Текст книги "История цивилизации в Европе"

В Англии, у саксов, почти вполне сохраняются варварские нравы. Королевства гептархии суть не что иное, как владения различных дружин, из которых каждая имеет своего начальника. Военное избрание здесь очевиднее, чем где-либо. У англосаксов мы находим коренной тип варварской королевской власти.

Таким образом, между V и VII веками, в ту эпоху, когда обнаруживаются все три рода королевской власти, каждый из них, смотря по обстоятельствам, получает перевес в одном из различных государств Европы.

Царивший в то время хаос был так велик, что не могло утвердиться никакого общего, постоянного учреждения. Переходя от одной превратности к другой, королевская власть достигла XIII столетия, не выработав никакого определенного характера.

Около половины VIII века, одновременно с торжеством второй династии франкских королей, события обобщаются, уясняются; они совершаются в больших размерах и потому легче могут быть поняты; последствия их становятся более заметными. В короткий промежуток времени все роды королевской власти сменяют друг друга, смешиваются, оставляя очевидные следы своего существования.

Когда Карловинги заступают место Меровингов, то при этом происходит заметное возвращение к принципу варварской королевской власти; опять проявляется избирательное начало, Пипина Короткого избирают в Суассоне. Первые Карловинги, наделяя своих сыновей королевствами, заботятся о том, чтобы важнейшие лица назначаемых государств признали новых королей; производя раздел, они не упускают из виду утверждение его народными собраниями. Словом, избирательное начало, в форме народного согласия, снова получает некоторое значение. Припомним, что воцарение династии Карловингов было до некоторой степени новым нашествием германцев на запад Европы и принесло с собою как бы призрак их древних учреждений, древних нравов.

В то же время религиозное начало яснее прежнего входит в состав королевской власти и начинает играть в ней более важную роль. Пипин признан и посвящен папою; она нуждается в религиозной санкции; папская власть уже могущественная сила, и потому он заискивает в ней. У Карла Великого та же забота, религиозная королевская власть развивается все более и более. Однако не она является господствующею отличительною чертою царствования Карла Великого; он очевидно стремится к восстановлению императорской монархической власти. Хотя он и вступает в союз с духовенством, но не служит орудием его, а скорее употребляет его для своих целей. Идея обширного государства, сильной политической единицы, восстановление Римской империи – вот любимая идея, любимая мечта Карла Великого.

Он умирает; ему наследует Людовик Благочестивый. Всем известно, каким характером облеклась на время королевская власть; король подпадает влиянию духовенства, которое судит его, низлагает, снова восстановляет, управляет им; по-видимому, религиозная королевская власть готовится окончательно снизойти на степень власти подчиненной. Итак, между срединою VIII и срединою IX века, проявляются три различных рода королевской власти.

По смерти Людовика Благочестивого, при том разъединении, в которое впадает Европа, все три рода королевской власти исчезают почти совершенно; все смешивается в одну нестройную массу. Чрез несколько времени, когда феодальное устройство получает преобладание, является четвертый род королевской власти, отличный от всех, до этих пор рассмотренных нами, – это феодальная королевская власть. Она весьма сложна и с трудом поддается определению. Говорили, что король в феодальной системе был сюзереном из сюзеренов, сеньором из сеньоров, что он находился в прочной иерархической связи с целым обществом и что, собирая вокруг себя своих вассалов, потом вассалов своих вассалов и т. д., он собирал весь народ и являлся королем в полном смысле этого слова. Правда, такова теория феодальной королевской власти; но это чистая, отвлеченная теория, никогда не имевшая приложения на практике. Это общее влияние короля чрез посредство иерархической организации, эта связь, соединявшая королевскую власть с целым феодальным обществом, – все это не что иное, как мечты историков. На самом деле большинство феодальных владельцев были в эту эпоху совершенно независимы от королевской власти; многие из них едва знали ее по имени и имели с нею весьма мало сношений, а иногда и вовсе не имели их. Все власти были местные, независимые. Имя короля, носимое одним из феодальных владык, представляло собою скорее воспоминание, нежели факт.

Вот состояние королевской власти в X и XI веках. В XII веке, в царствование Людовика Толстого, положение дел начинает изменяться: чаще слышится имя короля, влияние его проникает в такие места, которые были для него прежде недоступны, роль его в обществе становится более деятельною. Если мы спросим себя, на основании какого права совершалось такое преобразование, то не узнаем ни одного из прав, во имя которых до тех пор действовала королевская власть. Теперь она расширяется и укрепляется уже не как наследствие римских императоров, не во имя императорской монархии и не в силу избирательного права, а также не в силу права Божественного. Всякие признаки избирательного права исчезли: принцип наследственности престола восторжествовал окончательно, и хотя религия и освящает еще воцарение королей, но никто, по-видимому, не обращает больше внимания на религиозный характер королевской власти. Новый элемент, небывалый прежде, появляется в королевской власти; она вступает в новый период своего существования.

Общество, как уже сказано, находилось в то время в состоянии анархическом; оно было жертвою беспрестанных насилий. Оно само не обладало никакими средствами к выходу из этого печального состояния, оно не могло восстановить в своей среде никакой правильности, никакого единства. Феодальные учреждения, парламенты баронов, сеньоральные суды, все формы, под которыми в новейшее время выставляли феодализм как систематическую и правильную организацию, – все это в действительности было лишено силы и не могло служить к водворению порядка и справедливости. Среди общественных бедствий не знали к кому прибегнуть, чтобы прекратить вопиющую несправедливость, загладить великое зло, словом, чтобы устроить государство. Оставалось имя короля; его носил феодальный владелец, – к нему и обратились в этой крайности. Различные права, которыми до того времени обладала королевская власть, не имели большого значения, но память о них сохранялась во многих умах; в некоторых случаях они, впрочем, давали себя чувствовать. К королю начали прибегать, когда нужно было остановить возмутительное насилие, водворить некоторый порядок в местах, соседних с королевскою резиденциею, прекратить какой-либо продолжительный спор. На разрешение короля стали поступать дела, не имевшие прямого отношения к его собственным интересам; он начал действовать как покровитель общественного порядка, как посредник, как гонитель неправды. Властью этою, увеличивавшеюся все более и более, он был обязан нравственному авторитету, с которым не переставало соединяться его имя.

Таков характер, который носит королевская власть со времен Людовика Толстого и аббата Сугерия. В первый раз зарождается в умах, хотя и слабо, неполно, неопределенно, идея общественной власти, отличной от всех местных властей, в руках которых находится общество, – власти предназначенной воздавать справедливость тем, кто не может получить ее обыкновенными средствами, способной установить или, по крайней мере, узаконить порядок; зарождается идея высшей власти, существенное призвание которой – поддерживать и восстановлять спокойствие, покровительствовать слабым, разрешать споры, которым никто не может положить конца. Вот совершенно иной характер, который с XII века в Европе, и особенно во Франции, становится принадлежностью королевской власти. Она уже не может быть признана ни религиозною, ни варварскою, ни императорскою; сила ее ограничена, неполна, случайна; это как бы власть (я не знаю более точного выражения) высшего мирового судьи в государстве.

Таково истинное происхождение новейшей королевской власти, ее жизненный принцип, развившийся в ее деятельности и, скажу не колеблясь, решивший успех ее. В различные эпохи истории мы встречаемся вновь с различными, описанными мною, родами королевской власти; каждый из них по очереди пытается возвратить себе утраченное господство. Так, например, духовенство постоянно проповедывало религиозную королевскую власть; юристы старались воскресить императорскую монархию; дворянство иногда обнаруживало желание восстановить избирательную или поддержать феодальную королевскую власть. И не только духовенство, юристы, дворянство старались дать перевес той или другой королевской власти, но и она сама пользовалась всеми ими для расширения своего могущества. Короли называли себя то посланными от Бога, то наследниками императоров, то первыми дворянами страны, смотря по надобности или по духу времени; они незаконно присваивали себе эти различные качества, ни одно из которых не составляет настоящего могущества новейшей королевской власти, не служит источником преобладающего ее влияния. Она явилась пред народами, повторяю, как охранительница и покровительница общественного порядка, общей справедливости и общей пользы, как высшая общественная функция, как центр и связь общества; в силу этого она была принята народами, в силу этого она соединила в себе все народные силы. В дальнейшем изложении мы увидим, каким образом это свойство новейшей королевской власти, возникшее, повторяю, в XII веке, при Людовике Толстом, будет расти, укрепляться и наконец, в политическом отношении, сделается отличительною чертою ее. Этим именно королевская власть и содействовала великому результату, характеризующему ныне европейские общества, – соединению всех общественных элементов в две силы: правительство и народ.

Итак, с началом крестовых походов Европа вступила на тот путь, который должен был привести к настоящему ее состоянию; вы видели, какую роль королевская власть играла в этом великом преобразовании. В следующей лекции мы рассмотрим различные попытки политической организации, совершившиеся между XII и XVIвеками, с целью устроить и поддержать это преобразование, несмотря на усилия феодализма, церкви и городских общин, старавшихся устроить общество на основании его прежних первообразных начал, и тем отстоять или, вернее, вернуть свои утраченные привилегии.

ЛЕКЦИЯ ДЕСЯТАЯ

Попытки согласить различные элементы Новой Европы, сосредоточить их в одном и том же обществе под одною и тою же центральною властью. – Попытка теократической организации. – Почему она не удалась. – Четыре главных препятствия. – Ошибки Григория VII. – Реакция против господства церкви: со стороны народов, со стороны государей. – 2) Попытки республиканской организации. – Итальянские республики. – Их недостатки. – Города Южной Франции. – Крестовый поход альбигойцев. – Швейцарский союз. – Фландрские и рейнские городские общины. – Ганзейский союз. – Борьба феодального дворянства и городских общин. – 3) Попытки смешанной организации. – Генеральные штаты во Франции. – Испанские и португальские кортесы. – Английский парламент. – Особенность состояния Германии. – Безуспешность всех этих попыток. – Причины ее. – Общие стремления Европы.

Прежде всего нам необходимо с точностью определить предмет настоящей лекции. Вспомним, что один из первых фактов, указанных мною, – это разнообразие, разъединение, независимость элементов первобытного европейского общества. Феодальное дворянство, духовенство, городские общины имели совершенно различное положение, различные законы и нравы; каждое из этих учреждений было как бы отдельным обществом, управлялось собственными средствами и властью, по своим особым законам. Они находились между собою в сношениях, в соприкосновении, но не в истинном единстве; они не составляли, строго говоря, ни государства, ни нации.

Слияние всех этих обществ в одно совершилось; оно, как мы уже видели, является отличительным признаком новейшего общества. Прежние общественные элементы сведены к двум: правительству и народу; различие исчезло, сходство привело к единству. Но прежде, нежели совершился этот результат, было много попыток предупредить его, дать всем отдельным элементам общую жизнь и деятельность, не уничтожая ни различия, ни независимости их. Хотели соединить их в одно государство, образовать из них одно национальное тело, связать их одним и тем же правительством, не касаясь ни положения, ни привилегий их, ни особенных свойств их. Ни одна из этих попыток не имела успеха. Доказательством тому служит именно упомянутый мною результат – единство новейшего общества. Правда, в некоторых странах Европы еще сохранились остатки прежнего разнообразия общественных элементов; так, например, в Германии есть еще настоящее феодальное дворянство, настоящая буржуазия; в Англии национальная церковь имеет еще общественные доходы и особый порядок судопроизводства; но отдельная жизнь всех этих учреждений только кажущаяся; в политическом отношении они все слились в одно общество, вошли в состав государства, управляются общественными властями, подчиняются одной и той же системе, увлекаются потоком одних и тех же идей и нравов. Повторяю, даже там, где еще существует форма прежних общественных элементов, разделение и независимость их не имеют уже более никакого реального значения.

Несмотря на то, попытки привести в порядок общественные элементы, не изменяя ни самой сущности их, ни разнообразия, играли важную роль в истории Европы; к ним относится значительная часть событий рассматриваемой нами эпохи, которою первобытная Европа отличается от новейшей, эпохи, в которой совершилось преобразование европейского общества. Они не только играли в ней важную роль, но имели сильное влияние и на последующие события, на способ приведения всех общественных элементов к двум – правительству и народу. Вот почему весьма важно изучить и понять попытки политической организации, имевшие место в промежуток времени между XII и XVI веками с целью создать народы и правительства, не уничтожая различия второстепенных обществ, боровшихся между собою. Такова задача настоящей лекции – задача очень трудная.

Не все попытки политической организации были задуманы и совершены с добрым намерением: многие из них сделаны были исключительно в видах эгоизма и тирании. Некоторые, однако, были вполне бескорыстны и действительно имели предметом нравственное и общественное благо людей. Состояние разъединения, насилия, неправды, в котором находилось тогдашнее общество, было невыносимо для великих умов, для возвышенных сердец и заставляло их беспрестанно искать средств к выходу из него. Но даже самые лучшие из этих благородных попыток не имели успеха, столько мужества, жертв, усилий, доблестей не привели к желанной цели: не печальное ли это зрелище? Но в действительности оно еще печальнее. Эти попытки общественного усовершенствования не только остались без успеха, но к ним присоединилась огромная масса заблуждений и зла. Вопреки благому намерению, они по большей части были бессмысленны и свидетельствуют о совершенном отсутствии разума и справедливости, о глубоком непонимании прав человеческого рода и условий общественного быта; виновники попыток заслуживали своей неудачи. Итак, мы видим здесь не только бедственную судьбу человеческого рода, но и нравственную немощь его. Мы видим, до какой степени самая малая доля истины может поразить величайшие умы, до какой степени она заставляет их совершенно забыть все окружающее, делает их слепыми для всего того, что не входит в тесный круг их излюбленной идеи; мы видим также, как одна хорошая сторона предприятия может затмить все несправедливости, заключающиеся в нем и допускаемые им. Это доказательство порочности и несовершенства человека наводит на нас еще большую грусть, чем все бедствия его земной жизни; заблуждения его ужаснее его страданий. Попытки, о которых я буду говорить, богаты и заблуждениями, и страданиями; решимся взглянуть на это зрелище, сохраняя полное беспристрастие к этим людям, к этим векам, которые так часто заблуждались, потерпели такие страшные неудачи, но тем не менее обнаружили столь великие доблести, выказали столь благородные усилия и заслужили столь громкую славу.

Попытки политической организации, совершившиеся между XII и XVI веками, были двух родов: одни имели предметом доставить преобладание одному из общественных элементов – духовенству, феодальному дворянству или городским общинам, – подчинить ему все другие и этою ценою купить единство. Другие старались согласить все отдельные элементы и дать им общую деятельность, гарантируя каждому из них свободу и обеспечивая за ним известную долю влияния.

Попытки первого рода больше возбуждают подозрение в эгоизме и тирании. Действительно, они чаще носили в себе эти недостатки; они по самой природе своей должны были прибегать к исключительно тираническим способам действия; однако многие из них могли быть и на самом деле были предприняты бескорыстно, в видах блага и прогресса человеческого рода. Раньше всех других представляется попытка теократической организации, т. е. стремление подчинить все различные общества началам и власти церкви.

Припомним, что было сказано об истории церкви. Я старался объяснить, какие начала развивались в ее недрах, в какой степени законно было каждое из них, каким образом они возникли из естественного хода событий, какие оказали услуги, какое причинили зло. Мы познакомились с характерными чертами разных состояний, через которые прошла церковь между VIII и XII столетиями; мы рассмотрели церковь императорскую, варварскую, феодальную, наконец, теократическую. Предполагая, что все это свежо в памяти, мы попытаемся теперь указать, что сделало духовенство для приобретения господства над Европой, и почему оно не имело в том успеха.

Попытка теократической организации является очень раннею и обнаруживается как в действиях римского престола, так и вообще в действиях духовенства; она естественно проистекала из политического и нравственного превосходства церкви; но с первых же шагов, она встретила препятствия, которых не могла преодолеть даже во времена развития своей наибольшей силы.

Первое препятствие заключалось в самой сущности христианской веры. Резко отличаясь в этом отношении от большинства религиозных верований, христианство установилось путем убеждения чисто нравственного; оно не было при самом возникновении своем вооружено силою; в первые века своего существования оно покоряло исключительно словом и обращалось только к душе человека. Вот почему церковь, даже после торжества своего, при всех своих богатствах, при всем значении, не была облечена непосредственною правительственною властью. В деятельности ее отражалось ее чисто нравственное происхождение. Обширно было ее влияние, но не власть. Она проникла в муниципальные учреждения; могущественно действовала на императоров, на всех императорских агентов; но положительное заведывание общественными делами, т. е. правительство в собственном смысле слова не находилось в руках церкви. Но косвенным путем, путем простого влияния не может установиться ни одна правительственная система, ни теократическая, ни какая-либо другая; правительство должно судить, распоряжаться, повелевать, собирать подати, располагать доходами, одним словом, управлять, фактически господствовать над обществом. Действуя убеждением на народы и правительства, можно сделать многое, можно приобрести сильное влияние, но нельзя управлять, нельзя основать систему, нельзя овладеть будущим. Таково было положение христианской церкви в силу самого ее происхождения. Она всегда стояла рядом со светским правительством, но никогда не могла устранить или заменить его. Вот серьезное препятствие, которого не могла преодолеть попытка теократической организации.

С раннего времени она встречается также с другим препятствием. После падения Римской империи, после основания варварских государств христианская церковь находилась в ряду побежденных. Прежде всего она должна была выйти из этого положения, она должна была начать обращением победителей в христианскую веру и таким образом возвыситься на один уровень с ними. Достигнув этой цели и помышляя о преобладании, церковь столкнулась с надменностью феодального дворянства. Светский феодализм оказал при этом Европе огромную услугу; в XI веке народы были почти совершенно покорены церковью; государи едва могли защищаться против нее: одно феодальное дворянство никогда не подчинялось игу духовенства, никогда не унижалось пред ним. Изучая общий характер Средних веков, нельзя не заметить странную смесь надменности и повиновения, слепого верованья и свободы духа, господствовавшую в отношениях светских феодальных владык к духовенству. Припомним замечания наши о происхождении феодализма, о первоначальных составных частях его, о способе образования элементарного феодального общества вокруг феодального владельца. Я выяснил, до какой степени священник в этом обществе стоял ниже владельца. Среди феодального дворянства навсегда сохранилось воспоминание такого положения; оно постоянно считало себя не только независимым от церкви, но и высшим, нежели она; оно признавало лишь за собою право обладать, управлять страною; оно желало жить в добром согласии с духовенством, но с тем, чтобы назначать ему его долю влияния, а не принимать от него свою собственную. В течение многих веков независимость общества от церкви была поддерживаемая светскою аристократиею; она гордо защищалась в то время, когда смирились и короли, и народы. Она раньше всех других общественных сил воспротивилась попытке теократической организации и всего более, быть может, содействовала неудаче этой попытки.

Третье обстоятельство, противодействовавшее попытке теократической организации, не обращало на себя, вообще говоря, должного внимания, а последствия его нередко даже подвергались неправильной оценке. Везде, где только духовенство овладевало обществом и подчиняло его теократической организации, власть всегда доставалась духовенству, допускавшему в своих недрах брачную жизнь, т. е. сословию священнослужителей, пополнявшемуся из своей собственной среды, воспитывавшему детей своих для того же положения, в котором родились они. Пересмотрите историю, обратитесь к Азии, к Египту: все великие теократии были произведением духовенства, составлявшего само по себе полное общество, почерпавшего в самом себе все элементы своей силы и ничего не заимствовавшего извне. Христианское духовенство, как безбрачное, находилось в совершенно другом положении; чтобы продолжать свое существование, оно должно было постоянно прибегать к светскому обществу, обращаться для своего пополнения ко всем сословиям. Тщетно сословный дух напрягал свои силы, чтобы подчинить себе эти чуждые ему элементы; в новых пришельцах всегда оставались некоторые следы их происхождения; и горожане, и дворяне всегда сохраняли известные черты своего прежнего духа, своего первобытного состояния. Безбрачие священников, без сомнения, содействовало отчуждению католического духовенства от прочих сословий; оно ставило его в совершенно особенное положение, чуждое интересам и общественной жизни других людей; но вместе с тем оно принуждало его беспрерывно вступать в сношения с светским обществом, обновлять, пополнять себя с его помощью, принимать, переносить часть совершившихся там нравственных переворотов. Я не колеблясь утверждаю, что это постоянно возрождающаяся необходимость причинила попытке теократической организации гораздо более вреда, нежели мог принести ей пользы сословный дух, поддерживаемый безбрачием духовенства.

Наконец, в самых недрах духовенства встретились могущественные противники этой попытки. Часто говорят о единстве церкви; действительно, она постоянно стремилась к нему и в некоторых отношениях благополучно достигла его. Не будем, однако, увлекаться ни блеском слов, ни блеском отдельных фактов. В каком обществе более внутренних раздоров, более партий, нежели в духовенстве? Какая нация разделялась, волновалась, изменяла свое направление чаще, нежели теократическая нация? Национальные церкви большей части европейских государств почти беспрерывно борются с римским престолом, соборы с папами; ереси бесчисленны и беспрестанно возрождаются; постоянно есть повод к расколу; нигде не видно такого различия в мнениях, такого упорства в борьбе, такого раздробления власти. Внутренняя жизнь церкви, смуты, перевороты, обуревавшие ее, были, может быть, важнейшим препятствием успеху той теократической организации, которой она стремилась подчинить общество.

Все эти препятствия становятся заметными уже в V веке, при самом зарождении великой попытки, рассматриваемой нами. Однако они не помешали продолжению ее, не помешали даже успеху ее в течение нескольких веков. Наиболее знаменательным ее моментом, решительным ее кризисом было правление Григория VII в конце XII века. Мы уже видели, что преобладающею идеею этого великого человека было подчинение всего мира духовенству, духовенства – папской власти, Европы – обширной благоустроенной теократии. В стремлении своем к этой цели, Григорий VII, по моему мнению и насколько можно судить о столь отдаленных событиях, сделал две ошибки: одну – как теоретик, другую – как революционер. Первая состояла в том, что он громогласно объявил о своем плане, систематически изложил свои убеждения о свойствах и правах духовной власти и заранее, с железною логикою, извлек из них самые отдаленные заключения. Таким образом, не обеспечив еще за собою средств к победе, он грозил нападением всем светским государям Европы. В делах человеческих успех не достигается таким самовластным образом действий. Кроме того, Григорий VII впал в ошибку, свойственную всем революционерам: он пытался сделать более, нежели мог исполнить, он не хотел принять возможное за меру и предел своих усилий. Чтобы ускорить торжество своих идей, он вступил в борьбу с империею, со всеми государями, даже с духовенством. Он не отказался ни от одного вывода из своей теории, не пощадил ничьих интересов; он громогласно объявил, что хочет властвовать и над царствами, и над умами, и таким образом восстановил против себя, с одной стороны, все светские власти, устрашенные неминуемою опасностью, с другой – свободных мыслителей, которые начинали появляться и уже чуждались тирании, тяготевшей над мыслью. Вообще, Григорий VII больше повредил, нежели помог осуществлению им задуманного предприятия.

Однако предприятие это продолжалось еще, и без успеха, в течение всего XII и до половины XIII века. Это время величайшего могущества церкви. Не думаю, чтобы она в это время сделала значительный шаг вперед. До конца правления Иннокентия III, она более пользовалась своею славою и могуществом, нежели расширяла их. В минуту наибольшего, по-видимому, успеха своего, в большей части Европы обнаруживается против нее народная реакция. На юге Франции появляется ересь альбигойцев, распространившаяся на целое общество, обширное и сильное. Около того же времени на севере, во Фландрии, также зарождаются подобные идеи и желания. Несколько позже в Англии могущество церкви с большею энергиею подрывается Виклефом, основателем секты, которой не суждено было погибнуть. На этот путь вслед за народами вскоре вступают и государи. В начале XIII века могущественнейшие и искуснейшие европейские государи – императоры Гогенштауфенского дома – погибают в борьбе с папскою властью; но еще ранее конца того же столетия Людовик Святой, благочестивейший из королей, объявляет независимость светской власти и обнародывает первую прагматическую санкцию, послужившую основанием всех прочих. В начале XIV века завязывается спор между Филиппом Красивым и Бонифацием VIII; столь же непокорным Риму является и король Английский Эдуард I.

Попытка теократической организации очевидно не удалась; с тех пор церковь принимает оборонительное положение; она уже не надеется покорить Европу и заботится единственно об удержании прежних приобретений своих. Эмансипация светского европейского общества относится к концу XIII века; с этого времени церковь перестает стремиться к преобладанию над ним. Она еще раньше отказалась от этого стремления к той сфере, где, по-видимому, должна была иметь наибольший успех. В самом центре церкви, вокруг ее престола, в Италии, теократия давно уже потерпела окончательную неудачу и уступила место совершенно другой системе – той демократической организации, тип которой мы видим в итальянских республиках, и которая играла в Европе столь блестящую роль между XI и XVI веками.

Вы помните сказанное мною об истории городских общин и о способе образования их. В Италии они развились раньше и были могущественнее, нежели в других странах; города Италии были гораздо многочисленнее и богаче, чем города Галлии, Англии, Испании; римское муниципальное устройство сохранило в ней более жизни и правильности. Итальянские поля не представляли удобного места жительства для новых завоевателей. Они повсюду были обработаны, высушены, возделаны; они не были покрыты лесами; варвары не могли предаваться там охоте в обширных размерах, не могли вести той жизни, какую вели в Германии. Притом часть итальянской территории вовсе не принадлежала им. Южная Италия, Рим и окрестности его, Равенна – по-прежнему зависели от греческих императоров. Благодаря отдалению государя и превратностям войны, в этой части Италии весьма рано утвердилось и развилось республиканское устройство. И не только Италия не вся принадлежала варварам, но самые варвары, завоевавшие ее, не остались спокойными и окончательными ее владельцами. Остготы были разбиты и уничтожены Велизарием и Нарциссом. Не лучше утвердилось и Лангобардское королевство: оно было разрушено франками, и хотя Пипин и Карл Великий и пощадили лангобардское народонаселение, но они поняли, что для борьбы с недавно побежденными лангобардами необходимо соединиться с коренными жителями Италии. Итак, в противоположность прочим странам Европы, варвары не были исключительными, мирными владельцами итальянской территории, итальянского общества. Вот отчего по ту сторону Альп феодальные владельцы были слабы, малочисленны, без всякой связи между собою. Перевес по-прежнему остался за городами, не переходя к обитателям сел, как это случилось, например, в Галлии. Когда такое положение дел обнаружилось с полною ясностью, то большая часть феодальных владельцев добровольно или в силу необходимости оставили сельскую жизнь и переселились в города. Варвары-дворяне сделались горожанами. Понятно, какую силу, какое превосходство, благодаря одному этому факту, приобрели итальянские города над другими городскими общинами Европы. В последних, как мы уже имели случай заметить, население отличалось своею униженностью и робостью. Жителей их мы сравнили с вольноотпущенниками, с трудом сопротивляющимися постоянно угрожающему им господину. Судьба итальянских горожан была другая; здесь в одних и тех же стенах смешались и победители, и побежденные: города не имели надобности защищаться от соседних владельцев; городские жители, по крайней мере большая часть их, была искони свободными гражданами, отстаивавшими свою независимость против чужеземных, отдаленных государей – то против франкских королей, то против германских императоров. Отсюда это огромное и раннее превосходство итальянских городов; в то время как в других странах с величайшим трудом образовались жалкие общины, здесь развились и утвердились республики, государства. Вот чем объясняется успех попытки республиканской организации в этой части Европы. Республика здесь издавна обуздала феодальный элемент и сделалась господствовавшей формой общества. Но по самому свойству своему, она не могла не утвердиться, не распространиться в нем: она заключала в себе весьма мало зародышей усовершенствования, составляющих необходимое условие развития и прочности.