Текст книги "История цивилизации в Европе"

Между тем вот ошибка, которая часто встречается у историков: составив себе полное понятие о человеке, они видят его таким во все продолжение его деятельности для них. Кромвель, вступающий в 1628 году в парламент, ничем не отличается от Кромвеля, тридцать лет спустя умирающего в Уайт-Галльском дворце. Та же ошибка беспрестанно распространяется и на учреждения, на общие причины и влияния. Постараемся избегнуть ее. Я представил вам в главных чертах принципы церкви и происшедшие от них последствия; но заметьте, что исторически эта картина не точна; явления, указанные мною, совершались отдельно, последовательно; они рассеяны в пространстве и во времени. В указанных фактах вы не встретите ни целости, ни быстрой систематической последовательности событий. Там возникает одно начало, там другое; все неполно, неровно, разбросано; целость, общность мы увидим не ранее, как в Новейшие времена, в конце нашего поприща. Мы познакомимся с различными состояниями, через которые прошла церковь в промежуток времени между V и XII столетиями. Нам не удастся найти в этом обозрении полного доказательства указанных мною положений; однако законность их достаточно подтвердится и тем, что будет здесь найдено нами.

Первое состояние, в котором является церковь в V веке, есть состояние императорской церкви, церкви римских императоров. Во время падения Римской империи церковь была уверена, что она достигла своей конечной цели, что торжество ее полно и прочно. Ей удалось наконец вполне победить язычество. Последний император, принявший сан языческого верховного жреца, Грациан, умер в конце IV века. Грациана называли еще верховным жрецом, подобно Августу и Тиверию. Столь же тверда была уверенность церкви в победе ее над еретиками, в особенности над арианами, главною из всех ересей того времени. Император Феодосий установил против ариан в конце IV века полное и строгое законодательство. Таким образом церковь господствовала и преобладала над обоими величайшими врагами своими. В это именно время она утратила поддержку Римской империи и увидела себя окруженною другими язычниками, другими еретиками – варварами, готами, вандалами, бургундами, франками. Падение было ужасно. Нам не трудно понять, какая горячая привязанность к империи должна была сохраниться в недрах церкви. Действительно мы видим, что она сильно дорожит последними остатками империи – муниципальным устройством и абсолютною властью. И когда ей удалось обратить варваров в христианство, она пытается восстановить империю; она обращается к варварским королям, советует им сделаться римскими императорами, принять все императорские права, поставить себя к церкви в те же отношения, в каких прежде была с нею Римская империя. Вот смысл усилий епископов V и VI веков. Таков общий дух церкви.

Все усилия епископов не имели успеха: римское общество не могло быть восстановлено руками варваров. Подобно светскому миру, церковь сама впала в состояние варварства. Это второй период истории церкви. Сравнивая церковных летописцев VIII века с летописцами предшествовавших веков, нельзя не заметить между ними огромного различия. Исчезли все остатки римской цивилизации, исчезла даже правильность языка: все, так сказать, погружается в варварство. С одной стороны, варвары вступают в духовенство, делаются священниками, епископами, с другой – епископы перенимают жизнь варваров и, не покидая своей епархии, становятся начальниками дружин, бродят по стране, грабя и сражаясь, подобно спутникам Хлодвига. По указанию Григория Турского, таким образом жили многие епископы, например Салон и Сагиттарий.

В недрах варварской церкви развились два важные факта. Первый – это отделение духовной власти от светской, принцип, развившийся именно в это время, что и весьма естественно. Не будучи в состоянии восстановить абсолютную власть Римской империи, церковь по необходимости должна была искать свою долю могущества в независимости. Она на каждом шагу должна была защищаться собственными своими силами, потому что ей беспрестанно угрожала опасность. Варвары беспрерывно вмешивались в дела церкви, желая овладеть ее богатствами, доменами, ее властью. Епископы, священники имели одно только средство защиты против этих нападений: они принуждены были объявить, что духовный мир вполне независим от светского и что никто не имеет права вступаться в дела первого. Этот принцип везде сделался оборонительным оружием церкви против вмешательства варваров.

Второй важный факт, принадлежащий к тому же времени, есть развитие монашества на Западе. Известно, что св. Бенедикт дал западным монахам устав в начале VI века, когда число монахов еще не было так многочисленно. После того число их изумительно увеличилось. Сначала монахи не были членами духовенства и считались мирянами. Уже и тогда из их среды избирались священники, даже епископы; но составною частью духовенства в собственном смысле слова монахи сделались только в конце V и в начале VI века. Тогда священники, епископы стали переходить в монашество в той уверенности, что они чрез это более успеют в религиозной жизни. Оттого монашеский мир внезапно получил в Европе сильное развитие. Монахи несравненно больше, чем белое духовенство, влияли на воображение варваров; их многочисленность внушала уважение, равно как и особенность их образа жизни. Белое духовенство, епископы и простые священники скоро утратили часть своего влияния на воображение варваров, которые привыкли оскорблять, грабить их. Напасть же на монастырь, на это сборище святых людей в освященном месте, казалось для варваров более важным и трудным делом. В эпоху варварства, монастыри были местом убежища для церкви, подобно тому как сама церковь была местом убежища для мирян. Туда удалялись благочестивые люди, подобно тому как на Востоке они удалялись в Фиваиду, чтобы избегнуть светской жизни и испорченности нравов Константинополя.

Таковы два важные факта, принадлежащие к варварской эпохе церковной истории; с одной стороны, развитие принципа отделения духовной власти от светской, с другой – возникновение на Западе монашествующего духовенства.

В конце варварской эпохи совершилось новое поползновение восстановить Римскую империю: это была попытка Карла Великого. Церковь и светский государь снова заключили между собою тесный союз. Это было для пап временем большой покорности и вместе с тем быстрого усиления. Попытка еще раз не удалась; империя Карла Великого пала; но выгоды, полученные церковью из союза с нею, остались неприкосновенными. Папы окончательно сделались главою христианства.

По смерти Карла Великого возобновляется беспорядок. Он поглощает собою и церковь, наравне с светским обществом; первая, как и последнее, выходит из него, вступая в пределы феодальной системы. Это ее третье состояние. Разрушение Карловой монархии повергло церковь в такое же почти положение, как и светское общество: исчезло всякое единство, все сделалось местным, отдельным, личным. Тогда в недрах духовенства возникает борьба, небывалая прежде борьба чувств и интересов феодального владельца с чувствами и интересами священнослужителя. Верховные владыки церкви поставлены между этими двумя положениями: одно стремится к преобладанию над другим; церковный дух уже не столь силен, не столь всеобъемлющ; личный интерес занимает более видное место; жажда независимости, обычаи феодальной жизни ослабляют связи церковной иерархии. Но в среде самой церкви является попытка предупредить последствия такого разъединения. В различных местах мы видим усилие образовать национальную церковь с помощью феодальной системы, с помощью собраний и общих совещаний. В это именно время, в феодальную эпоху, встречается наибольшее число соборов, съездов, церковных собраний, провинциальных или национальных. К такому церковно-национальному единству с наибольшим жаром стремились во Франции. Представителем этой идеи может быть признан архиепископ Реймский Гинкмар; он постоянно старался организовать французскую церковь, он придумывал и употреблял все средства общения и взаимных сношений, которые бы могли восстановить в феодальной церкви некоторое единство. Гинкмар защищал независимость церкви, с одной стороны, от светской власти, с другой – от папы. Узнав, что папа собирается прибыть во Францию и намеревается отлучить епископов от церкви, Гинкмар сказал: «Si excommunicaturus venerit, excommunicatus abibit»[13]13
  Если он придет с целью отлучать от церкви, то уйдет сам отлученным от нее.


[Закрыть].

Но попытка организовать таким образом феодальную церковь не достигла своей цели, как и попытка преобразования императорской церкви. Невозможно было установить единство в феодальной церкви. Разъединение продолжалось, все более и более усиливаясь. Каждый епископ, каждый прелат, каждый аббат уединялся все больше и больше в своей епархии или монастыре. От той же причины возникали и беспорядки. Это время наибольших злоупотреблений симонии, время совершенно произвольной раздачи церковных бенефиций, наибольшей безнравственности духовенства.

Эта безнравственность сильно оскорбляла и народ, и лучшую часть духовенства. Весьма рано зарождается в церкви дух реформы, потребность в авторитете, который бы собрал все разъединенные элементы и подчинил их своему влиянию. Клавдий, епископ Туринский, Агобард, архиепископ Лионский, предпринимали в своих епархиях некоторые попытки подобного рода; но дело было выше их сил; из всех церковных властей, с успехом могла совершить его только одна – римская курия, папа. Оттого эта власть и не замедлила получить преобладание. В течение XI века церковь вступила в свое четвертое состояние, в состояние церкви теократической и монашеской. Создателем этого нового положения церкви – насколько человек вообще может быть создателем – был Григорий VII.

Мы привыкли считать Григория VII за приверженца неподвижности, противника умственного развития, общественного прогресса, за человека, обрекавшего мир на состояние неподвижности или реакции. Подобное мнение не верно: Григорий VII был реформатор путем деспотизма, подобно Карлу Великому и Петру Великому. Он был в церковном мире почти тем же, чем Карл Великий для Франции, а Петр Великий для России были в мире светском. Он хотел преобразовать церковь, а посредством церкви – светское общество, распространить в них более нравственности, справедливости, благоустройства; орудием этого преобразования Григорий VII избрал папский престол, в пользу которого оно и было направлено.

В то самое время, когда Григорий VII, в видах реформы и прогресса, а никак застоя и реакции, стремился подчинить весь мир церкви, а церковь – папской власти, внутри монастырей происходила подобная же попытка, подобное же движение. И там явилась горячая потребность в порядке, дисциплине, строгой нравственности. Это было время, когда Роберт Молемский вводил в Сито свой строгий монастырский устав, время св. Норберта и реформы каноников, время реформы в Клюни, наконец, великой реформы св. Бернара. В монастырях господствовало всеобщее движение; старые монахи восставали против него, находя его весьма вредным, говоря, что это посягательство на их свободу, что необходимо сообразоваться с духом времени, что немыслимо возвращение к первоначальной церкви, и отзываются о всех реформаторах, как о безумных мечтателях, тиранах. Прочтите историю Нормандии Ордерика Виталя – вы на каждом шагу встретите там подобные жалобы.

Итак, по-видимому, все было в пользу церкви, ее единства и власти. Но в то самое время, когда папская власть старалась присвоить себе управление всем миром, когда монастыри перевоспитывали себя в нравственном отношении, в то самое время несколько сильных, хотя и отдельно стоявших людей, потребовали для человеческого разума право быть чем-нибудь в человеке, право управлять его мыслями. Люди эти, по большей части, не нападали на общепринятые мнения, на религиозные верования; они утверждали только, что разум имеет право доказывать и опровергать эти мнения и верования, что недостаточно одно провозглашение их авторитетом. Иоанн Эринген, Росцелин, Абеляр – вот чрез каких представителей личный разум снова стал домогаться своего права; вот первые двигатели того стремления к свободе, которое присоединилось к преобразовательным стремлениям Гильдебранда и св. Бернара. Отыскивая господствующий характер этого стремления к свободе, мы видим, что оно не было переменою мнений, восстанием против системы общественных верований; это было просто заявление права рассуждать, принадлежащего разуму. Воспитанники Абеляра, как он сам говорит в своем «Введении в богословие», просили у него «философских аргументов, которыми бы мог удовлетвориться разум, умоляя его научить их не только повторять, но и понимать то, что он передавал им, потому что нельзя верить, не понимая, смешно проповедывать то, чего не постигают ни учитель, ни ученики… Изучение философии не может иметь никакой другой цели, как только приводить к Богу, к которому все должно стремиться. Для чего же и позволяется верующим чтение книг, рассуждающих о мирских делах и сочинений язычников, как не для того, чтобы приготовить их к пониманию истин св. Писания, чтобы развить искусство, необходимое для защиты этих истин? Вопросы, составляющие предмет христианской веры, трудны и сложны: необходимо пользоваться всеми силами нашего разума для того, чтобы софизмы врагов христианства не нарушили чистоту нашей веры».

Церковь скоро поняла всю важность этого первого порыва к свободе, этого возрождения духа исследования и анализа. Обозначенная своими внутренними реформами, церковь тем не менее начала опасаться и немедленно объявила войну новым преобразователям, метод которых был для нее гораздо опаснее их учения. Вот великий факт, появляющийся в конце XI и в начале XII века, в то время, когда церковь находится в теократическом и монашеском состоянии. К этому времени принадлежит первая серьезная борьба между духовенством и свободными мыслителями. Споры Абеляра и св. Бернара, Суассонский и Санский соборы, на которых осужден был Абеляр, суть не что иное, как выражение борьбы, игравшей такую важную роль в истории новейшей цивилизации. Такова главная отличительная черта состояния церкви в XII веке, на котором мы и остановимся сегодня.

В это же самое время происходило другое движение, совершалось освобождение городских общин. Странная непоследовательность невежественных и грубых нравов! Если бы эти горожане, так страстно стремившиеся завоевать себе свободу, узнали, что есть люди, домогавшиеся признания прав человеческого разума, права анализа, люди, которых церковь признает еретиками, – то эти люди тут же были бы сожжены или побиты камнями. Абеляр и его приверженцы не раз подвергались такой опасности. С другой стороны, мыслители, боровшиеся за права человеческого разума, говорили об усилиях освобождавшихся горожан, как об ужасном беспорядке, как о разрушении общества. Философское и общинное движение, освобождение политическое и освобождение умственное враждовали между собою. Нужны были целые века, чтобы прекратить вражду между этими двумя великими силами, чтобы заставить их убедиться в общности своих интересов. В XII веке у них не было ничего общего. Мы скоро убедимся в том, когда в следующем нашем собрании будем рассматривать освобождение городских общин.

ЛЕКЦИЯ СЕДЬМАЯ

Сравнительная картина городских общин в XII и XVIII веках. – Двойной вопрос: – 1) Об освобождении общин. – Состояние городов между V и X вв. – Упадок их и возрождение. – Восстание общин. – Хартии, данные им. – Социальные и нравственные последствия освобождения общин. – 2) О внутреннем управлении общин. – Народные собрания. – Должностные лица. – Высшая и низшая буржуазия. – Различное состояние общин в различных странах Европы.

Мы довели до XII века историю двух первых элементов новой цивилизации – историю феодального устройства и историю церкви. Сегодня мы должны заняться третьим из этих основных элементов, т. е. городскими общинами, ограничиваясь и здесь XII веком как пределом, на котором мы до сих пор постоянно останавливались.

В отношении к общинам мы поставлены иначе, нежели в отношении к церкви или феодальному устройству. Феодализм и церковь в рассмотренный нами промежуток времени достигли уже некоторой полноты и оконченности, хотя впоследствии и получили еще дальнейшее развитие; мы видели, как они родились, выросли, созрели. Ничего подобного нельзя сказать об общинах. Они получают место в истории только в конце изучаемой нами эпохи, в XI и XII столетиях. Конечно, у них и прежде была история, достойная изучения; следы их существования встречаются гораздо раньше этого времени; но с полною ясностью, в качестве важного элемента новой цивилизации, они являются на великой сцене мира только в XI веке. Вот отчего, изучая феодальное устройство и церковь в промежуток времени между V и XII столетиями, мы видели связь между причинами и действиями, видели, каким образом последние возникали из первых; всякий раз, когда посредством предположения, догадки, мы выводили из принципов известные результаты, мы могли доказать свои выводы исследованием самых фактов. При изучении общин мы будем лишены такой возможности; мы будем присутствовать при их рождении, и потому я могу показать вам сегодня только причины, происхождение их. О последствиях существования общин, о влиянии их на ход европейской цивилизации, я буду говорить как бы предсказаниями. Мне будет невозможно подтвердить слова свои свидетельством современных известных фактов. Только впоследствии времени, между XII и XV веками, мы встретим полное развитие городских общин; только тогда учреждение принесет все плоды свои, а история докажет справедливость наших выводов. Обратите внимание на эту особенность нашего положения, и она заранее покажет вам, как много неполного и преждевременного будет представлять картина, которую я собираюсь изложить пред вами.

Допустим, что в 1789 году, при самом возникновении страшного преобразования Франции, среди нас неожиданно появился бы горожанин (буржуа) XII века и прочел бы – если бы только умел читать – один из тех памфлетов, так сильно волновавшие умы, например памфлет Сиейса Qu’est-ce que le tiers? Глаза его с удивлением останавливаются на следующей фразе, составляющей сущность памфлета: «Среднее сословие – это французский народ, за исключением дворянства и духовенства». Какое впечатление произвела бы подобная фраза на ум этого человека? Думаете ли вы, что он понял бы ее? Нет, он не понял бы слов «французский народ», потому что они не представляют собою ни одного из известных, современных ему фактов; а если бы он и усвоил фразу, если бы он ясно представил себе эту власть, приписываемую среднему сословию над целым обществом, он, несомненно, пришел бы к такому убеждению, что эта мысль безумна и дерзка, потому что она в сильнейшей степени противоречила бы всем его идеям и чувствам.

Теперь, пусть этот удивленный горожанин пойдет за нами в одну из французских городских общин XVIII столетия – реймскую, бовескую, ланскую, нойонскую: им овладеет удивление совершенно другого рода. Он подходит к городу и не находит ни башен, ни валов, ни городской милиции (milica bourgeoise), одним словом, никакого средства к защите; все открыто, все предоставлено первому пришельцу, первому, кто захотел бы занять город. Горожанин беспокоится за безопасность общины, она кажется ему слабою, весьма плохо обеспеченною. Он входит в самый город, справляется о его положении, о порядке управления, об участи жителей. Ему говорят, что вне городских стен существует власть, которая облагает город податями по своему произволу, не спрашивая на то его согласия, которая созывает милицию и, также без ее согласия, посылает ее на войну. Ему говорят о должностных лицах города, о мэре, о членах городского совета, – и в то же время он узнает, что горожане не сами назначают их. Он слышит, что дела общины решаются не в ней самой, что ими, независимо от нее, издалека, управляет королевский чиновник, интендант. Но это еще не все: ему говорят, что жители лишены права собираться и обсуждать сообща свои общественные дела, что церковный колокол уже не сзывает их на площадь. Горожанин XII века не знает, что и думать об этих нововведениях. Пораженный, уничтоженный величием, значением, которое приписывает себе совокупность городских общин – среднее сословие, он в то же самое время находит во внутреннем быте городов такую слабость, зависимость, такое ничтожество, хуже которого он ничего не может себе представить. Он переходит от одного зрелища к другому, противоположному, видит буржуазию, с одной стороны, облеченною правами верховной власти, с другой – бессильною. Понять, согласить все эти противоречия он не мог бы без сильного умственного потрясения.

Попробуем теперь мы, горожане XIX века, перенестись в свою очередь в XII столетие; мы увидим подобное же, двойственное зрелище, только в обратном смысле. Каждый раз, когда мы будем рассматривать государство, правительство, дела высшего управления, общество в целом его составе, – мы не найдем буржуазии, не услышим о ней; она ни в чем не принимает участия, она лишена всякого значения. Но этого мало: если мы поинтересуемся узнать, что думают и говорят сами горожане об общих делах страны, как они смотрят на свои отношения к центральному правительству Франции, и тут мы найдем, что способ выражения их необыкновенно робок и унижен. Их прежние повелители, владельцы, от которых они силою исторгли свою свободу, обращаются с ними, по крайней мере на словах, с изумительною для нас надменностью, не возбуждающею в горожанах ни удивления, ни негодования.

Вступим теперь во внутренность городской общины, посмотрим, что делается там. Сцена изменяется; мы видим себя как бы в крепости, защищаемой вооруженными горожанами; эти горожане сами облагают себя податями, назначают своих должностных лиц, судят, наказывают, собираются для обсуждения своих дел; в этих собраниях принимают участие все городские жители. Города имеют свою милицию и ведут от своего имени войну со своим сеньором; одним словом, они управляются сами собою, пользуются правами верховной власти. Не тот ли же это контраст, который во Франции XVIII века так удивил горожанина XII века? Здесь произошла только перемена ролей. Здесь нация горожан – все, отдельная община – ничто; там нация горожан – ничто, община – все.

Конечно, много необыкновенных событий, много переворотов должно было совершиться между XII и XVIII столетиями, чтобы породить столь великую перемену в положении одного класса общества. Однако, несмотря на эту перемену, среднее сословие 1789 года в политическом отношении, без сомнения, является потомком и наследником городских общин XII века. Эта надменная, честолюбивая нация, так высоко поднимающая свои притязания и требования, с таким блеском провозглашающая свою державность, желающая не только преобразовать себя, управлять сама собою, но и преобразовать весь мир и управлять им, – эта нация неоспоримо, по крайней мере отчасти, получила начало от городских общин, в тиши, хотя и отважно восставших в XII веке, с единственною целью освободиться в той или другой части территории из-под мелкой тирании некоторых феодальных владельцев.

Несомненно, в общинах XII столетия мы не встретим объяснения такой метаморфозы; она совершилась между XII и XVIII веками; причины ее заключаются в последовательных событиях этих веков; там и найдем мы их, подвигаясь вперед в рассматриваемом нами предмете. Однако возникновение среднего сословия играет важную роль в его истории; оно не раскроет нам всех тайн его судьбы, но покажет нам первоначальный зародыш ее. Первобытные свойства среднего сословия отражаются и в последующей истории его, и даже гораздо больше, нежели кажется с первого взгляда. Я предполагаю, вы убедитесь в этом даже из неполной картины состояния городских общин в XII веке.

Чтобы вполне усвоить это состояние, нужно рассмотреть общины с двух главных точек зрения, разрешить два важных вопроса: первый – о самом освобождении общин, вопрос о том, каким образом произошел этот переворот, какие причины вызвали его, какие изменения он внес в положение горожан, какие были его последствия для общества, для других сословий, для государства. Другой вопрос относится к управлению общин, к внутреннему быту освобожденных городов, к отношениям горожан между собою, к началам, формам, нравам, господствовавшим в городах. Из этих двух источников, с одной стороны, из перемены, внесенной в общественное положение горожан, с другой – из внутреннего управления и общинного состояния их, проистекло все влияние городских общин на новую цивилизацию. Все факты, обязанные своим происхождением этому влиянию, должны быть отнесены к той или другой из названных мною причин. Таким образом изучив и усвоив вполне, с одной стороны, освобождение общин, с другой – порядок управления их, мы как бы овладеем двумя ключами к их истории. В заключение лекции, я скажу несколько слов о различном состоянии общин в различных местах Европы. Факты, которые я укажу вам, не могут относиться безразлично ко всем городским общинам XII века – итальянским, испанским, английским, французским. Конечно, есть известные факты, общие всем странам Европы; но каждая из них имеет свои существенные и важные особенности. Я отмечу эти особенности мимоходом; мы встретимся еще с ними впоследствии, при дальнейшем ходе цивилизации, и тогда познакомимся с ними поближе.

Чтобы дать себе отчет в самом освобождении общин, необходимо припомнить, каково было состояние городов от V до XI века, со времени падения Римской империи до того момента, когда возник общинный переворот. И здесь представляется много разнообразия: состояние городов было чрезвычайно разнообразно в различных странах Европы: однако есть общие факты, которые относятся ко всем почти городам; этими фактами и я постараюсь ограничиться. После этого я перейду к особенностям французских общин, преимущественно северных, находящихся выше Роны и Луары: они будут составлять самую выпуклую часть картины, которую я попытаюсь набросать пред вами.

После падения Римской империи, между V и X столетиями, состояние городов не было состоянием ни рабства, ни свободы. При употреблении и выборе слов так же легко впасть в ошибку, как и при изображении людей и событий, о чем я уже говорил в предыдущей лекции. В обществе, в языке, после долгого существования их, слова принимают полный, определенный, точный смысл, смысл некоторым образом законченный и официальный. Время внесло в смысл каждого слова множество идей, пробуждающихся вместе с самим произнесением этого слова; но одни из них образовались раньше, другие позже, и потому они не все могут быть отнесены к известному времени. Слова «рабство» и «свобода», например, возбуждают теперь в нашем уме идеи гораздо более полные и точные, нежели соответствующие им факты VIII, IX или X века. Если бы мы стали утверждать, что города в VIII веке находились в состоянии свободы, то мы зашли бы слишком далеко; так как со словом «свобода» мы соединяем только такое значение, под которое вовсе не подходят факты VIII века. Мы не менее ошиблись, если бы сказали, что города находились в состоянии рабства; под этим словом подразумевается в данную минуту нечто совершенно непохожее на муниципальные явления того времени. Повторяю, города не находились тогда в состоянии ни рабства, ни свободы: они были подвержены всем бедствиям, происходившим от слабости; горожане были жертвою беспрерывных притеснений, нападений, грабежей со стороны сильных; однако, несмотря на множество страшных неурядиц, несмотря на разорение жителей и уменьшения числа их, города удержали за собою некоторое значение. В большей части городов было духовенство, епископ, обладавший большею властью, имевший влияние на жителей, служивший связью между ними и победителями, поддерживавший таким образом в некоторой степени независимость города и покрывавший его щитом религии. Кроме того, в городах остались остатки римских учреждений. В это время (как видно из фактов, тщательно собранных гг. Савиньи, Гулльманом, девицею де Лезардьер и др.) часто встречаются заседания сената, курии; упоминается о публичных собраниях, о муниципальных должностных лицах. Гражданские дела, завещания, дарственные записи, множество других актов гражданской жизни окончательно совершаются в курии должностными лицами ее, как то происходило и в римских муниципиях. Правда, эти остатки муниципальной свободы и деятельности все уменьшались. Варварство, беспорядки, постоянно увеличивающиеся бедствия, ускоряли запустение городов. Водворение владельцев страны в селениях и рождающийся перевес земледельческой жизни стали новою причиною упадка городов. Сами епископы, вступив в область феодальной системы, начали мало-помалу пренебрегать своею муниципальною деятельностью. Наконец, после окончательного торжества феодальной системы, горожане хотя и не дошли до степени колонов, но все без исключения подчинились феодальным владельцам, вошли в состав феодов, и лишились при этом той доли независимости, которою обладали даже в наиболее варварские времена, в первые века после вторжения варваров. Так что, начиная с V века до момента полной организации феодального общества, состояние городов постоянно ухудшалось.

После окончательного установления феодальной системы, когда каждый человек занял свое определенное место и приобрел поземельную оседлость, когда прекратилась бродячая жизнь, города начали чрез несколько времени вновь приобретать известное значение и развивать свою деятельность. Вам известно, что человеческая деятельность имеет большое сходство с плодородием земли; лишь только прекращается беспорядок, она появляется, под влиянием ее все зарождается и процветает. При малейшем проблеске порядка и спокойствия, человек снова пробуждается к надежде, а с надеждою – к труду. Подобное случилось и с опустевшими городами. Лишь только феодальное устройство сделалось прочным, между феодальными владельцами появились новые потребности, желание прогресса, улучшения. Для удовлетворения этого желания в городах, принадлежавших к феодам, вновь появились, конечно, в небольшом объеме, торговля и промышленность; люди, хотя и медленно, вернулись в города. В числе обстоятельств, которые могли тому содействовать, находится, по моему мнению, одно, недостаточно еще выясненное – это право убежища в церквах. Еще прежде, нежели стены и укрепления городов были в состоянии доставлять убежище несчастным сельским жителям, когда вне церкви еще нигде не было безопасности, обстоятельство это само по себе привлекало в города множество гонимых и беглецов. Они поселялись или в самой церкви или вокруг нее; подобной защиты искали не только люди низших сословий, рабы, колоны, но часто и важные лица, богатые изгнанники. В современных летописях можно найти массу подобных примеров. Мы видим из них, как люди, незадолго пред тем сильные, но при нападении более сильного соседа или даже самого короля, покидают свои домены, уносят все, что могут взять с собою, и, укрываясь в городе под покровительством церкви, вступают таким образом в разряд горожан. Такие изгнанники, по моему мнению, имели немалое влияние на развитие городов; они обогатили их и положили начало народонаселению, превосходящему во всех отношениях массу городских жителей. Впрочем, где только однажды образовалось сколько-нибудь значительное собрание, туда, как известно, всегда стекаются люди, – оттого ли, что там легче найти безопасность или же под влиянием общительности, присущей человеку.