Текст книги "На каменной плите"

– Доктор сейчас будет, держитесь, – сказал он.

Раненый с видимым усилием попытался говорить, и Адамберг включил на мобильнике режим диктофона.

– Негодяй, обманщик, лжец… Это был не… Это был тот… Это был… бриан… Предупредите доктора… Скорей…

– Он уже идет, – заверил Адамберг, оставил раненого и побежал в трактир.

Ворвавшись в зал, он растолкал гостей, устремился к Маттьё, но по пути ему попался доктор Жафре.

– Поспешите, доктор, – задыхаясь, крикнул Адамберг. – Очередная жертва, улица Кривого Дерева. Он еще может говорить, он требует вас. Маттьё, следуй за мной, мы уходим. Ретанкур, – позвал он, прокладывая себе дорогу, – соберите наших ребят, немедленно перекройте оба выхода из трактира, вызовите криминалистов, составьте полный список гостей. Вейренк и Ноэль, блокируйте улицу и тщательно ее прочешите.

– Какую улицу? – спросил Вейренк, стараясь перекричать оглушительный шум.

– Улицу Кривого Дерева! Скорей!

Когда Адамберг и Маттьё подбежали к раненому, доктор уже сидел на корточках рядом с ним.

– Это же мэр, Маттьё, это мэр! – вскричал Адамберг. – Нож «Ферран». Серебряные заклепки.

– Все кончено, – произнес врач, поднимаясь на ноги. – Господи, это мэр, поверить не могу, что он убил мэра.

– Который час? – спросил Адамберг.

– Двадцать часов сорок минут, – ответил Маттьё.

– Когда я в десять минут восьмого пришел на праздник, он был уже там, – сказал врач. – Он произносил короткую речь.

– Вы заметили, когда он ушел?

– Ну… Мне позвонили в… секундочку, сейчас посмотрю, во сколько. Ровно в восемь пятнадцать. Ничего не было слышно, потому что Жоан пел одну из своих любимых песен. Я отошел к двери и проговорил десять минут, и в этот момент мэр махнул мне на прощанье и ушел. Значит, он вышел из трактира примерно в восемь двадцать пять.

– Вы не видели, не последовал ли кто-то за ним?

– Нет, прямо за порогом стояла целая толпа, и я вернулся в зал.

– Маттьё, спроси у наших агентов, не видели ли они, кто выходил из трактира в восемь двадцать пять.

– Секундочку, – снова проговорил врач. – Здесь у нас кое-что необычное. Мне кажется, это яйцо, – сказал он, указывая на руку мертвеца.

– Как это – яйцо? – растерянно произнес Маттьё.

– Так, яйцо. Вы не знаете? Это такая штука, которую снесла курица. Сфотографируйте его кулак, потом я разожму его пальцы.

Адамберг сделал несколько снимков, и доктор осторожно раскрыл ладонь мэра.

– Никаких сомнений, – констатировал он. – Это на самом деле яйцо.

– Вы хотите сказать, что убийца вложил ему в руку яйцо, потом раздавил его, сжав его кулак?

– По-моему, это очевидно. С трудом могу представить себе, чтобы мэр пришел на день рождения Жоана с яйцом в руке, чтобы ради развлечения швырнуть его о стену. Извините, – произнес он. – Я на взводе. Мэр был мне близким другом.

Ретанкур и Ноэль исследовали каждый закоулок, где мог бы устроить засаду убийца, и с пустыми руками вернулись к своим коллегам в трактир, чтобы помочь с опросами. Адамберг и Маттьё подождали, пока уедут фотографы, тело погрузят в скорую и увезут в Комбур, потом медленным шагом направились в трактир.

– Яйцо. Яйцо, – повторял Маттьё. – Он над нами издевается?

– Нет, он становится все более уверенным в себе. Ведет игру и повышает ставки. Но, повышая ставки, он нас направляет.

– Куда? Яйцо. «Убить в зародыше»? Мэр замял какое-то дело?

– Не думаю, что смысл такой. Я заснял мэра, когда он был еще жив. Он говорил.

– Ты запомнил его слова?

– Я сделал лучше. Я их записал. Сейчас дам вам всем послушать. Приготовься, тебе это не понравится.

Спустя полтора часа примерно шестьдесят гостей были отпущены восвояси, но ни один из них в суматохе не заметил, кто выходил из трактира или входил в него и в котором часу. Двое из подозреваемых присутствовали на вечеринке – сантехник Ле Ру и учитель Керуак. Это все, что удалось узнать. Попросту говоря, ничего. Восемь полицейских уселись вокруг общего стола, молчаливые, оглушенные, и подавленный Жоан подал им домашнюю винную настойку.

– Боже мой, комиссар, он убил мэра! Он посмел убить мэра!

– Он набирает силу, Жоан. Он уже ничего не боится.

– Не думаю, что мы будем пить, Жоан, – сказал Маттьё.

– Надо выпить, почтить его память, – отчеканил хозяин.

– Тогда поднимем стаканы и выпьем вместе, до дна, – согласился Маттьё. – Адамберг, – сказал он, со стуком опустив стопку на стол, – у тебя ведь есть запись последних слов мэра.

– Я тебя предупредил, – заметил Адамберг, кладя телефон на середину стола, и сидевшие за ним полицейские сгрудились вокруг аппарата. – Тебе это не понравится.

– Господи, да включи же наконец запись! – нетерпеливо воскликнул Маттьё.

Адамберг нажал на кнопку, и послышался голос убитого мэра, громкий и твердый: «Негодяй, обманщик, лжец… Это был не… Это был тот… Это был… бриан… Предупредите доктора… Скорей…»

Полицейские вздрогнули, потом лихорадочно задвигались, зашептались, раздались восклицания, и побледневший Маттьё поднял руку, призывая к спокойствию. Он жестом попросил коллегу снова включить запись и в гробовом молчании трижды прослушал ее, стиснув зубы. Потом поднял голову.

– Тут и говорить нечего, – медленно произнес он бесстрастным голосом. – Шатобриан попался, хочет этого министр или нет. «Это был… бриан». Мэр прямо указывает на него. Можешь больше не стараться, Адамберг, и не устраивать охоту на блох, тебе не удастся вытащить его.

– Не будь так в этом уверен. Ваше вино великолепно, Жоан, спасибо вам.

– Как ты можешь рассуждать о вине! – внезапно суровым голосом отчеканил Маттьё. – Мы облажались, Лувьек в трауре, Норбера вот-вот упекут за решетку, а ты рассуждаешь о вине – и пусть все летит ко всем чертям! Тебя сам министр прислал сюда из Парижа творить чудеса, а ты только и можешь, что рассуждать о вине!

Адамберг немного помолчал. Воинственное настроение Маттьё передалось всей команде – за исключением Ретанкур и Вейренка, которых это как будто вовсе не волновало, – и это не предвещало ничего хорошего. Адамберг окинул коллегу спокойным взглядом.

– От чокнутых не стоит ожидать чудес, – тихо сказал он.

– Тогда зачем ты сюда приехал? – воскликнул Маттьё, резко вскочив с места.

– Такое с ним бывает, – прошептал Беррон, в то время как Маттьё метался по залу из стороны в сторону. – Не принимайте на свой счет, комиссар, это скоро пройдет.

– Разумеется, я принимаю это на свой счет, – громко проговорил Адамберг с едва заметной улыбкой. – Вообще-то он прав. Норбер, похоже, оказался в щекотливом положении.

– В «щекотливом положении»? – рявкнул Маттьё, подскочив к столу. – Вот, оказывается, что ты об этом думаешь! В то время как Норбер влип по самую макушку и ему конец! И нам всем вместе с ним!

– Ты забыл про яйцо, – заметил Адамберг, вытащил из кармана мятую сигарету и зажег ее от огонька свечи.

– Да плевать мне на это яйцо! – взвился Маттьё.

– Что ж, а мне нет. Я только о нем и думаю.

– А я и думать не хочу! Мэр обвинил Шатобриана. Шатобриан – обманщик. Шатобриан – негодяй, лжец, и от этого никуда не деться!

– Запросто. Всем известно про яйцо?

– Да. И все согласны со мной. Никто не знает, что делать с этим твоим проклятым яйцом. Кажется, кроме Ретанкур.

– Это не мое проклятое яйцо, – все так же невозмутимо возразил Адамбер. – Это наше общее проклятое яйцо. Поступай как хочешь, уходи или оставайся, но лично я еще не закончил. И если ты дашь мне еще немного времени, я бы хотел показать всем видео смерти мэра на экране побольше. Меркаде, вы сделали то, о чем я вас просил?

– Все готово, комиссар, – ответил Меркаде, поставив на стол свой компьютер.

– Картинка четкая? Небо было облачным, и уже начинало темнеть.

– Картинка отличная, я ее немного подсветил. И укрупнил лицо.

– Спасибо, лейтенант. Поставьте свою технику на середину стола, а вы все, – он обвел взглядом лица полицейских, потрясенных агрессивным поведением Маттьё, – сядьте поближе друг к другу, чтобы всем было хорошо видно. Я специально попросил Меркаде увеличить картинку и поработать над четкостью, чтобы вы могли самым внимательным образом проследить за движениями губ мэра, когда он произносит «бриан». У себя в записной книжке я пометил: бриан/ брион, потому что не был уверен, правильно ли все расслышал. Но сначала…

– Мы все прекрасно расслышали: он сказал «бриан», – отрезал взбешенный Маттьё.

– Но сначала, – продолжал Адамберг, не отвечая на реплику коллеги, – несколько раз подряд повторите молча, про себя, «бриан» и «брион», сосредоточившись на том, как двигаются ваши губы. Оказывается, что по-разному. Не спешите. Готовы? – спросил он после небольшой паузы, во время которой агенты послушно выполняли заданное упражнение. – Прекрасно. Меркаде, включайте запись.

В тишине вновь раздался голос мэра, и все взгляды сосредоточились на его губах: «Негодяй, обманщик, лжец… Это был не… Это был тот… Это был… бриан… Предупредите доктора… Скорей…»

– Можно еще раз? – попросил Беррон.

– Столько раз, сколько будет нужно, – отозвался Адамберг и заметил, что Маттьё, по-прежнему стоявший скрестив руки на груди, переместился поближе и немного наклонился к экрану. – Лейтенант, давайте снова.

Видео просмотрели еще два раза, затем Меркаде опустил крышку ноутбука.

– Ну, что скажете? – спросил Адамберг.

– Он сказал «брион», – облегченно вздохнув, произнес Маттьё, и остальные одобрительно загудели.

– Точно не «бриан», – отрезала Ретанкур. – Движения губ были хорошо различимы.

– Это было ясно с самого начала, – подхватил Вейренк.

– Из-за яйца, – подытожил Адамберг.

– Конечно.

– Лучше было убедиться в этом, нужно было проследить за губами, а еще лучше – проследить ввосьмером. Итак, мы сошлись на том, что мэр не произносил имени Шатобриана. Кроме того, он сказал: «Это был тот…», а потом «Это был… бриан». Стал бы он говорить: «Это был тот Шатобриан»? Конечно нет.

– Нет, – повторил Маттьё осипшим голосом, не зная, как все отыграть назад, чтобы не было этой вспышки гнева и яростных обвинений, которыми он осыпал своего коллегу, опорочив его перед всеми. Притом что Адамберг был прав.

Единственное, что он смог сделать, – это молча вернуться на свое место, за стол. Он все испортил и до того на себя злился, что даже забыл про убийство. К чему слова? Как бы он ни извинялся, Адамберг все равно его не простит. В этом он ошибался. Комиссар снова порылся в кармане и достал сигарету, такую же мятую, как предыдущая, и заботливо расправил ее, медленно разглаживая пальцами. Потом повернулся к Маттьё и, уставившись на него непривычно пронзительным взглядом, протянул ему сигарету и поднес горящую свечу. Маттьё выдержал его взгляд, медленно кивнул и зажег сигарету. Все было сказано, и Маттьё почувствовал, как его тело расслабляется, а в сознании зреет восхищение. Мог бы он сам так поступить? Он в этом сильно сомневался.

– Жоан, если еще не слишком поздно, я бы поужинал, – сказал Адамберг, и Жоан мигом умчался на кухню.

– До меня по-прежнему не доходит, что означает эта история с яйцом, – нахмурившись, проворчал Беррон.

– Само по себе яйцо не имело никакого смысла до тех пор, пока ситуация не изменилась, – ответил Адамберг, – теперь мы знаем, что он сказал «брион».

– Он хотел сказать «эмбрион»! – внезапно воскликнул Верден.

– Так оно и есть, Верден.

Жоан принес блюда и тарелки: еды у него осталось столько, что можно было накормить человек двадцать. Он подготовил к празднику поистине королевский буфет, и полицейские с аппетитом накинулись на угощение. Меркаде попросил двойной кофе.

– Теперь остается всего лишь понять, почему он раздавил эмбрион в руке мэра, – проговорил Ноэль с набитым ртом.

– Возможно, этот уничтоженный эмбрион указывает на аборт. Что еще это может быть? – предположил Адамберг.

– Ничего, – согласилась Ретанкур. – Это действительно значит «аборт».

– Наконец у нас появилась ниточка, потянув за которую мы определим мотивы убийцы, – сказал Верден. – Дело об аборте.

– Но о каком? – спросил Адамберг. – Легальном? Подпольном? Об одном? Или нескольких? Или о самом принципе вообще? В любом случае это дело непосредственно касается убийцы, это совершенно точно. Предположим, что он лишился будущего ребенка, плода, зародыша, но почему тогда его ярость привела к убийству именно этих людей – Гаэля, Анаэль и мэра? Потому что они намеренно «раздавили» этот эмбрион? Если он потерял ребенка, которого ждал, и до сих пор от этого не оправился, его гнев мог обрушиться на тех, кто намеренно пошел на аборт, – на мужчину, заставившего женщину избавиться от ребенка, на женщину, самостоятельно на это решившуюся. Можно представить себе, чтобы мэр или Гаэль сделали женщине ребенка и сохранили это в тайне? Почему нет? Удивительно, что мэр употребил именно слово «эмбрион», а не «плод», или «зародыш», или «ребенок». Возможно, в этом есть какой-то смысл.

Неспешно жуя, Адамберг наблюдал за Берроном: лицо у него съежилось, он сгорбился. Может, он был против абортов, или эта тема просто ему не нравилась.

– Это позволяет предположить, что аборты были подпольными, – заметил Вейренк.

– Точно, – согласился Меркаде. – Представим себе, что у мэра была связь, по-видимому тайная, и его подруга забеременела. Он прекрасно понимал, что об этом скоро догадаются, всё разнюхают, и по Лувьеку поползут сплетни. Визит к врачу и пребывание в клинике увеличат вероятность того, что правда выйдет наружу. В случае с мэром легальный аборт обернулся бы скандалом.

– А Гаэль? – обратился Адамберг к Маттьё. – Ты мне говорил, что он женат.

– Да. Я его жену не знаю, но, по словам Жоана, она очень мила и по-прежнему красива. Однако это не помешало Гаэлю завести любовницу.

– Притом что денежки-то принадлежат его жене, – вмешался в разговор Жоан. – Она их унаследовала от отца. Чем и объясняется тот факт, что, с учетом моих особенных тарифов, Гаэль мог себе позволить так часто здесь ужинать – ужинать и пить. И не только сидр. Поэтому аборт, сделанный в открытую, для него был совершенно исключен, вы же понимаете. Его любовница должна была сама, как говорится, уладить неприятности.

– Жоан, мы без стеснения говорим всё при вас, – повернулся к нему Адамберг. – Маттьё сказал, что вы могила. Наш уговор все еще в силе? История о яйце не просочится наружу?

– Ни об одном осколке скорлупы.

– Спасибо, Жоан. А вы, случайно, не знаете тех, кто… улаживает неприятности?

– Я съела бы еще порцию вашего кроличьего паштета, – сказала Ретанкур.

– Уже несу, Виолетта. Которые улаживают неприятности? Ходят слухи, что их немало, они есть и здесь, и в Сен-Жильдасе, и в Комбуре. Но мне не хотелось бы сообщать имена, поскольку я ни в чем не уверен.

– Можно начать с визита к Гвенаэль, – предложил Вейренк. – Может, ее кузина сделала аборт, когда была совсем юной и еще жила у тетки.

– Но все это никак не объясняет первые слова мэра: «Негодяй, обманщик, лжец», – задумчиво произнес Адамберг. – О ком он говорил? Конечно же, об убийце. Который много лет водил за нос весь Лувьек. Но каким образом? Жил под чужим именем? Зачем? Чтобы избежать наказания за преступление, совершенное в другом месте?

– Может, он укокошил девушку, которая избавилась от ребенка, его ребенка, – предположила Ретанкур. – Потом ушел в закат, а затем снова появился в Лувьеке, но уже под другим именем.

– И с другим лицом? – с сомнением отозвался Адамберг. – Чужое имя лица не изменит. Меркаде, это огромная работа, но поищите в картотеке, может, найдете подходящего человека, здесь или в ближайших окрестностях. Мужчину, которому сейчас в районе пятидесяти лет.

Criminalmente: La criminología como ciencia «женщина», «аборт», «подпольный», «департамент Иль и Вилен». Вряд ли такие параметры поиска можно считать точными.

– Постарайтесь, лейтенант, а если это невозможно, бросьте.

– Кстати, о тех, кто помогает уладить неприятности, – произнес Маттьё. – Я уверен, что Серпантен есть что нам об этом рассказать. Но как заставить ее говорить? Это запретная тема.

Адамберг при первом же сигнале схватил свой телефон и дал понять коллегам, что звонит судмедэксперт. Он включил громкую связь.

– Похоже, этот тип умеет убивать лишь одним-единственным способом. Траектория удара та же самая, с легким отклонением, нож идет вниз, с досылом, до самой рукоятки. Фальшивый левша, как и раньше.

– Доктор, вы осмотрели яйцо?

– Нет, должен признаться, не осмотрел.

– Вы можете изучить желток и сказать мне, оплодотворено ли оно?

– Дайте минутку. Да, – ответил он, возвращаясь к разговору. – Эмбрион есть.

– А укусы блох?

Все услышали, как доктор тяжко вздохнул.

– Целых пять, комиссар, у основания шеи. Все свежие.

– Вероятно, убийца просмотрел яйцо на свет, прежде чем его выбрать. Ему не нужно было яйцо без зародыша.

– Нет, это не работает, – признался Меркаде. – «Убийство», «женщина», «аборт», «подпольный» – в Бретани это ничего не дает.

– И последнее, что не дает мне покоя, – сказал Адамберг. – Почему мэр сказал: «Предупредите доктора», а не «Позовите доктора», как обычно говорят?

– Комиссар, он же умирал, – заметил Верден. – И вообще, «позовите» или «предупредите» – какая разница?

– И тем не менее, – продолжал Адамберг, – перед вторым, смертельным ударом ножа убийца что-то говорит своим жертвам. По крайней мере, случай Гаэля свидетельствует об этом. Значит, мэр, вероятно, знал, что умирает из-за истории с эмбрионом, и хотел защитить доктора. «Предупредите доктора». Лично для меня эти слова звучат так: «Предупредите доктора, что он в опасности». В общем, на ситуацию можно посмотреть и с этой стороны.

– На нее так смотришь ты, хотя оснований для этого маловато, – возразил Вейренк.

– Да, Луи. Главное, – заключил Адамберг, обходя стол, – никому ни слова про яйцо, особенно журналистам. Этот козырь мы прибережем для себя.

Беррон в очередной раз вспомнил предупреждение Маттьё: «Не старайся всегда все понять».

Был уже поздний час, когда полицейские поблагодарили Жоана и попрощались с ним.

– Не лучший день рождения, да? – задержавшись, сказал ему Маттьё.

– Ничего подобного, я с удовольствием наблюдал за тем, как работает полиция, – возразил Жоан. – Мне, конечно, очень жаль мэра, но я рад за Норбера. С мозгами у него все в порядке, у этого Адамберга, может, они не такие, как у всех, но они явно есть. Не знаю, кто кроме него додумался бы до того, что мэр говорил не о Шатобриане.

– А я на него набросился, наорал на него, как полный кретин, хотя был кругом неправ.

– Если бы я был на твоем месте…

– …ты бы извинился.

– Вроде того. Пересиль себя. Потому что, как ты уже заметил, извиняться непросто, и тех, кому хватает духу извиниться, не так-то много.

Глава 16

Лувьек погрузился в мрачную атмосферу скорби. Каждый повесил на окно или дверь что-нибудь черное: кусок ткани, шаль, шарф – кто что смог. Магазин бытовой техники по-прежнему был закрыт, и Адамберг позвонил в дверь Гвенаэль: лицо у нее было бледным, как ее платье цвета неотбеленного льна, вокруг глаз залегли широкие фиолетовые круги, волосы торчали в разные стороны.

– Можно мне войти? – спросил комиссар.

– Какой ужас случился с мэром, – тихо сказала она, открывая дверь.

– Может, вы сможете нам помочь.

– По крайней мере Норбера в этом не обвиняют?

– Ни в коем случае.

Гвенаэль явно питала слабость к Норберу, если тревожилась о нем, когда сама была чуть жива от горя.

– Мне хотелось бы поделиться с вами конфиденциальной информацией, – сообщил Адамберг. – Я могу быть уверен в том, что вы сохраните ее в секрете?

Гвенаэль с обиженным видом вздернула подбородок:

– Раз вы просите, то сохраню. Я никогда не выдаю тайны. Я вам не Серпантен.

– Я на вас полностью полагаюсь, Гвенаэль. У мэра в руке было раздавленное яйцо.

Молодая женщина не воскликнула: «Яйцо?», не удивилась, только нахмурилась.

– Это вам о чем-нибудь говорит?

– Да, о проблеме с абортом.

– Гвенаэль, вы соображаете куда быстрее моих подчиненных.

От этих слов у нее на лице появилась чуть заметная улыбка, на это Адамберг и рассчитывал. Она даже встала и пошла подогреть кофе. И поставила две чашки на стол.

– Спасибо, Гвенаэль, вы поняли и то, что я мало спал. Я с вами совершенно согласен: раздавленное яйцо указывает на историю с абортом.

– Вот, значит, за что, – проговорила она, и слезы снова покатились у нее из глаз. – Но это было так давно! И как вообще об этом узнали?

Адамберг осторожно вытер ей слезы.

– Расскажите.

– Анаэль было семнадцать лет. Мы поехали в ночной клуб в трех километрах отсюда. Она переспала с одним типом, «чтоб узнать, как это бывает», объяснила она мне потом, «было только больно, и все». Но оказалось, что не все. Ее начало тошнить, и спустя полтора месяца мы поняли, что она беременна. Не могло быть и речи о том, чтобы сказать моей матери, нам надо было разбираться самим. Все устроила та самая подруга, о которой я вам говорила в связи с тенелюбами. Ей было двадцать два, мы ее считали взрослой, она отвезла нас в Комбур. Остановила машину в сотне метров от аккуратного добротного дома и провела нас внутрь через заднюю дверь. Я помню, что процедура прошла быстро и что оплатила ее наша подруга Лора.

– Вы знаете, как звали ту женщину?

– Да, – выдавила она после долгого молчания. – Она была дипломированной акушеркой, а потому своего имени особо не скрывала, хотя и не кричала на всех перекрестках, что помогает девушкам в таких ситуациях, в какой оказалась моя сестра. О ней узнавали по сарафанному радио. Ее зовут мадам Беррон.

– Так же, как жену…

– Да, Беррона.

Адамберг провел ладонями по лицу и отпил большой глоток кофе. Вот, оказывается, почему лейтенант так съежился вчера вечером, когда они обсуждали аборты.

– А сам Беррон? Он это осуждает? – спросил он.

– Конечно нет. Однажды он сам привел в этот кабинет через заднюю дверь одну свою знакомую. Но он хороший человек, комиссар, очень хороший, очень добрый, и его нужно защитить.

– Я за этим прослежу. Никто ни о чем не узнает. Ни о чем.

Вернувшись, Адамберг поделился информацией только со своим другом Вейренком, отправившись с ним бродить по улицам.

– Значит, вот оно что. Она избавилась от ребенка, и он ее убил. Дело Гаэля связано с тем же самым, можешь не сомневаться.

– Я тоже так думаю, Жан-Батист, – ответил Вейренк. – Я пообщался с той женщиной, Серпантен. Мне не составило особого труда ее разговорить, не без финансового стимула, конечно. Судя по тому, что «все говорят», а она с удовольствием собирает, «эта скотина Гаэль» лет шесть назад обрюхатил одну женщину из местных, не первой молодости, что было рискованно и для нее, и для ребенка. Но об обследовании у врача и речи не было, он просто заставил ее избавиться от плода, причем так, чтобы все было шитокрыто. Об этом известно только то, что она вечером выходила из машины вся в слезах.

– Ты успел что-нибудь разнюхать в мэрии?

– Мэрия была пуста, над дверями висело траурное полотнище. На дежурстве, на какой-нибудь непредвиденный случай, находилась только Жанетт. Мрачная картина. Жанетт – одна из двух секретарш. Ей за сорок, она разведена, не красавица, у нее двое сыновей-подростков. На столе коробка бумажных платков, глаза опухшие. Я пустил в ход все свое обаяние, чтобы уговорить ее пойти со мной пообедать, хотя не было еще и полудня. Наконец она согласилась, с условием, что мы поедем в Сен-Жильдас, где ее никто не знает. Она пошла причесаться и хоть немного подкраситься, и вскоре мы с ней уже сидели за столиком в кафе «Старый мост», где, кроме нас, было еще два-три клиента. Час был еще ранний, обеденные блюда не готовы, но хозяин согласился сделать нам сэндвичи, потому что больше ничего предложить не мог. Кстати, сэндвичи оказались очень вкусными, Жанетт они, похоже, понравились, вино тоже, а я ей все время подливал. Осторожно начал подводить ее к нужной теме, но она меня опередила, отчасти под воздействием вина, и без особого смущения все рассказала, при условии соблюдения профессиональной тайны.

– Она была любовницей мэра. Когда?

– Двенадцать лет назад. Ей был тридцать один год.

– И она обнаружила, что беременна, будучи в браке и с двумя маленькими детьми. Как и мэр. Неразрешимая ситуация.

– Тем более что в этот момент она решила разводиться и ее могли лишить опеки над детьми.

– И она согласилась.

– Да, но это далось ей нелегко, потому что она была влюблена в мэра. Потом чувства постепенно сошли на нет, отчасти, видимо, из-за этого неприятного дела. Короче говоря, мэр, знавший Лувьек как свои пять пальцев, отправил ее к специалистке. Жанетт какое-то время не могла прийти в себя, на несколько месяцев впала в депрессию. Она, как и Гвенаэль, не может понять, каким образом все это стало известно. Однако любовная связь начальника с подчиненной, где бы она ни случилась, рано или поздно начинает бросаться в глаза всем, кто работает рядом с ними. А тут еще печаль, депрессия и мэр, ставший подозрительно внимательным к угрюмой молодой женщине. Гарантирую тебе, все в мэрии наверняка понимали, что происходит, им никаких доказательств не понадобилось. Что касается Анаэль, то она была совсем девочкой, еще училась в лицее, и ее непонятная тошнота, которая внезапно закончилась, разумеется, привлекла внимание. А Гаэль в очередной раз напился и сболтнул лишнего, вместо того чтобы держать язык за зубами.

– И за всем этим тесным мирком – Серпантен со своими приспешниками, подбирающими все сплетни до крошки. Сплетни, а заодно и правду.

– Да. В Лувьеке ничего не скроешь, все просачивается наружу. Убийца в конце концов обо всем узнал, и не он один. Нет ни малейшего сомнения в том, что мотив этого дела – аборты. Но в нашем сценарии кое-что не бьется, – задумчиво произнес Вейренк.

– То, что все это случилось очень давно. Так, Луи?

– Да. Почему именно сейчас, спустя десять, а то и тринадцать лет, произошел этот взрыв ярости, безумия? Почему убийца не «покарал» виновных одного за другим, когда они совершили свои проступки? Жан-Батист, что-то сработало как спусковой механизм. Но что, черт возьми?

– Нашим троим подозреваемым примерно по пятьдесят лет. Надо плотнее заняться теми, у кого есть дети. Тебе придется вернуться в мэрию и поболтать с Жанетт. Она наверняка будет рада снова испытать на себе твое обаяние.

Вейренк пожал плечами. Он даже не представлял себе, до какой степени его крупное, правильное лицо в обрамлении чуть вьющихся волос, с прямым носом, красиво очерченными губами, округлыми щеками и небольшим подбородком, характерным для римской скульптуры – об этом ему сообщил Данглар, – могло очаровывать и мужчин, и женщин.

– Нас не интересуют имена специалисток по подпольным абортам, нам нет до них дела. Думаю, с сегодняшнего дня нам надо перейти следующему этапу: по вечерам мы будем следить за тремя нашими основными подозреваемыми – сидеть в засаде у их жилища и ходить за ними до самого их возвращения домой. Но нас всего лишь восемь. Если исключить Меркаде, вообще семеро. Без меня – шесть человек. Можно сменять друг друга.

– Без тебя? – удивился Вейренк.

Адамберг поморщился, недовольный собой.

– Мне хотелось бы сегодня ночью понаблюдать за Маэлем, – неуверенным голосом сообщил он.

– За Маэлем? Он-то какое отношение имеет ко всему этому? Разве что постоянно чешется, только и всего, уверяю тебя. Он ходил в гипсе еще до смерти Гаэля.

– Что не мешало ему по ночам разгуливать с палкой. Жоан говорил мне, что стук деревяшки Одноногого слышится с половины одиннадцатого до полуночи. Разумеется, не каждый вечер.

– Жан-Батист, но Маэль же сам предложил устраивать облавы, чтобы поймать Одноногого.

– Которого так и не нашли.

Вейренк с сомнением покачал головой.

– Мы легко справимся и вшестером, – со вздохом согласился он. – А ты идешь охотиться на призрака.

В семь часов вечера полицейские собрались в трактире, за своим обычным столом в глубине зала, чтобы не мешать гостям. Их было немного, только ни о чем не подозревающие туристы занимали несколько столиков. Но ни у одного жителя Лувьека, скорбящего по своему мэру, не возникло желания развлечься. Похороны были назначены на завтра, на десять часов утра.

– Итак? – встретил Вейренка вопросом Адамберг. – Как там Жанетт?

– Жанетт – секретарь мэра, – объяснил остальным Маттьё.

– Которая поддалась чарам Вейренка? – насмешливо уточнил Беррон. – Ничего удивительного.

– Бедная женщина, – прокомментировал Жоан, принесший сидр, чашки и тоненькие блинчики с ветчиной, свернутые рулетом. – Она одна занимается завтрашним приемом, который будет после похорон. Каторжная работа. Я помог ей, как смог, с доставкой еды. Потому что после поминальной службы и погребения люди обычно что делают? Лопают. Месса – штука утомительная, скажу я вам.

– Итак? Что там у Жанетт? – напомнил Адамберг.

– У четверых из наших блохастых есть дети от одиннадцати до двадцати двух лет. Всего девять. Были ли там какие-то аборты – этот вопрос я не стал задавать родителям, ведь они всегда узнают все последними, зато я снова навестил Серпантен, которая начинает питать ко мне теплые чувства.

– И она тоже? – произнес Беррон, усмехнувшись себе под нос.

– Представьте себе, Беррон! Не всякому дано задобрить лувьекскую гадюку! Во всяком случае, она, всегда все узнающая первой, почти уверена, что наш сантехник Кристен Ле Ру, один из наших скотов с красными пятнами вокруг рта, отправил на аборт свою восемнадцатилетнюю дочь. Говорят, потом она долго плакала.

– А что там с его алиби? – осведомился Ноэль.

– Вроде ужинал с друзьями, во время которого он выходил на полчаса, чтобы освежиться. И вернулся после прогулки трезвым как стеклышко. Это круто, принимая во внимание, что он еле держался на ногах. Если только он не разыграл перед ними спектакль, причем довольно неумело.

Жоан принес им ужин, не забыв о двойном кофе для Меркаде, наполнил стаканы вином, вполголоса объявил, что их вниманию предлагается пирог с лососем, поставил его на стол, и Верден, видимо столь же неравнодушный к еде, как его коллега Беррон, поспешил его разрезать.

– C учетом того, что мы только что узнали о нашем блохастом Ле Ру, его позиция в списке подозреваемых укрепилась, – заявил Верден, раскладывая пирог по тарелкам.

– Или наоборот, – заметил Адамберг. – Зачем ему убивать Гаэля или мэра, если он сам из их компании? Это его, напротив, оправдывает. Для информации: у него в саду есть маленький курятник. И не только у него. У электрика Тристана Клоарека и водителя Микаэля Ле Биана они тоже есть. Это вряд ли имеет значение, потому что в магазинной коробке с полудюжиной яиц наверняка найдется одно оплодотворенное.

Адамберг ненадолго замолчал, и Беррон с Верденом, положив себе добавки, успели в полной мере насладиться ужином. Адамберг, не отличавшийся хорошим аппетитом, только удивлялся, где помещается вся эта еда. В животе или, может, в подбородке?