорят, что к вам постоянно ходят сюда на свидание молодые люди, а это наносит большой ущерб как вашей, так и моей чести. Если бы я вовремя это заметил, я принял бы против этого какие-нибудь меры пораньше… Но лучше поздно, чем никогда. Скажите своим посетителям, что ходить к вам на свидание теперь для них будет удобнее, чем раньше. Я сделал для них с задней стороны дома особый ход и дарю вам полдюжины ключей, чтобы вы их роздали им. Если этого для вас окажется недостаточно, то мы закажем еще. Слесарь всегда в нашем распоряжении. Скажите же им, что они могут проводить теперь с вами время с большими удобствами и для вас и для них, ибо если вы не можете удержаться от своих забав, то, по крайней мере, можете скрыть их от людей, чтобы о вас и обо мне не было никаких пересудов.

Выслушав эту речь в присутствии своей родни, молодая женщина почувствовала стыд и с этого дня стала терзаться угрызениями совести за бесчестие, которое она нанесла мужу, себе и своим родственникам, закрыла двери для всех своих любовников, прекратила все свои шашни и сделалась добродетельной и честной женой.

Король, выслушав рассказ, пожелал узнать имя этого мужа.

– Клянусь честью дворянина! – сказал он. – Это – самый хладнокровный и самый терпеливый человек в моем королевстве. Если он умеет быть таким терпеливым, то он способен и сделать что-нибудь хорошее!

И тут же пожаловал его чином главного прокурора Пикардии. Что касается меня, то я воздал бы ему славу на вечные времена. Но его имя, заслуживающее того, чтобы его занести в летописи и даже причислить к сонму святых, ибо он был истинным мучеником в этом мире, стерто временем. Я полагаю, что он вкушает теперь блаженство в другом мире. Да послужит это для вас хорошим примером! Amen, ибо грош цена попу без клира.

Новелла VII
О нормандце, который шел в Рим, запасшись для беседы с папой латынью, и о том, как он ею воспользовался

Один нормандец, возгоревшийся завистью к счастливой жизни духовенства, решил после смерти жены принять духовный сан. Хотя он едва умел читать и писать, но прослышав, что с деньгами можно добиться всего, и считая себя не глупее любого священника прихода, он открыл свое намерение одному приятелю и попросил совета, что он должен для» того предпринять. После того как они обстоятельно обсудили это вдвоем, приятель сказал ему, что если он хочет добиться успеха, так пусть идет в Рим, ибо от своего епископа, который на производство в священники и на quocunque[127]127
  Термин, обозначающий обряд пострижения.


[Закрыть] стал очень туг, он вряд ли чего-нибудь добьется, а папа, у которого много всяких других дел, не будет особенно в нем копаться и мигом произведет его в духовный сан. Кроме того, сходив в Рим, он сделается бывалым человеком, а возвратившись на родину с званием священника, пожалованным самим папой, и получив еще какую-нибудь бенефицию, будет пользоваться среди своих сограждан большим уважением и сделается важным лицом.

Нашему нормандцу все это показалось весьма заманчивым. Но тут его поставило в затруднение то, что он не знает латыни. Он сказал об этом приятелю:

– Это хорошо, но когда приду к папе, на каком языке я буду с ним говорить? Ведь он не знает нормандского языка, а я не знаю латыни. Что мне делать?

– Не смущайся этим, – сказал приятель. – Священник должен знать лишь Requiem,[128]128
  Requiem – заупокойная служба.


[Закрыть] Beata[129]129
  Beata – месса, посвященная Богоматери.


[Закрыть] и мессу Св. Духа. Ты выучишь их тотчас же, как только вернешься. А что касается разговора с папой, то я научу тебя говорить по-латыни три очень хорошие фразы. Как только ты их скажешь, папа сочтет тебя самым лучшим клириком в миру.

Наш нормандец весьма обрадовался этому обещанию и пожелал узнать, что это за фразы.

– Друг мой, – скавал ему приятель, – когда ты войдешь к папе, становись перед ним на колени и говори: «Salve, sanete Pater».[130]130
  Привет тебе. святой отец (лат.).


[Закрыть] Он спросит тебя по-латыни: «Unde ее tu?»[131]131
  Откуда ты? (лат).


[Закрыть] – то есть: откуда ты пришел? Ты ответишь: «De Normania».[132]132
  Из Нормандии (лат.).


[Закрыть] Он опять спросит тебя: «Ubi sunt litterae tuae?[133]133
  Где твои грамоты?(лат.).


[Закрыть] Ты ему скажешь: «In manica mea».[134]134
  В моем рукаве (лат.).


[Закрыть] И тогда, без всяких отлагательств, он велит тебя постричь. А затем ты вернешься обратно.

Наш нормандец был счастлив, как никогда в жизни. Целых пятнадцать или двадцать дней ходил он к своему приятелю заучивать эти фразы и наконец, убедившись, что хорошо их заучил, отправился в Рим. Дорогою он постоянно твердил: «Salve, sanсte Pater. De Normania. In manica mea». Но, должно быть, он повторял и твердил их слишком прилежно, ибо первая фраза: «Salve, sanete Pater» совсем улетучилась у него из головы, и, к несчастью, в то время, когда он уже отошел далеко от дома. Нечего и говорить, как это нашего нормандца огорчило. Он не знал, какому святому помолиться, чтобы вспомнить позабытые слова, а был убежден, что идти без них к папе это то же, что лезть за тутовыми ягодами без крюка. Надеяться же, что он найдет надежного учителя, как его приятель, он не мог. Он был убит горем, как никто. Но вот, однажды утром, проходя через какой-то город, он зашел в церковь помолиться богу и услышал начальные слова молитвы богородице: «Salve, sancta Parens». Наш нормандец навострил уши.

– Слава тебе, Иисусе и пресвятая богородица! – воскликнул он и воспрянул духом, словно воскрес из мертвых. Немедленно же попросил он находившегося вблизи его служителя повторить эти слова три раза подряд, чтобы уже больше не забывать их, а затем снова пустился со своею латынью в дорогу.

Разумеется, он был доволен тем, что родился на свет, и снова принялся шагать так усердно, что скоро добрался до Рима. Надо заметить, что в те времена доступ к папе был гораздо легче, чем теперь. Его впустили к папе, он немедленно стал перед ним на колени и весьма набожно произнес:

– Salve, sancta Parens.

А папа ему на это:

– Ego non sum mater Christi.[135]135
  Я не мать Христа (лат.).


[Закрыть]

Нормандец же продолжает:

– De Normania.

Папа смотрит на него и спрашивает:

– Daemonium habes?[136]136
  Что, у тебя бесы? (лат.)


[Закрыть]

– In manica mea,[137]137
  В рукаве моем (лат.).


[Закрыть] – отвечает нормандец.

И с этими словами сует руку в рукав, чтобы достать оттуда свое прошение. Папа немного испугался, думая, что тот хочет вынуть из своего рукава черта, но, увидев, что это была бумага, успокоился и спросил его еще по-латыни:

– Quid petis?[138]138
  О чем просишь? (лат.)


[Закрыть]

Но тут запасы нашего нормандца пришли к концу, и на заданный ему вопрос он уже не знал что ответить. Хорошо, что там оказались какие-то его земляки. Услышав косскую речь,[139]139
  Косская речь – то есть наречие одной из областей Нормандии («земли» Косе).


[Закрыть] они принялись его расспрашивать и узнали, что он для получения духовного звания запасся из дома несколькими латинскими фразами, довольно хорошо их заучил, но не умеет ими пользоваться.

Новелла VIII
О пpoкyроpe, который нанял себе в прислуги деревенскую девушку, и о его писце, который ее обучал

Один парламентский прокурор[140]140
  Парламентский прокурор – судейский чиновник при местном парламенте, в средние века органе городского самоуправления и судопроизводства.


[Закрыть] овдовел, не достигнув еще сорока лет, и, как хороший малый, сильно тяготился своим одиночеством. Он не мог обойтись без женского пола и весьма сожалел, что жена, которая была для него еще вполне пригодна, умерла так рано. Однако он постепенно привык к своему положению и сумел возместить потерю, занимаясь благотворительными делами, а именно: стал любить жен ближних своих, как свою собственную, и вести дела вдов и всяких других женщин, приходивших к нему с жалобами. Словом, ловил, где попадалось, и рубил, как боец на турнире. Но через некоторое время это стало ему надоедать, ибо, не имея досуга заниматься выслеживанием удобных случаев, как это делает молодежь, он не мог посещать своих соседей так, чтобы не внушать никаких подозрений. Кроме того, все это ему обходилось довольно дорого. Поэтому он решил найти себе какую-нибудь женщину для постоянных услуг. Он вспомнил, что в Аркейле,[141]141
  Аркейль– небольшая деревня недалеко от Парижа, на реке Бьевр, впадающей в Сену.


[Закрыть] где у него было несколько виноградников, он видел когда-то одну молодую девушку, лет шестнадцати-семнадцати, по имени Жильетта, дочь одной бедной женщины, зарабатывавшей себе кусок хлеба пряжей льна. Эта девушка была крайне простодушна и глупа, хотя и довольно хороша лицом, но прокурор решил, что лучшего ему и не нужно, вспомнив когда-то слышанную им пословицу: глупая супруга лучше умного друга. Умным женам доверять нельзя: они всегда водят своих мужей за нос, то И дело вытягивают у них деньги, украшают их рогами или оказываются уж чересчур честными, а иногда и совмещают в себе все эти качества.

Короче говоря, наш прокурор поехал во время сбора винограда в Аркейль и стал просить мать этой девушки отпустить ее к нему в услужение. У него-де в настоящее время нет служанки, а без служанки он не может обойтись, он-де будет с ней хорошо обращаться и женится на ней, когда придет время. Старуха, отлично понимавшая, К чему он клонит речь, притворялась, однако, недолго. Бедность вынудила ее согласиться на это предложение, и она обещала послать к нему свою дочь в ближайшее воскресенье, что и сделала. Девушка, попав в город, была совсем ошеломлена, увидев в нем такое множество людей, ибо она не видала до этого времени ничего, кроме коров.

Чтобы дать ей немного осмотреться, прокурор сначала ни о чем с ней не говорил и продолжал по-прежнему ходить на поиски приключений. Кроме того, чтобы она исполняла предстоящие ей обязанности старательнее, он заказал для нее кое-какие наряды. Но в доме у него жил один писец, который поступил совсем иначе. Через два или три дня, когда прокурор ушел к кому-то на обед, он, увидев эту девушку, завел с ней разговор. Он стал ее расспрашивать, откуда она приехала и где ей больше нравится – в деревне или в городе.

– Милая моя, – сказал он, – не бойтесь ничего, вы не найдете лучшего места, чем здесь. На вас не будет лежать больших забот. Хозяин – человек добрый, и вам у него будет хорошо. А он еще не говорил вам, для чего он вас ваял к себе? – спросил писец.

– Нет, – ответила девушка. – Мать наказывала мне только слушаться его, помнить все, что мне скажут, и ничего не терять.

– Милая моя! – сказал писец. – Ваша мать дала вам хороший совет. Но она знала, что писец объяснит вам все ваши обязанности, и поэтому больше ничего не говорила. Милая моя, когда какая-нибудь молодая девушка поступает в городе в прислуги к прокурору, она должна предоставить себя в полное распоряжение его писца, а писец должен знакомить ее с городскими обычаями и с привычками ее хозяина, чтобы она умела ему угождать. В противном случае бедные девушки ничему не научаются, а хозяева начинают с ними дурно обращаться и наконец отсылают их обратно в деревню.

Так говорил писец, а бедная девушка слушала его и всему верила, ибо он учил ее угождать хозяину. Наконец она робко и с самым простодушным видом ответила ему:

– Я буду вам за это очень благодарна!

Писец, увидев по лицу девушки, что дела у него идут недурно, начал с ней заигрывать, гладить ее и целовать. А она только и говорила:

– Ох! Мать ничего про это мне не сказала.

Когда писец начал ее обнимать, она тоже не сопротивлялась, думая, что это городской обычай. Вот насколько она была глупа! Он проворно повалил ее на сундук, и, должно быть, сам черт ему помогал, так ловко он начал действовать!

С этого дня они продолжали свои занятия всякий раз, когда писцу представлялся удобный случай. И пока прокурор ждал, когда его служанка поумнеет, писец делал его дело, не спрашивая у него никаких полномочий. Через несколько дней, нарядив молодую девушку, которая от привольной жизни, а равно и оттого, что красивое оперение придает птице красоту, хорошела с каждым днем, прокурор решил наконец испытать, сумеет ли она подойти к приступку, и послал однажды утром писца, который шел к Жильетте для обычных занятий, снести в город какой-то пакет. Когда писец вышел, прокурор начал с ней заигрывать, трогать ее за груди и совать руки под юбку. Ей было очень весело, ибо она знала, что плакать тут не из-за чего хотя и продолжала относиться к хозяину с прежней деревенской застенчивостью. Прокурор прижал ее к кровати, и так как, прижимаясь к ней, он делал совершенно то же, что и писец, то девушка (Ха-ха! Какая дура!) сказала ему:

– Ах, сударь! Спасибо вам. Мы с писцом это все уже изучили.

Прокурор, у которого уже натянулся гульфик, хотя и не отказался от сличая пустить в черное, но сильно рассердился, узнав, что писец начал просвещать ее так рано. Надо полагать, что, по крайней мере, он его уволил.

Новелла IX
О том, как один человек закончил ухо у ребенка жены своего соседа

Нужно ли удивляться, что деревенские женщины такие простофили, если даже и городские иногда весьма легко попадаются на удочку? Правда, это случается не часто, ибо именно городские-то женщины и славятся своим лукавством; но, ей-богу, то, что я хочу рассказать, произошло в городе.

У одного довольно богатого лионского купца была весьма молодая красивая жена. Но он не прожил с ней и трех-четырех месяцев, как ему пришлось с ней разлучиться из-за каких-то дел, когда она была на третьей неделе беременности, о чем она узнала по начавшимся у нее замираниям сердца и по другим болезненным приступам, случающимся у беременных женщин.

Как только он уехал, один из его соседей, по имени господин Андре, пользуясь обычаем, принятым у соседей запросто навещать друг друга, пришел к молодой женщине поболтать и, посмеиваясь над нею, спросил ее, как она поживает. Она ответила ему, что все идет довольно хорошо, но что она чувствует себя беременной.

– Возможно ли это? – сказал он. – Ведь ваш муж не мог еще за время вашего супружества сделать ребенка!

– Я говорю вам правду, – сказала она. – Госпожа Туани мне говорила, что она чувствовала себя точь-в-точь так же, как я, когда она вынашивала первого ребенка.

Господин Андре, без всякого еще дурного умысла и не ожидая тех последствий, которые были вызваны его шутками, сказал ей:

– Поверьте мне, я тонкий знаток этих вещей, и, глядя на вас, я сомневаюсь, что муж успел вам сделать целого ребенка. Я полагаю, что он еще не закончил у него, по крайней мере, уши. Клянусь честью, вы должны остерегаться! Я видел многих женщин, которым это причиняло несчастье. Более умные женщины, боясь печальных последствий, заканчивали своего ребенка уже без мужа. Как только мой кум вернется, немедленно же постарайтесь закончить.

– Вот как! – воскликнула молодая женщина. – Но ведь он уехал в Бургундию и вернется не раньше чем через месяц.

– Ваши дела плохи, моя дорогая, – сказал он, – Ваш ребенок может родиться с одним ухом, и вам будет угрожать опасность, что и следующие дети будут тоже одноухими, ибо если у женщины первый ребенок родится уродом, то и другие дети выходят тоже уродам».

Услышав эти новости, молодая женщина крайне испугалась.

– Ах, боже мой! – воскликнула, она. – Я удивляюсь, почему он его не закончил до отъезда?

– Но разве вы не знаете, – сказал господин Андре, – что есть средство против всех вол, кроме смерти? Из уважения к вам, я с удовольствием закончу вашего ребенка. Ей-богу, я не взялся бы за это ни для кого другого – у меня много работы со своими, но я не хочу оставлять вас без помощи в таком неприятном положении.

Молодая женщина, будучи очень доверчивой, приняла все его шутки за чистую монету, ибо он говорил резко, словно он хотел ей сделать этим согласием большое одолжение и словно это было для него очень трудно. В заключение она согласилась на его предложение, и господии Андре честно трудился не только этот день, но и еще много дней в дальнейшем. Однажды молодая женщина сказала ему:

– Смотрите, не сделайте ему четыре или пять ушей. Это будет тоже плохо.

– Будьте спокойны, – сказал господин Андре, – я сделаю только одно. Вы думаете, что его можно сделать так скоро? А сколько времени трудился ваш муж над тем, что он сделал? Можно сделать меньше, чем нужно, но больше нельзя, ибо к законченной вещи прибавить больше ничего нельзя!

Так было закончено это ухо. Когда муж вернулся, жена, забавляясь с ним ночью, сказала:

– Хорошо же ты умеешь, однако, делать детей, ей-богу! Ты сделал его одноухим и уехал.

– Полно, полно! – сказал он. – Какая ты дурочка! Разве делают безухих детей?

– Конечно, делают, – возразила она. – Спроси-ка об этом господина Андре. Он говорил мне, что видел более двадцати детей с одним ухом, родившихся такими оттого, что их не закончили отцы, и что сделать ухо – это самое трудное дело. Если бы он его не закончил, представь себе, что за красавчика я родила бы!

Муж не очень обрадовался этой новости.

– О каком ты окончании говоришь? – сказал он. – Что это такое он у тебя закончил? Что он с тобой делал?

– Ты спрашиваешь? – сказала она. – Он делал со мною то же, что и ты.

– Вот как! – воскликнул муж. – Это правда? Вот вы что делали!

И один только бог знает, как он спал в эту ночь! Обладая вспыльчивым характером, он, при воспоминании об этом ухе, сотни раз мысленно пронзал своего непрошеного помощника кинжалом, и эта ночь показалась ему тысячелетием. Первое, что он сделал, поднявшись с постели, это – отправился к господину Андре, высыпал ему на голову тысячу отборных ругательств и погрозился, что заставит его раскаяться в этой скверной проделке. Однако он лучше умел угрожать, чем мстить. Вдоволь покипятившись, он помирился с господином Андре за подаренное ему каталонское одеяло,[142]142
  Каталонское одеяло – одеяло из очень тонкой и мягкой шерсти.


[Закрыть] взяв, однако, обещание, что тот больше на будет доделывать уши его детям, ибо он отлично справится с этим сам.