Текст книги "На каменной плите"

Глава 14

Адамберг закатал брюки, опустил ноги в речную воду – она была еще очень холодной – и стал наблюдать за тем, как струйки закручиваются вокруг камней, а вокруг его ступней, которыми он шевелил, задерживая течение, возникают пузырьки. На это занятие никогда не хватало времени, а оно казалось ему очень увлекательным и никогда не надоедало, и по прошествии двух часов он почувствовал себя совершенно отдохнувшим от переполоха по поводу Ретанкур и готовым приступить к отложенной работе с носителями блох. Комиссар старался увильнуть от любых процедур, связанных со списками, перечнями, ведомостями, таблицами, выборками, однако на сей раз ему никак не удалось бы их избежать. В данном сложном деле этот этап мог стать решающим. Он кое-как обсушил ноги, вытерев их о траву, немного прогулялся, пришел в трактир первым и расправил влажные края брюк.

– Вы хоть рыбу видели? – недоверчиво поинтересовался Жоан. – Вы ведь даже удочку не намочили.

– Она высохла, сейчас я ее сложу. Зато я видел воду, много воды.

– Смотреть на воду – скука смертная, тем более если даже не пытаешься ловить рыбу.

– Скука? Что вы, Жоан, каждую секунду в воде что-нибудь происходит, что-то такое, чего никогда раньше не было и что никогда не повторится.

– Ну, раз вы так расслабляетесь…

Остальные члены команды постепенно собирались. Жоан расставил чашки для сидра и бутылки, принес из-за стойки кофе для Меркаде, который явно недоспал, однако мужественно открыл ноутбук.

– Ну, поехали, – произнес Адамберг, энергично потерев щеки.

Меркаде тут же погрузился в свои записи.

– Я могу ненадолго вас оставить? – спросил Жоан. – Еще рано, но к ужину уже все готово.

– Конечно, Жоан, – ответил Адамберг. – Вы можете оставить нам ключи?

– Закройте за мной, – велел хозяин. – Я постучусь в дверь, когда вернусь.

– Обычное дело, – прокомментировал Маттьё. – Не может же он сидеть с утра до ночи в четырех стенах. И это тоже обычное дело, – добавил он, приложив ладонь к уху.

Снаружи кто-то раскатистым голосом исполнял незнакомую песню, и Адамберг открыл окно, чтобы лучше слышать: «Грозный монстр, ужасный монстр! О, любовь еще страшней тебя!»[7]7
  Ария Антенора из четвертого акта оперы Ж. – Ф. Рамо «Дардан».


[Закрыть]

– Кто это поет? – спросил комиссар, закрывая окно.

– Жоан, кто ж еще? – сказал Маттьё, подойдя к нему. – Он счастлив, что у него такой мощный баритон, и очень этим гордится, у его голоса широкий диапазон, Жоан может брать гораздо более высокие и более низкие ноты, чем многие другие обладатели его тембра, и его пение нередко разносится по всему Лувьеку. Все местные жители знают его песни наизусть, он исполняет только четыре, самые любимые, и никакие другие. Так что иногда слышишь, как кто-нибудь из его соседей, сам того не зная, напевает себе под нос арию, написанную в семнадцатом или восемнадцатом веке. По правде говоря, – добавил Маттьё, понизив голос, чтобы репутация Жоана не пострадала, – когда он куда-нибудь сматывается, распевая во весь голос, это значит, что он отправился на поиски белой ласточки.

– Белой ласточки? Совершенно белой?

– Да, у него бывают видения, только никому не говори. Расскажу тебе как-нибудь потом.

– У него все песни из барочного репертуара? – спросил Вейренк.

Лейтенант был единственным в отделе поклонником музыки. Он пел в хоре и часто ходил на концерты. Он даже попытался, хотя и безуспешно, приобщить к своему увлечению Данглара, но этот вид искусства не входил в сферу познаний и интересов майора.

– Ага, вы узнали мелодию! – воскликнул Маттьё.

– Если не ошибаюсь, это Рамо.

– Рамо и Люлли – его божества.

– У него и правда красивый звучный баритон, – признал Вейренк, – но он, к сожалению, не всегда попадает в ноты.

– Так и есть, но музыка сложная, петь эти вещи не так-то просто. Я пробовал несколько раз. Впрочем, никто не замечает, что он фальшивит, никому до этого и дела нет. И прошу вас, ни слова об этом, сам он об этом даже не догадывается, а если узнает, то очень расстроится.

– Само собой разумеется, – сказал Адамберг. – Но как бы ни удивительна была музыкальная страсть Жоана, нам все же придется вернуться к нашим блохам.

Адамберг испытал мимолетное сожаление оттого, что не может присоединиться к Жоану в поисках белой ласточки. Его нынешние поиски были куда менее приятными, и он, прежде чем сесть за стол, собрал волю в кулак. В конце концов, это была его идея – прочесать Лувьек в погоне за блохами.

– Сначала мне нужно добавить ваши данные, – обратился Меркаде к Ретанкур.

– У меня ничего. В домах, которые я обошла, блох не было.

– Очень хорошо. Значит, если исключить женщин, всего это нам дает девятнадцать зараженных домов и четырнадцать подходящих мужчин.

– Мы забыли одну важную деталь, – уточнил Адамберг. – Покупатель четырех ножей, которого Маттьё обнаружил в Ренне, несомненно, носил накладные усы и бороду рыжего цвета.

– Несомненно, – повторил за ним Беррон. – В Лувьеке нет ни одного рыжего.

– Значит, из наших четырнадцати мужчин нужно исключить всех бородачей.

– Господи, – охнул Ноэль. – Опять все сначала?

– Минуточку, – возразил Верден, – я сам из Лувьека, и здесь у меня два брата. Могу с уверенностью сказать, что знаю большую часть местного населения. И Беррон тоже: он жил здесь с женой десять лет, пока его недавно не перевели в Ренн. Возможно, мы вдвоем перечислим вам всех бородачей.

– Вот, смотрите, – сказал Меркаде, повернув к ним экран компьютера.

Беррон и Верден стали изучать список из четырнадцати имен, временами советуясь между собой.

– Ивон Бриан – мимо, – заявил Верден.

– Поверь мне, нет. Я его видел не далее как вчера, он стоял в очереди около дома Гвенаэль.

– Он перестал брить бороду совсем недавно. Может, сразу после того, как купил ножи. Его щетине дня тричетыре, не больше. Он подходит?

– Да, – ответил Адамберг.

– Значит, его оставляем, – сказал Верден, по второму кругу разливая по чашкам сидр.

– В основном мужчина отпускает бороду по двум причинам, – заметил Адамберг. – Во-первых, потому что ему надоело бриться каждое утро, как и всем нам. Во-вторых, когда человеку стукнуло пятьдесят, а то и пятьдесят пять, он старается скрыть под бородой морщины или второй подбородок. Представители последней категории редко решаются сбрить бороду, даже ради того, чтобы приделать фальшивую. Итак, сколько, по-вашему, бородачей в нашем списке?

– Думаю, шесть, – прикинул Верден. – Остается семеро бритых и Ивон Бриан.

– Вы можете мне сказать, какого возраста эти восемь мужчин? – продолжал Адамберг, делая какие-то пометки.

– Молодых среди них нет, – уверенно произнес Меркаде. – В основном это мужчины зрелого возраста, пятидесяти и более лет, двоим за шестьдесят.

– Значит, у нас остается восемь блохастых парней, безбородых или с недавней щетиной, немолодых, но еще полных сил. Они холосты? Или женаты?

– Пятеро из них живут одни. Один вдовец, трое разведенных, один убежденный холостяк.

В дверь четыре раза постучали, и Вейренк пошел открывать, желая выразить Жоану восхищение его пением.

– Рамо. Опера «Дардан», я угадал? – сказал он.

– Да. «Дардан», – сияя, подтвердил Жоан. – Черт побери, какая радость встретить знатока. Вы слушали ее?

– Да. Вы пели отрывок из той блестящей арии, когда Дардан готовится сразиться с чудовищем.

– Незабываемый пассаж.

– Примите мои комплименты, Жоан, надеюсь еще не раз услышать ваше пение, – сказал Вейренк, садясь на место.

– Я не заслуживаю таких похвал, – произнес Жоан, склонив голову и улыбаясь. – Мой дядя был уличным музыкантом, он научил меня петь несколько арий.

– Мы еще кое о чем забыли, – проговорила Ретанкур.

Беррон повернул голову к Ретанкур, ревностным поклонником которой он стал почти мгновенно, причем восхищение у него вызывали не столько ее рост и мышечная масса, сколько ее круглое лицо в обрамлении коротких светлых волос: по его мнению, оно обладало скрытым, но неоспоримым очарованием. Что было чистой правдой.

– Я подумала об этом, когда услышала разговор тех двух типов в машине. Один из них жалел, что они не приделали себе усы и бороды, а другой, сидевший за рулем, пробурчал, что не хватало им еще экземы, ведь клей для фальшивых бород делают из всякой дряни и от него портится кожа. Он был прав, ведь если хочешь, чтобы накладные волосы не отвалились, клей должен быть сильным. А сильный клей, особенно если нанести его надолго, вызывает что?

– Экзему, – ответил Маттьё.

– Или аллергию, или дерматит – в любом случае кожа краснеет.

– Совершенно верно, – подтвердил Адамберг. – А значит, у того, кто покупал ножи, должна быть раздраженная кожа на верхней губе и подбородке.

– Мне случалось такое носить, – заметил Маттьё, – но покраснение прошло за несколько часов. У нашего парня кожа могла снова стать чистой, как у младенца.

– Все равно у нас пока ничего больше нет, значит, с этого и начнем, – сказал Адамберг.

– Как организуем опрос этих восьмерых? – спросил Вейренк.

– Прямо у них дома, но не заходя внутрь. Не стоит приносить блох в помещение жандармерии. Думаю, лучше будет, если к ним сходят Маттьё и два его лейтенанта. Люди более-менее с ними знакомы и легче пойдут на разговор, чем с полицейскими из Парижа.

– Это уж точно, – согласился Маттьё.

– Не забудьте: держите дистанцию. Попытайтесь разузнать об их вторых половинах. И внимательно смотрите на нижнюю часть лица – вдруг заметите у кого-то красные пятна.

– Завтра воскресенье, найти их будет нетрудно.

– По поводу вопросов все понятно: где были во время убийства Гаэля и Анаэль? Особенно упирайте на убийство Анаэль, оно случилось недавно, им легче будет вспомнить. Если скажут, что смотрели телевизор, спросите, какую программу. Меркаде, подготовьте краткое содержание фильмов и передач, которые с наибольшей долей вероятности могли привлечь внимание в тот вечер.

– В среду был футбольный матч Франция – Германия, – сообщил Верден. – Я его помню, мы с Ноэлем вместе смотрели. Германия выиграла со счетом один – ноль, гол был забит в последние дополнительные минуты. Все закончилось около десяти часов.

– Предполагаю, что многие из наших парней не отлипали от экрана, – сказал Меркаде. – Французы этой возрастной категории проводят у телевизора в среднем три-четыре часа в день. А когда транслируют такие матчи, аудитория резко возрастает.

– Еще показывали хороший детективный сериал и фильм про Робин Гуда, тоже довольно приличный, – добавил Верден. – Поскольку ситуация на поле практически не менялась, мне было скучно, и я время от времени переключал каналы.

– Если они зависали в интернете, поинтересуйтесь подробностями. Расспросите, кого они видели, где, какие события происходили. Если они находились на улице, были ли свидетели. И в каких они отношениях с Норбером де Шатобрианом. Какой бы ответ они ни дали, спросите, что они о нем думают. Жаль, конечно, что у нас нет их фотографий. Хотелось бы видеть их лица. Пока что придется удовольствоваться описанием. Можете продиктовать их имена? И сказать, кто они по профессии, если знаете?

Пухлый Беррон взял свой список, и Меркаде начал вбивать данные так быстро, что невозможно было уследить за движением его пальцев.

– Ивон Бриан, – начал Беррон. – Тот, с трехдневной щетиной на подбородке, которого я видел у дома Гвенаэль, он еще все время чесался. Он трубочист. Живет один, вдовец. Я специально упоминаю этот факт, поскольку, если ты женат, улизнуть вечером из дому не так-то просто. Следующий – Жестен Козик. Чем он занимается, этот Козик?

– Доставкой дров. Он здоровяк, – ответил Верден. – Женат. Живет на Нижней улице.

– Я знаю, о ком вы говорите, – вмешался в разговор Маттьё. – Этот мужик однажды приезжал в Комбур писать заявление о краже нескольких вязанок хвороста. Не самый приятный тип. Он женат, но не так чтобы очень. Его жена работает ночной сиделкой, ухаживает за престарелыми.

– Точно, и на нее большой спрос, – сказал Верден. – Ходят слухи, что она выбрала эту работу, чтобы не проводить ночи с Козиком.

– Кристен Ле Ру, – подхватил Беррон. – Он сантехник. Женат. Эрве Керуак, учитель. Помнится, его называли закоренелым холостяком. Тристан Клоарек, электрик.

– Разведен, – уточнил Маттьё. – Я знаком с его бывшей женой, она теперь живет в Ренне.

– Микаэль Ле Биан, – продолжил Беррон. – Не знаю, кем он работает.

– Он водитель грузовика, – сообщил Верден. – Женат.

– Корантен Ле Таллек. У него бакалейный магазин. Был женат, его жена помогала ему, сидела на кассе. Но они развелись еще до того, как я уехал из Лувьека. И наконец, Альбан Ранну, у него автомастерская на главной улице. Примерно та же история, что с Ле Таллеком. Его жена занималась бухгалтерией, потом они развелись, и она уехала в Комбур с каким-то парнем.

– Таким образом, у нас пятеро одиноких мужчин, – подвел итог Адамберг, – плюс Козик, жена которого работает с вечера до утра. С учетом их занятий, они так или иначе имели дело с Шатобрианом.

– Я думал, мы не разрабатываем эту версию.

– Мы ее разрабатываем, чтобы опровергнуть.

– Вот оно что, – протянул Беррон, даже не пытаясь уловить смысл его слов, потому что последовал совету своего комиссара касательно Адамберга: «Не старайся всегда все понять».

– Беру на себя Козика и Ле Таллека, я с ними знаком, – вызвался Маттьё.

– А я, – медленно проговорил Верден, изучая список с таким видом, словно выбирал блюдо в меню, – возьму себе Ле Биана и Ранну. Я кое-что смыслю в механике.

– Значит, мне достались Ле Ру и Керуак, – подвел черту Беррон. – Остаются двое. Кто хочет Ивона Бриана?

– Он не слишком разговорчив, но я его беру, – согласился Маттьё. – А Клоарека кому?

– С удовольствием его возьму, – сказал Беррон. – Мы с ним давненько не виделись.

– Итак, все наши восемь парней пристроены, – подвел черту Адамберг. – Нам еще нужно разведать планы тенелюбов относительно тенедавов. Узнать дату и место ближайшего собрания.

– Легче легкого, – отрезал Верден. – Один из моих братьев женат на тенелюбке, она не то чтобы фанатичка, но все равно жить с ней совсем не весело, – сказал он и отошел в сторонку позвонить.

– И напоследок интернат, – подвел черту Адамберг. – Что у нас там, Маттьё?

– Обыскать рюкзаки было отличной идеей. Пять из них были покрыты следами от кошачьих когтей. Никаких сюрпризов: все пятеро мальчишек входят в группу самых отъявленных хулиганов в интернате. Смутьяны, бесстыжие приставалы, подстрекатели, задиры – все, что душе угодно. Им по одиннадцатьдвенадцать лет. С разрешения директора интерната я с ними встретился. Вместе они все отрицали и только хором бубнили ругательства. Но когда их стали вызывать по одному и легонько на них давить, изображая понимание, а также ставить в известность об уголовной ответственности за жестокое обращение с животными, они присмирели, даже вожак, а он и вправду злобный звереныш. Все они упрямцы и кривляки, но мне показалось, что они на самом деле несчастны. Я спрашивал у каждого, бьет ли его отец, и все ответили «да».

– Можно было догадаться, – произнес Верден, вернувшись. – Я знаю, когда состоится следующее собрание тенелюбов: послезавтра, в понедельник, в девять тридцать вечера в доме пять по улице Приёре. У этой подлюки Серпантен. Она всем рулит.

– Маттьё, среди твоих сотрудников, случайно, нет женщины с хорошими актерскими способностями, которая могла бы сходить на это собрание?

– У нас их целых две. Одна из них, думаю, справится на отлично, у нее тетушка живет в Лувьеке, а самой ей сорок восемь лет. Подойдет?

– Идеально. Приступаем, вдруг нам повезет? Вернемся к мальчишкам: самое интересное – не они, а их родители, – повторил Адамберг для тех, кто был не в курсе. – Особенно отцы, и Маттьё подтвердил, что они бьют своих детей. Печальная и банальная логическая цепочка: ребенок, с которым жестоко обращаются, сам становится жестоким. Итак, в Лувьеке живут пятеро юных громил, и это доказано. Маттьё, не носит ли кто-нибудь из мальчишек, по счастливой случайности, ту же фамилию, что и один из наших восьмерых блохастых?

– Черт! Их двое! – воскликнул Маттьё, сверившись с записями. – Козик и Ле Ру.

– Это мало что значит, – заметил Меркаде, подняв голову от компьютера. – В Бретани Ле Ру – очень распространенная фамилия. В Лувьеке тоже он наверняка не один. Итак, у нас имеются один Козик и трое Ле Ру, – уточнил он спустя полминуты. – Узнать, есть ли у них дети, невозможно. Для этого мне придется взломать реестр мэрии, – заявил он и вопросительно посмотрел на комиссара Маттьё.

– Следов не останется?

– Я никогда не оставляю следов.

– Тогда вперед.

Меркаде хватило четырех минут, чтобы получить результаты.

– Козик женат, детей нет, так что он не наш. Вполне вероятно, что отец младшего Козика живет не в самом Лувьеке, а где-то в окрестностях. У двоих мужчин по фамилии Ле Ру есть сыновья, одному из них одиннадцать лет. Речь идет о нашем женатом Кристене Ле Ру.

– Его досье потяжелело, – прошептал Маттьё.

– Будьте бдительны, – предупредил Адамберг. – Как бы любезно вас ни встретили, кто-то из этой кучки, вероятнее всего, убийца. Который час?

– У тебя на запястье двое часов, – заметил Маттьё, – и ты не знаешь, который час?

– Естественно, Маттьё. Они же не ходят.

– Пять минут девятого, – улыбнувшись, сообщил Маттьё, в то время как Беррон повторил про себя:

«Не старайся всегда все понять».

– Время ужина. Кухарка нашего заведения, прелестная и добросердечная дама, которая побаловала нас царским завтраком, узнав о похищении и освобождении Ретанкур, решила устроить «ужин в честь счастливого возвращения». Мы не можем его пропустить. Маттьё, встретимся здесь завтра в час дня?

– В воскресенье здесь, наверное, закрыто, – предположил Вейренк.

– Смеетесь? – вмешался в разговор Жоан, который рассаживал посетителей. – Трактир «Два экю» работает без пауз, без перерывов. Тем более что в субботу вечером и в воскресенье мы готовим блюда по моим лучшим рецептам. Должен заметить, что слово «перерыв» мне незнакомо.

– Вы хотите сказать?.. – вопросительно произнес Вейренк, радостно предвкушая ответ несокрушимого великана.

– Я хочу сказать, что если остановлюсь, то провалюсь в дыру.

– В какую дыру?

– В черную – вот в какую. В ту, которая полна тоски. Спасибо, не надо, лучше уж вкалывать. Договорились, в час дня. Я оставлю для вас столик. Вы сможете спокойно разговаривать, по воскресеньям здесь стоит такой гвалт, что вас никто не услышит. Хоть я и повторяюсь, но все же позвольте сказать вам, мадам Ретанкур, что мы чувствуем огромное облегчение оттого, что вы снова с нами. Ваши коллеги ходили с такими грустными лицами. Это надо было видеть: даже после нескольких чашек сидра из них невозможно было вытянуть ни слова.

– Спасибо, – сказала Ретанкур с очаровательной улыбкой, которая появлялась у нее на лице крайне редко.

Эти два гиганта нравились друг другу, в этом не было никаких сомнений.

– Кое-что не дает мне покоя, – проговорил Жоан. – Кто из нас выше – вы или я?

К великому удовольствию Беррона, Ретанкур и Жоан были поставлены спиной друг к другу, и оказалось, что Жоан выше ее на несколько сантиметров.

– Так нечестно, Жоан, – заявил защитник дамы Беррон, хлопнув рукой по столу. – У вас на сапогах каблуки.

– Действительно, – согласился Жоан, снял сапоги и на втором этапе эксперимента обошел Ретанкур всего на два сантиметра.

– Да, но она женщина, а значит, это не считается, – признал Жоан, потому что болел за Ретанкур. – Кстати, я не знаю, сумел бы я или нет «закрепить, повернуть – и чпок».

– Надо просто сосредоточиться, и все. Вы можете звать меня по имени, Жоан.

– А как ваше имя?

– Виолетта.

Виолетта, фиалка, нежный цветок.

Глава 15

На следующий день полицейские встретились в обеденный час в шумном зале трактира. Их стол был сервирован, и Жоан уже нес им закуску – крем из артишоков, рецепт которого нашептал им на ухо. Он поставил около тарелки Ретанкур небольшой стакан с букетиком фиалок, которые сам собрал для нее рано утром. Меркаде, проспавший одиннадцать часов кряду, был готов к трудовому дню.

– Терпеть не могу артишоки, – тихо сообщил Ноэль.

– Попробуйте для начала крем Жоана, потом будете говорить, что на свете нет ничего вкуснее артишоков, – сказал Верден.

– Беррон, подведешь итог опросов? – спросил Маттьё.

– Да, все готово, – ответил лейтенант, доставая из кармана листок бумаги, а Меркаде тем временем поставил перед собой компьютер. – Я начал с Кристена Ле Ру, сантехника, поместившего сына в интернат. Его не обрадовало, что воскресным утром к нему заявился полицейский, и настроение у него было хуже некуда. Я хорошо представляю себе, как такой тип может колотить своего сына ни за что ни про что. Впрочем, паренька дома не было, видимо, предпочел пойти куда-нибудь с матерью. Если среди этих восьмерых есть убийца, то Ле Ру явно попадает в начало списка: во-первых, – сказал Беррон, поглядывая на Меркаде, который печатал одной рукой и ел другой, – у него на подбородке и верхней губе красные пятна. Во-вторых, у него сомнительное алиби: в прошлую среду к ним на ужин пришли друзья, семейная пара, но к девяти часам он так напился, что ему пришлось пойти прогуляться, чтобы протрезветь. Я сразу понял, что жена на него все еще злится, и именно от нее я узнал, когда выходил ее муж: его не было полчаса, с девяти пятнадцати до девяти сорока пяти. От их дома до магазина Анаэль девять минут пешком, я подсчитал. Все сходится: времени было достаточно, чтобы проследить, когда она выйдет, убить ее и упаковать перчатки. И еще одна неприятная для него деталь: его гости, супруги, которых я навестил, были удивлены, когда он вернулся свежий как огурчик и прямой как струна. Особенно это потрясло мужа, более привычного к пьянкам. Или Ле Ру быстро приходит в форму, или после убийства он забыл, что нужно по-прежнему изображать пьяного.

– А какого он мнения о Шатобриане?

– Никакого. Он его почти не знает, а его знаменитого предка и подавно: как он сказал, плевать он на него хотел.

– Записано. И отмечено красным, – объявил Меркаде.

– У учителя, Эрве Керуака, тоже положение не из лучших, – продолжал Беррон. – Вас это, конечно, удивит, но у него под едва отросшими волосками на верхней губе заметно небольшое раздражение. Разглядеть подбородок я не смог, на нем щетины оказалось побольше, примерно как у Бриана. Он собирался на мессу и, видимо морально готовясь к ней, говорил со мной елейным голосом, как кюре. Полная противоположность сердитому Козику. Если мы ищем мотив для слепой ярости – а мы ведь его и ищем, так? – то он есть: от одной кумушки из компании Серпантен я узнал, что ходит слух, будто бы Керуак бесплоден, чем и объясняются его неудачи с женщинами. Другие говорят, что он импотент, впрочем, мы это подробно не обсуждали. Все та же кумушка, болтливая, как гусыня, поведала мне, что, разочарованный крахом своих надежд на любовь, он полностью посвятил себя школе и научным исследованиям. Как вы думаете, кто, среди прочих, стал предметом его исследований?

– Шатобриан, – ответил Адамберг.

– Да. У него в гостиной на самом видном месте висит его портрет. Помимо того, что у него раздражение на губе, алиби его тоже оставляет желать лучшего. По его словам, он до десяти часов вечера проверял письменные работы учеников. Но его соседка, которая выносила мусор, уверяет, что в девять тридцать ни одно окно у него не было освещено. Она встретила на улице подругу, они проговорили минут двадцать, но не видели, чтобы Керуак вернулся домой.

– Она уверена, что это был тот самый вечер?

– Уверена. Перерабатываемые отходы люди выносят по средам.

– Отмечено красным, – снова сказал Меркаде.

– Что он за тип? – спросил Адамберг.

– Раздражительный, с большими залысинами, не красавец, но с приятной улыбкой. Затем я навестил Клоарека, тот смотрел матч и сообщил мне счет.

– Это ничего не стоит, – возразил Адамберг. – Если бы Франция выиграла, по всему Лувьеку ревели бы автомобильные гудки.

– Но он знал, что гол был забит в самом конце дополнительного времени. Впрочем, на следующий день об этом с раннего утра рассказывали в теленовостях.

– Алиби есть, но спорное, – согласился Адамберг. – При наличии розеточного таймера можно включить и выключить телевизор и свет в любой комнате, когда это необходимо. Значит, этот случай вызывает сомнения. Это относится ко всем тем, кто будет ссылаться на трансляцию матча.

– Судя по записям Вердена и комиссара Маттьё, это относится также к Козику, Бриану и Ле Биану. Жена Козика ушла на свою ночную вахту, как обычно, в восемь сорок. Бриан сидел дома в одиночестве, а жена Ле Биана ушла ужинать к своей матери.

– Такой шанс! Его словно подали на блюдечке с голубой каемочкой, – задумчиво произнес Маттьё.

– Напротив всех четверых ставим знак вопроса, – подытожил Меркаде.

– Но ни один из четверых не настроен враждебно к Шатобриану, – заметил Беррон. – Если верить их словам.

– Добавим к этому сильные подозрения относительно бакалейщика Корантена Ле Таллека, – сказал Маттьё, потянувшись рукой к карману Адамберга; тот без слов понял просьбу и дал ему сигарету, Маттьё тут же зажег ее от одной из свечей, которые Жоан расставил там и сям, чтобы посетители не забывали, что его трактир появился во времена Средневековья. – Его случай довольно щекотливый. Он человек открытый, подвижный, жизнерадостный, о Шатобриане говорит только хорошее и очень им гордится. В среду вечером, пожурив своего продавца за то, что тот оставил яблоки валяться на дне ящика и они засохли – впрочем, хозяин не сильно рассердился, уточнил продавец, – Ле Таллек отправился в Комбур поиграть в казино, где регулярно оставлял немалые деньги. Продавец, убирая сморщенные яблоки, слышал, как хозяин завел машину и уехал незадолго до девяти часов вечера. Он не ждал Ле Таллека раньше одиннадцати и не слишком торопился. «Но хозяин, – сообщил продавец, – вернулся меньше чем через час, и я поспешил выбросить все испорченные яблоки. Получается, сколько он там был, в этом казино? Самое большее пятнадцать минут! Он не успел бы сыграть даже партию в покер – а смысл? Он сказал мне, что за одним из столов сидел „адвокат, этот старый хмырь“, и ему не хотелось с ним встречаться».

– Это означает, что он мог пробыть в казино минут пять, – сказал Адамберг, – просто чтобы обеспечить себе алиби, потом вернуться и убить Анаэль: времени у него было достаточно. Итак, у нас трое парней, отмеченных красным. Кто последний из наших блохастых?

– Альбан Ранну, – ответил Верден. – Дома его не оказалось, он в поте лица трудился у себя в автомастерской, ворча что-то себе под нос. Мой вопрос о том, как он провел вечер среды, привел его в бешенство. Он уже давно возится с «этой проклятой тачкой», день за днем, включая воскресенье, и по вечерам тоже. Ему надо доделать ее к завтрашнему дню, ему хорошо доплатят, если он сдаст ее под ключ, в полном порядке и точно в срок. Я попытался его умаслить, спросил о неполадках, а он ответил: «Да вся эта тачка, черт бы ее побрал, – сплошная неполадка! Ей больше двадцати лет, этой развалюхе, и держат ее на улице, так что можете себе представить, сколько с ней возни!» Он, конечно, мог выставить время на таймере, чтобы включить свет, но, честно говоря, мне показалось, что ему можно верить.

– Ни мотива, ни прямых улик – и так у всех, – вздохнул Маттьё. – Но трое помечены красным, четверо в непонятной ситуации, разве что Ранну вне подозрений.

– У Керуака может быть мотив, – предположил Беррон. – Он одинок, обижен на жизнь, чувствует себя неполноценным, униженным, а потому мог взбунтоваться и, пожелав отыграться, начать убивать.

– Я должен все это обдумать, – подвел итог Адамберг, встал из-за стола и спрятал блокнот в карман старой черной куртки.

Все, кто был знаком с Адамбергом, знали, что для него «обдумывать» означало не сидеть за столом, подперев голову рукой, а медленно гулять и позволять разнообразным мыслям, не сортируя их, плавать наперегонки, сталкиваться, сбиваться в кучу и рассеиваться в ритме его неспешного шага – словом, делать что им вздумается. Как и любой полицейский, он, разумеется, запоминал все факты и свидетельства. Иногда их оказывалось достаточно, чтобы определить виновного и закончить дело. Такой была история с убийством пяти девушек, и хотя факты долго упрямились, именно материальная улика вывела на преступника. Но когда прикладные элементы упорно сопротивлялись и не желали указывать на конкретного человека, выбора не было, и оставалось только погрузиться в мир свободных фантазий и связанных с ними разрозненных мыслей, зарывшихся в ил, и заставить их всплыть на поверхность, ускорить их рождение. Другого способа он не знал.

«Сердечный», «открытый», «доброжелательный». Ему казалось, он никогда не слышал, чтобы эти слова так много раз повторяли за такое короткое время. Жоан, например, проявил сердечность, преподнеся Ретанкур букетик фиалок. Боже мой, где убийца мог спрятать перчатки? И пластиковые пакеты, которыми обматывал обувь? На следующий день после убийства Гаэля Маттьё и его люди задержали мусоровозы и обыскали пятьдесят ближайших общественных помоек, но все напрасно. Наверное, этот тип спрятал перчатки и пакеты в карманы и отмыл, вернувшись домой. А может, он обматывает рукоятку ножа тряпкой и потом сжигает ее.

В начале девятого, совершив длительную прогулку без всякого толка и отдохнув на берегу реки, где он снова держал ноги в воде, Адамберг двинулся к трактиру и услышал гул голосов, который усиливался по мере приближения к заведению Жоана. Комиссар резко остановился. Он совершенно забыл, что в тот день в трактире праздновался день рождения хозяина. Жоан устроил частную вечеринку и пригласил шестьдесят гостей – столько вмещал зал. Адамберг не позаботился о подарке, он не знал почти никого из приглашенных и вообще старался избегать подобных мероприятий, шумных и многолюдных, где гости, собравшись густой толпой, обмениваются сто раз повторенными, заученными словами, сдобренными алкоголем. Эти бурные шумные вечеринки неизвестно почему навевали на него тоску. Им овладело желание сбежать – он нередко так и делал, – но он не мог так поступить с Жоаном. Сейчас он войдет в трактир, поприветствует хозяина, так чтобы люди заметили его присутствие, потом снова пойдет бродить и будет время от времени возвращаться на праздник.

На тротуаре и на мостовой перед рестораном толпилось множество людей, и невозможно было разобрать ни слова. Адамберг проскользнул в зал, где пахло потом и спиртным, ему удалось привлечь к себе внимание Жоана, и он бодро ему помахал. Выполнив свой долг, он протиснулся между гостями и снова отправился гулять по старым улочкам, более пустынным, чем обычно, по случаю праздника. Он подумал о своем ежике: этим утром ветеринар сообщила, что он вне опасности. Адамберг улыбнулся при мысли, что его зверек через неделю вернется на свою территорию. Он повернул на улицу Кривого Дерева и издалека заметил, что на тротуаре лежит что-то большое и тяжелое. Вряд ли кто-то так быстро успел напиться в стельку, сообразил он и помчался к лежащему на спине человеку. Потрясенный и подавленный, Адамберг опустился на колени и пощупал пульс. Потом позвонил Маттьё, Беррону, Ноэлю и остальным, но в адском шуме проклятой вечеринки никто не услышал звонков телефона.